Иногда утверждают, что ядерное оружие нам не было нужно, а в условиях тоталитарного режима его создание было даже безнравственно. Но никакие гуманитарные соображения не остановили Соединенные Штаты в Японии: Хиросима и Нагасаки были подвергнуты безжалостному атомному уничтожению. Наша страна была для США империей зла и, как известно, существовал план уничтожения наших городов и основных центров. Восстановление равновесия с США стало для нас первоочередной государственной задачей, категорическим императивом. Появление советского ядерного оружия способствовало тому, что Соединенные Штаты должны были расстаться с философией безнаказанности.

Атомный взрыв под Семипалатинском спас и советскую физику. Атомный заряд разработали в Сарове, где был создан необычный для сталинского периода анклав с режимом строгой секретности, но в котором были обеспечены самые благоприятные условия для разработки отечественного ядерного оружия и проведения необходимых фундаментальных исследований. По справедливости этот анклав можно назвать "затерянным миром Харитона". Вне его ограды из колючей проволоки находилась истерзанная войной страна, а наука пребывала в состоянии жесткого идеологического прессинга, который затронул генетику, кибернетику, теорию химического резонанса, теорию относительности.

Этот прессинг не сказался на научной атмосфере ядерного центра. Ю.Б.Харитон с самого начала привлек к работе в нем замечательных специалистов, постоянно подпитывая коллектив лучшими выпускниками главных университетов и институтов страны. Юлий Борисович проявлял в этом деле редкое чутьё и дальновидность. Так, еще в 1946 году он, приехав в Москву, убедил заведующего рентгеновской лабораторией Института машиноведения Академии наук В.А.Цукермана принять участие в "интересном, сложном и перспективном исследовании" по изучению взрывных процессов и, в частности, в определении степени сжатия металлических шариков внутри взрывающихся зарядов. "Для проведения опытов с большими зарядами вам придется, - сказал Харитон, - на год-полтора покинуть столицу". Фактически этот срок растянулся на десятилетия. Однако уже в 1949 году рентгеновская методика Цукермана сказала своё решающее слово в драматической обстановке накануне первого советского атомного испытания и фактически дала ему "зеленый свет".

Ныне советский атомный проект - история, героическая страница в жизни страны. И недавно рассекреченные важнейшие документы, делают эту историю не только выразительной, но даже неожиданной в главных своих пунктах.[1, с. 3; 2, с. 3]

Начало урановой проблемы в СССР: распоряжение И.В.Сталина.

Всякий раз, когда наступает 12 апреля, мы отмечаем День космонавтики. В этот же день сотрудники Курчатовского института в Москве вспоминают, что 12 апреля 1943 года вице-президент АН СССР академик А.А.Байков и секретарь Президиума АН СССР академик Н.Г.Бруевич подписали Распоряжение N121: "В соответствии с Постановлением Государственного Комитета Обороны организовать Лабораторию N2 Академии наук СССР".

До самого последнего времени провозглашение Лаборатории N2 рассматривалось как первый практический шаг по возобновлению в СССР прерванных войной работ по атомной тематике. Подразумевалось, что в годы войны до Лаборатории N2 подобного коллектива или группы не существовало. Считалось также: упомянутое Постановление ГКО (от 11 февраля 1943 года), подписанное чуть ли не Сталиным, есть основополагающий директивный документ, давший старт работам по созданию отечественного атомного оружия [3. с. 59].

Ныне полный текст Постановления ГКО от 11 февраля 1943 г., подписанного однако не И.В.Сталиным, а В.М.Молотовым, опубликован. Существенно начало этого двухстраничного документа:

 "В целях более успешного развития работы по урану:

1. Возложить на т.т. Первухина М.Г. и Кафтанова С.В. обязанность повседневно руководить работами по урану и оказывать систематическую помощь спец. лаборатории атомного ядра Академии наук СССР.

Научное руководство работами по урану возложить на профессора Курчатова И.В.

2. Разрешить Президиуму Академии наук СССР перевести группу работников спец. лаборатории атомного ядра из г. Казани в г. Москву для выполнения наиболее ответственной части работ по урану..." [4, с. 306].

Выходит, речь шла о переводе в Москву уже существовавшего подразделения Академии наук. Постановлением ГКО от 11.02.43 организация какой-либо новой лаборатории в системе Академии не предусматривалась. В обосновании к проекту указанного постановления ГКО прямо говорилось: "Перевод этой группы работников в Москву даст возможность более конкретно и систематически наблюдать за работами по урану, кроме того, в Москве будут созданы лучшие технические условия для работы Спецлаборатории и условия для обеспечения секретности в работе". [5, с. 308].

Но, быть может, таинственная "спецлаборатория атомного ядра" занималась в Казани общими вопросами атомной физики и только с переездом в Москву переключалась на урановый проект? Ничего подобного.

Лаборатория была создана по прямому распоряжению И.В.Сталина и ею руководил Курчатов. Теперь этот важнейший документ "Об организации работ по урану", подписанный Сталиным еще 28 сентября 1942 г., также опубликован [6; 2] (см. Приложение). Начало и последний пункт его весьма знаменательны:

 "Обязать Академию наук СССР (акад[емик] Иоффе) возобновить работы по исследованию осуществимости использования атомной энергии путем расщепления ядра урана и представить Государственному комитету обороны к 1 апреля 1943 года доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива.

Для этой цели:

1. Президиуму Академии наук СССР:

а) организовать при Академии наук специальную лабораторию атомного ядра...

8. Совнаркому Татарской АССР (т. Гафиатуллин) предоставить с 15 октября 1942 года Академии наук СССР в г. Казани помещение площадью 500 кв. м для размещения лаборатории атомного ядра и жилую площадь для 10 научных сотрудников." [6. с. 269, 270].

Слова "урановая бомба" появились впервые на столь высоком уровне. Во исполнение Распоряжения Сталина приказом по казанской группе Ленинградского физико-технического института А.Ф.Иоффе сформировал первую (!) специальную лабораторию в составе: Курчатов Игорь Васильевич (заведующий), Алиханов Абрам Исаакович, Корнфельд Марк Осипович, Неменов Леонид Михайлович, Глазунов Петр Яковлевич, Никитин Сергей Яковлевич, Щепкин Герман Яковлевич, Флеров Георгий Николаевич, Спивак Петр Ефимович, Козодаев Михаил Силыч, Джелепов Венедикт Петрович.

Героическая атомная эпопея началась. Осенью 1942 г. Курчатов вместе с ближайшими сотрудниками разрабатывает мероприятия для развертывания работ по урановой проблеме. Г.Н.Флеров вспоминал: "Начиная работу, мы были нищие и, пользуясь данным нам правом, собирали из остатков по воинским частям и в институтах Академии наук необходимые нам вольтметры и инструмент". [7, с. 208]

К февралю 1943 г. выяснилось, что "решения ГОКО по урану выполняются очень плохо".[8, с. 308]. Пришлось подталкивать. Вот почему получившее известность Постановление ГКО от 11 февраля 1943 г. начиналось словами: "В целях более успешного развития работы по урану..." и закрепляло в этом деле персональную ответственность Первухина, Кафтанова и Курчатова.

Весной 1943 г. курчатовский коллектив переезжает в Москву, на Пыжевский переулок. И, как в дальнейшем бывало не раз, меняет название: "специальная лаборатория атомного ядра" превращается в Лабораторию N2. С Пыжевского переулка Лаборатория N2 через несколько месяцев перебирается, наконец, на постоянное место, в другой район города - в Покровское-Стрешнево. Весной 1943г. И.В.Курчатов, Ю.Б.Харитон, Г.Н.Флеров, Я.Б.Зельдович, И.К.Кикоин, А.И.Алиханов, обосновавшись в одном из номеров гостиницы "Москва", намечали, какие исследования являются первоочередными, кто будет заниматься бомбой, кто ураном, графитом и тяжелой водой, кто разделением изотопов. [7, с. 207].

Между прочим, оказавшись в Москве, Игорь Васильевич Курчатов вовсе не считал переезд окончательным. 26 апреля 1943 г., приглашая жену в Москву, он пишет Марине Дмитриевне в Казань: "Дрова пусть останутся за нами, так как, может быть, придется вернуться в Казань, если здесь будет плохо. Комната пусть останется за нами". [9]

Таким образом, решение о возобновлении в СССР работ по урановой тематике было принято 28 сентября 1942 года, а не 11 февраля 1943 года, как считалось ранее. Причем существует и отчет о выполненной лабораторией в Казани программе научных работ.[10] Благодаря недавно опубликованным документам, с большей определенностью можно говорить теперь и о дальновидности, которую проявили в отношении атомной проблемы ученые и специалисты нашей страны еще в предвоенные годы.

Академик А.Ф.Иоффе на сессии Отделения физико-математических наук Академии 27 ноября 1939 г., откликаясь на выступление И.М. Франка на этой сессии о значении «урановой проблемы», призывал: "...необходимо предусмотреть в смете будущего года сумму порядка 300000 рублей, если все предварительные опыты и расчеты покажут, что эта проблема действительно может быть положительно решена" [11, с. 83]. Он же сообщил 24 августа 1940 года в Президиум АН СССР, что "основными специалистами... являются: И.В.Курчатов (ЛФТИ) и его сотрудники Флеров и Петржак, Зельдович и Харитон (ЛИХФ)" [12, с. 135]. А на заседании Комиссии по атомному ядру 26 сентября 1940 года Иоффе заметил: "Вот вы говорите о необычайной дороговизне... но если речь идет о том, чтобы сбросить тонну или полтонны урана и взорвать половину Англии, - тут о дороговизне можно не говорить". [13, с. 152].

Война нарушила естественный ход событий. Наши физики, занимавшиеся атомным ядром, оказались либо на фронте, либо включились в военные разработки для действующей армии. С выходом распоряжения Сталина ситуация постепенно изменялась.

Разведка, Берия и первопроходцы.

В публикациях нередко утверждается, что решение о развертывании работ по созданию советского атомного оружия было принято Сталиным "прежде всего на основании данных, полученных разведкой." [14, с. 104]. Причем можно прочитать, что Берия уже в марте 1942 г. поставил в известность Сталина об усилиях Запада в этой области (см., например, [15, с. 88-89, 98]).

Полковник Ю.И.Модин, бывший помощник резидента советской разведки в Англии, еще недавно убеждал телезрителей: "Первые сведения об атомной бомбе мы получили в 1940 г. от Кернкросса. До того это было необычное, что наши ученые, в частности, Курчатов (его тоже привлекли к этому делу) - они не понимали, о чем идет речь[2]. И прошло сколько-то времени, еще сколько-то там документов натаскали с тем, чтобы они поняли, о чем идет речь."[17]

Но так ли было на самом деле?

Действительно, уже к весне 1942 года работники научно-технической разведки бериевского ведомства получили информацию исключительной важности: на Западе широким фронтом и в обстановке полной секретности развернулись работы по созданию атомной бомбы. Информация легла на стол Берии. В марте 1942 года за его подписью был подготовлен даже соответствующий проект письма Сталину. Однако Берия, усомнившись в достоверности полученной информации, выжидал. Как теперь выяснилось, он направил докладную Сталину (а также Молотову) лишь через семь месяцев – 6 октября 1942 года![18]. Направил, что называется, вдогонку, когда Сталин 28 сентября 1942 года уже подписал Распоряжение о возобновлении в СССР работ по урановой программе. Когда читаешь Распоряжение Сталина с перечнем конкретных мероприятий и письмо Берии с его первыми рекомендациями, диву даешься, насколько шеф НКВД упустил время и обесценил усилия разведки своего ведомства. Насколько отстал от того, что уже было понято Сталиным. Только теперь, 6 октября, он обратился к Сталину с предложением: "было бы целесообразно ...обеспечить секретное ознакомление с материалами НКВД СССР по урану видных специалистов с целью дачи оценки и соответствующего использования этих материалов."![там же, с. 271-272]. При этом в качестве специалистов, занимающихся "вопросами расщепления атомного ядра в СССР", он называет отнюдь не Курчатова, Флерова, Харитона или Зельдовича, а Капицу, Скобельцына и Слуцкого из Харькова, хотя, как оказалось, физика с такой фамилией в Харькове вообще не существовало.

Трудно сказать, была ли запоздалая докладная с приложениями направлена Берией Сталину в силу независимого решения или же его подтолкнули сведения о состоявшемся Распоряжении от 28.09.42, которые могли дойти до шефа НКВД из аппарата Кремля. Фактом является то, что в рассылке адресатам документа, подписанного Сталиным, фамилия Берии отсутствует. Но ясно другое: если бы на Пленуме ЦК КПСС, состоявшемся 2-7 июля 1953 г. в связи с арестом Берии, всплыла эта история, у его критиков появился бы еще один и куда более основательный аргумент, чем называть его "агентом империалистов". Тем более, что Главное разведывательное управление (ГРУ) Генерального штаба Красной Армии проявило, как оказалось, куда большую расторопность: в Президентском архиве обнаружены свидетельства, как ГРУ уже с 17 августа 1942 г. стало направлять в адрес Уполномоченного ГКО по науке С.В.Кафтанова сведения о работах за рубежом над цепной реакцией в уране.[19]

При подготовке проекта Распоряжения Сталина, как и в самом Распоряжении, материалы научно-технической разведки НКВД не фигурировали вовсе. Напротив, в согласии с уже опубликованными воспоминаниями о событиях тех дней, особенно ярко (в контексте возобновления наших работ по урану) выглядят усилия и инициативы истинных первопроходцев: Г.Н.Флерова, И.Г.Старинова[3], С.В.Кафтанова, В.М.Молотова, вице-президента Академии наук А.Ф.Иоффе и помощника Кафтанова - С.А.Балезина [20]. Похоже, энергичных писем Флерова о необходимости возобновления работ по урану и "трофея" Старинова оказалось достаточно для активных действий Кафтанова уже с весны 1942 года. А затем именно Кафтанов, Иоффе и Молотов - первый заместитель Сталина - подготовили и обосновали, как свидетельствуют документы, проект первого Распоряжения, который подписал Сталин.[21]

И.В.Сталин, дав решительный импульс новой большой работе, сделал весьма неординарный шаг. В тот период на фронтах стратегическая инициатива вновь была у Гитлера. Красная Армия потерпела тяжелые поражения под Харьковом и в Крыму. Был оставлен Севастополь. Враг рвался к Сталинграду, Волге и Северному Кавказу. Задыхался блокадный Ленинград. Под пятой врага оказались Украина, Белоруссия, Прибалтика и Донбасс. Только к середине 1942 года полностью завершилась военная перестройка экономики страны. Два месяца как наши солдаты и командиры воевали под прессом карающего приказа верховного главнокомандующего "Ни шагу назад!". В таких условиях решение Сталина было безусловно смелым и дальновидным (вспомним, как топтался на месте не прерывавшийся из-за войны немецкий атомный проект)...

Пока нет ясных свидетельств, был ли информирован Сталин о материалах, поступавших Кафтанову из ГРУ, и какова была их роль при принятии решения о восстановлении в СССР работ по урану. Кафтанов, рассказывая в своих воспоминаниях о бесспорном значении писем Флерова и "трофея" Старинова, ни словом не обмолвился об информации по линии ГРУ. Однако позднее Курчатов, который находился в Москве с 22 октября 1942 года, был ознакомлен с ней по поручению Молотова (!) и дал пространное заключение 27 ноября 1942 г.[22] Подчеркнув, что информация "совершенно не содержит технических подробностей о физических исследованиях по самому процессу деления", он отметил: "Рассмотренный материал ограничивается концом 1941 года, ...но уже и в имеющемся материале содержатся новые для ученых Союза и весьма важные данные." [там же, с. 276]. Молотов, прочитав заключение Курчатова, сделал помету: "Т.Сталину. Прошу ознакомиться с запиской Курчатова. В.Молотов. 28.ХI." [там же, с. 279]

 Были ли до Распоряжения Сталина от 28.09.42 г. какие-то заключения других специалистов по информации из ГРУ или же ноябрьское заключение Курчатова осталось единственным, - загадка.

 Примечательно: согласно рассылке, с полным текстом Распоряжения Сталина от 28.09.42 г. были ознакомлены только В.М. Молотов, С.В. Кафтанов, А.Ф. Иоффе, В.Л. Комаров (президент АН СССР) и Я.Е. Чадаев (управляющий делами Совнаркома). В тексте документа нет фамилии И.В. Курчатова; но он, как оказалось, все-таки был посвящен в его существование.

Курчатов бьет тревогу.

Итак, вместе с физиками отличились наши разведчики. Благодаря им, И.В.Курчатов сразу поставил перед правительством вопрос о резком расширении фронта работ. В упомянутом заключении от 27 ноября 1942 года он пишет В.М.Молотову: "...в исследованиях проблемы урана советская наука значительно отстала от науки Англии и Америки и располагает в данное время несравненно меньшей материальной базой для производства экспериментальных работ".[22, с. 279]

30 июля 1943 года Игорь Васильевич обращает внимание В.М.Молотова на обстоятельства исключительной важности [21]:

"...мы сделали только первый шаг и находимся в начале большого и трудного пути.

Как по числу и квалификации кадров, так и по материально-технической вооруженности исследований по проблеме урана, наша страна остается далеко позади Америки, Англии и Германии. Проблемой урана у нас занято сейчас около 50, а в Америке - около 700 научных сотрудников...

Имеющееся резкое отставание нельзя ликвидировать только путем привлечения наличных кадров ученых и создания единичных технических сооружений. Только при специальном правительственном внимании[4] и всемерном развитии физики атомного ядра, физики деления изотопов нам удастся ликвидировать отставание (здесь и далее курсив наш. - Авт).

...На каждом из... путей встают громадные трудности. Для создания котла из металлического урана и смеси урана с графитом необходимо накопить в ближайшие годы 100 тонн урана. Разведанные запасы этого элемента в СССР оцениваются в 100-120 тонн. Исходя из этого, ГОКО наметил получение 2 тонн урана в 1943 и 10 тонн в 1944 и последующих годах.

Является настоятельно необходимым ускорение работ по накоплению урана, что возможно только при условии обнаружения новых и предельно высокой эксплуатации существующих месторождений[5]. Америка располагает разведанными месторождениями урана в несколько тысяч тонн и могла бы продать СССР 100 тонн урана (стоимость такой закупки равна 1400000 ам. долларов). Сомнительно, однако, чтобы американское правительство разрешило провести эту операцию, так как смысл ее несомненно был бы оценен правильно". [23, с. 372-373]

Этот документ сначала оказался у М.Г.Первухина. Но уже 3 августа 1943 г. он направляет его В.М.Молотову "для ознакомления" и "обсуждения поставленных в записке вопросов". И все это в условиях полыхающей войны!

Поразительно читать строки Курчатова об отсутствии не только достаточных количеств урана для выполнения первоочередных работ, но и об отсутствии ясности, есть ли вообще на территории страны достаточные запасы этого сырья - обстоятельство, которое придает особый драматизм работам того периода по советскому атомному проекту.

Стратегически точный взгляд 40-летнего И.В.Курчатова на проблему и проявленная им высокая ответственность имели исключительное значение для успеха советского атомного проекта. Не случайно, 23 января 1943 года С.В.Кафтанов и А.Ф.Иоффе по собственной инициативе обратились к В.М.Молотову и рекомендовали "общее руководство всей работой возложить на проф. И.В.Курчатова".[10, с. 298] Через каких-то две недели это предложение было реализовано за подписью Молотова в Распоряжении Государственного комитета обороны от 11 февраля 1943 года.

Как зарождался будущий Арзамас-16.

К середине 1946 г. решением советского правительства на территории знаменитого Саровского монастыря и в его окрестностях было создано сверхсекретное конструкторское бюро для разработки отечественного атомного оружия (КБ-11) - эквивалент американского Лос Аламоса. Курьез заключался в том, что наш ядерный центр расположился в каких-то десяти километрах от скромной деревеньки Аламасово(!)

Времени на раскачку не предусматривалось. Формирование коллектива и выполнение намеченной программы исследований шло параллельно. Немедленно начались активные мероприятия по строительству, набору кадров, организации научных, конструкторских, производственных и других подразделений.

Первые сотрудники нового КБ, прибывавшие из Москвы по железной дороге, высаживались на станции Арзамас. Далее к пункту назначения (более 70 км) они добирались в вагоне узкоколейки или в автобусе, специально поджидавшем их в Арзамасе. В зимнюю стужу "первопроходцы" облачались в заботливо присланные с объекта тулупы.

По дороге среди полей и заповедных лесов одна за другой мелькали убогие деревеньки. Крестьянские дети с любопытством разглядывали проезжавшие редкие автобусы. В зимнюю пору уже сами ребятишки изумляли пассажиров, скатываясь с горок на обледенелых корзинах, залитых водой и превращавшихся на морозе в санки.

Очень скоро внутри зоны оборудовали взлетную полосу и наладили полеты в Москву. Но даже зимой 1948 года люди летали еще в холодном грузовом самолете Ли-2. Было очень тяжело: холод пробирал до костей, так что обойтись без валенок и мечтать было нечего. Потом появился теплый пассажирский самолет.

Прибывавшие в Саров молодые люди видели не только величественный монастырь, но и первые финские домики. Одиноких селили в красном кирпичном здании, построенном по случаю приезда государя Николая II в Саровскую пустынь. Кого-то устраивали в гостинице. В комнатах расселяли по 2-3 человека; были и одноместные "номера". Семейные сотрудники очень быстро переезжали в отдельные финские домики, благоустраивали участки и разбивали огороды.

Новичкам сразу же, с первого дня бросался в глаза знак эпохи - колонны заключенных, двигавшихся по улицам в сопровождении охраны с собаками к местам строительства объектов.

Каждый из новоселов по-своему переживал первые впечатления. Многим после разрушенных городов и сожженных деревень, после перенесенной оккупации, когда людей уничтожали в концлагерях и в гетто, а миллионы погибали от голода и холода, уже не казалось, что они, очутившись в обеспеченном "оазисе", хотя и за колючей проволокой без права выезда и въезда, живут в отсутствии свободы. Они не воспринимали особый режим в создаваемом институте как нечто излишнее. (Позднее стало известно: подобный режим существовал - да в определенной мере существует и поныне - в ядерных лабораториях США).

Были среди приехавших и такие, кто после Москвы откровенно скучал и томился, приговаривая: "Не могу здесь работать: я хочу ходить в ресторан…" Они-то, как правило, и поднимали шум по поводу ограничений выезда за зону.

Однако ни у кого не возникало никаких сомнений, что переезд сюда из Москвы для решения грандиозной задачи был необходим.

Уже в 1947 году в КБ-11 работало 36 научных сотрудников. Они были откомандированы из различных институтов, в основном из Института химической физики, Лаборатории N2, НИИ-6 и Института машиноведения Академии наук. Только некоторые из них имели многолетний опыт работы. Но основная часть занялась научно-исследовательской работой уже после окончания войны и демобилизации в 1945 году. В 1947 г. в КБ-11 числилось также 86 инженерно-технических работников.

Все сотрудники нового КБ пережили невзгоды прошедшей войны, участвуя в военных действиях или работая в тылу. Великая Победа, дорога к которой пролегала через огромные разрушения, далась стране ценой миллионов погибших. Поэтому после того, как США овладели новым грозным оружием и применили его в Японии в 1945 году, у многих в нашей стране возникло непереносимое ощущение новой грозной опасности. Каждый понимал: нужно как можно скорее лишить США монополии на атомную бомбу или, как говорили тогда на объекте, "перехаритонить Оппенгеймера".

Уже в 1947 году в лабораториях и отделах были развернуты экспериментальные и конструкторские работы. Люди трудились с увлечением, не жалея сил. Была создана атмосфера полной свободы творчества, которая способствовала успешному решению сложнейших научно-технических задач и раскрытию талантов наиболее способных сотрудников, из которых со временем выросли выдающиеся ученые и руководители.

Коллектив научных работников и конструкторов напоминал полупроницаемую реторту, в которой развивались цепные реакции идей. Катализатором подобных реакций в первые годы был Я.Б.Зельдович. Объект стал одним из проявлений "белого архипелага» закрытых городов, в отличие от мрачного и общеизвестного - репрессивного. Не случайно местный пародист отметил:

Богат и славен Борода,

Его объекты не счислимы.

Ученых бродят там стада,

Хотя и вольны, но хранимы.

"Бородой" тогда дружелюбно называли Игоря Васильевича Курчатова, возглавлявшего атомный проект страны.

Люди работали, как одержимые, с каким-то азартным удовольствием, не считаясь со временем. Все были охвачены идеей, что у нас должен быть свой атомный заряд, что мы не можем проиграть американцам. Нередко работали ночью, до утра. И никогда не искали причины, что, мол, к примеру, производство плохо работает. Нужно было, - сами делали всё необходимое для экспериментов. Те же заряды. Причем, не дай Бог, чтобы в заряде оказалась какая-то неоднородность или полость!

Всё шло в ход. В том числе полученные по ленд-лизу гальванометры и киловаттная электростанция. Две имевшиеся американские вакуумные установки для изготовления граммофонных пластинок были немедленно приспособлены в качестве диффузионных форвакуумных насосов. В сентябре 1947 года в лаборатории был готов первый осциллограф для регистрации микросекундных электрических импульсов, в котором задействовали трофейную двухлучевую немецкую трубку, привезенную Ю.Б.Харитоном из Германии еще в 1945 году. Причем пятимегагерцевый кварц, использованный разработчиком осциллографа Е.А.Этингофом для масштаба времени, был куплен им на Тишинском рынке в Москве.

Дело спорилось и результаты не замедлили проявиться. Недавно опубликован доклад И.В.Курчатова "Об основных научно-исследовательских, проектных и практических работах по атомной энергии, выполненных в 1947 году", в котором он особо остановился на том, как продвигаются в Конструкторском Бюро-11 (КБ-11, ныне Арзамас-16, Саров) конструкторские и экспериментальные работы, связанные с созданием отечественной атомной бомбы. Курчатов отмечал: "К настоящему времени закончен проект атомной бомбы из плутония... Перед КБ-11 стоят сложные задачи, так как почти по каждому исследуемому вопросу требуется разработка новых методов, позволяющих проследить за явлением, длящимся всего десятитысячные и стотысячные доли секунды и при этом в условиях взрыва... С помощью оригинальных методов (импульсного гамма-просвечивания) в КБ-11 была определена степень обжатия газообразными продуктами взрыва центрального металлического ядра. Опыты, проведенные с помощью гамма-просвечивания в 1/14 размеров конструкции, подтвердили правильность теоретических расчетов степени обжатия, положенных в основу конструкции".[24, с. 76-78].

О какой-либо скуке не могло быть и речи. Люди были увлечены работой. Они оказались в историческом месте, окутанном легендами, в окружении первозданной природы. Но случались и исключения: кто-то каждый вечер приносил спирт и немудрено было перейти черту. Так продолжаться не могло.

В свободное время, тем более по праздникам, молодежь (а тогда все были очень молоды!) встречалась с новыми друзьями, веселилась, устраивала застолья. В сухой жаркий день, вдыхая ароматный воздух, настоенный на разнотравье и в сосновом бору, люди гуляли по заповедным лесам, окружающим город, отдыхали на реке, собирали грибы. Возвращаясь в город, не могли налюбоваться возвышающимися на холме церквями монастырского ансамбля. Зимой катались на лыжах. Вскоре на объекте открылась собственная лыжная база.

Ю.Б.Харитон и П.М.Зернов сразу добились, чтобы кинофильмы в Сарове шли "первым экраном". Любая, редкая и, как правило, по настоянию Ю.Б.Харитона, по тем временам поездка в Москву сопровождалась посещением Большого и Малого театров с непременным обсуждением увиденного по возвращении домой...

Бытовые условия были вполне удовлетворительные[6]. Сотрудники питались в хорошей столовой. Получали продовольственные карточки высшей категории (карточная система в стране была отменена в 1947 году). Были довольно приличные обеды - никакого сравнения с Москвой. Подавали даже пирожные - "тарталетки по-соколовски" (по фамилии директрисы столовой). Кроме обедов научные работники получали ещё и "лётный" паёк, в который входила колбаса и невероятные по тем временам деликатесы. Как правило, этот паёк отправлялся остававшимся в Москве семьям. Зарплата начислялась по высшим ставкам, причем некоторым работникам платили еще и надбавки - вплоть до 100%.

Утром все спешили в лабораторные помещения завода N1. Специальный лабораторный корпус еще предстояло построить. Как и многое другое в этом бурно разраставшемся засекреченном городе. Предстояло проложить многокилометровые магистрали. А пока идущие на работу люди месили глубокий придорожный песок. И вокруг - никакого асфальта.

Однако с первого дня создания КБ-11 был полностью "отстроен" и установлен важнейший элемент жизни на объекте - очень строгий режим секретности. Мы упоминали, насколько труден был выезд за зону в командировку. Был период, когда не выпускали даже в отпуск и за это платили особую денежную компенсацию. Произошел анекдотический случай. Жена С.Б.Кормера училась в заочном институте в Москве и ей надлежало сдавать зачеты. Ее не выпускали. Воспользовавшись приездом Н.И. Павлова на объект, Кормер позвонил ему и услышал: "Вы находитесь в особых условиях. Получаете за это большую зарплату с доплатой. Если мы пустим вашу жену, то доплату с вас снимем". Кормер только и мог сказать: "Я никогда не думал, что вопросы государственной тайны и секретности вы оцениваете деньгами". К счастью, коллизия все-таки благополучно разрешилась. Однако напряжение, создаваемое режимом секретности, было настолько велико, что одному из нас (Л.А.) приснилась как-то паническая прогулка по Москве с портфелем, в котором лежали неизвестно как туда попавшие совершенно секретные документы с грифом "Особая папка"...[7]

Лаборатория модельных испытаний в Сарове.

Это было удивительное время, когда стремительно создавались коллективы из ученых-единомышленников. И среди них Лаборатория модельных испытаний, которую возглавил Л.В.Альтшулер. Первыми сотрудниками ее стали Мария Парфеньевна Сперанская, Мария Алексеевна Манакова и ее муж Диодор Михайлович Тарасов. Несколько позже, в декабре 1947, Диодор Михайлович перешел работать к Вениамину Ароновичу Цукерману, который тогда же передал в лабораторию Л.В. Альтшулера двух своих замечательных сотрудников - Константина Константиновича Крупникова и Самуила Борисовича Кормера. Были также Борис Николаевич Леденев, Анна Андреевна Баканова и Милица Ивановна Бражник. Приехали лаборантки из Москвы: Лида Жеребцова, Аня Кудашева, Аня Черкасова. Из местных жителей в качестве лаборантов были зачислены Леша Жиряков и Коля Тенигин, который жил тогда вне зоны и ему приходилось издалека ходить пешком. Был еще и Митя Балашов.[8]

Образовались три группы. Группа Б.Н.Леденева занималась вопросами, связанными с конструкцией бомбы, а группы С.Б.Кормера и К.К.Крупникова - фундаментальными вопросами физики высоких давлений и высоких плотностей энергии.

В коллективе было заведено, хотя и не всем это нравилось, что научный сотрудник не должен чураться черновой работы. Если потребуется, то и помыть лабораторию. И непременно проявлять в деле чувство высокой ответственности. Тут спуску не было никому.

В 1946 году еще в Москве, в Химфизике Альтшулера включили в теоретическую группу Я.Б.Зельдовича. Как-то Яков Борисович нарисовал на доске две схемы имплозии. Одна из них была основана на сжатии шара из "среды Компанейца" - пористого несжимаемого делящегося материал, причем к шару внезапно прикладывалось симметричное и постоянное давление. Возникающая ударная волна, проходя по несжимаемому веществу, убирала пористость. Во второй модели оболочке из делящегося несжимаемого материала сообщалось ускоренное движение к центру и она "схлопывалась". Максимально упростив уравнение состояния, Зельдович предложил Альтшулеру оценить (буквально на логарифмической линейке!), как будет меняться пробег нейтронов для обоих вариантов. То есть, как будет во времени нарастать надкритичность: в одном случае за счет того, что в нем убирается пористость, а в другом - вследствие схлопывания вещества или чисто кумулятивного эффекта. Результат получился убедительный: второй вариант - оболочечный - значительно лучше.

Так что уже тогда стало ясно: перебираясь в Саров, придется заниматься ядерными зарядами. Как не случайно и то, что по прибытии в 1947 году в КБ-11 Альтшулер пришел вскоре к Юлию Борисовичу и спросил: «Почему вы идете на такой сравнительно неэффективный вариант простого сжатия, а не на оболочечный?» Харитон ответил: «В чисто оболочечном варианте, если взрыв происходит в момент схлопывания, вещество остается еще несжатым. Поэтому это мало эффективно. Мы уверены в первом варианте. Кроме того, размер взрывчатки заряда отвечает люку “Боинга”, сбросившему атомные бомбы на Японию».

Конечно, уверенность главного конструктора была обоснованной: в выбранном варианте (даже "в статике"!) заряд был близок к критмассе. И все-таки, как выяснилось только через 45 лет, Юлий Борисович, не имея права выдавать тайну, лукавил. Уже тогда, чтобы не рисковать, было принято решение воспользоваться для первого нашего атомного эксперимента схемой американского заряда, испытанного в Аламогордо и сброшенного затем на Нагасаки. Схемой, которую раздобыла наша разведка. Мы еще вернемся к этому обстоятельству ниже. Но отметим, что в КБ-11 уже тогда ясно понимали: лучший вариант конструкции - третий, оболочечно-ядерный, который объединяет достоинства названных выше первых двух.

Не удивительно, что лаборатория стала работать с оболочками и взрывчатым веществом. С плоскими зарядами. В интересах создания линз и заряда, обжимающего "основной" заряде. Изучалась детонация "под заряд" и схлопывающиеся оболочки. На моделях определялись динамические параметры конструкции. Одним словом, в лаборатории создавался задел, который, как оказалось, был востребован через очень короткое время. Но проводившиеся исследования были важны еще и потому, что они позволяли правильно прогнозировать мощность нашего первого атомного испытания.

В 1948 году К.И.Щелкин поставил новую задачу: "Методом откола вы получили сведения в пределах, примерно, полумегабара. Больше эти данные ставить вам в зачет не будем. Вы должны научиться мерить сжимаемость делящихся материалов в несколько мегабар". Он фактически подтолкнул нас в неизведанную область. Тогда и был предложен метод торможения, который не имеет ограничений по давлениям.

Кормер занимался ионными кристаллами, Крупников - металлами. Они ставили эксперименты для изучения уравнения состояния.

Что дала лаборатория для испытания 1949 года? Во-первых, была получена ударная адиабата урана. Но в изделиях фактически применялась одна из фаз плутония. Плотность урана была 19, в то время как плотность плутония - 15,5. Считалось, что по своим физическим свойствам уран и плутоний идентичны. Но разница между 19 и 15,5 была очевидна. Поэтому Зельдович высказал предложение: чтобы точнее смоделировать плутоний и, мало того, получить сведения об уравнении состояния, надо иметь не одну ударную адиабату урана-238 с начальной плотностью 19, а уран с плотностью 15,5. Было большое совещание в Сарове. Был и Борис Львович Ванников. Решили написать в Москву, чтобы на заводе твердых сплавов, изготовили, не допрессовывая, порошок урана и прислали на объект уран с плотностью 15,5.

Хотя и не без осложнений[9] задание было выполнено. Лаборатория, быстро и благополучно провела испытания. Они были закончены в июне - начале июля 1949-го. Адиабата была получена, когда бомба была уже на колесах. Так как одним из режимных псевдонимов объекта было название "Приволжская контора", то немедленно получила хождение внутренняя хохма: "Ремонт тракторов в Приволжской конторе закончен". Но страсти перед этим кипели нешуточные...

Буря накануне взрыва.

При создании первого атомного заряда необходимо было решить главную проблему, как при помощи сферического взрыва химического взрывчатого вещества создать такое давление, чтобы плотность центрального узла из делящегося материала в течение миллионных долей секунды достигала величины, при которой возможна реализация взрывной ядерной реакции деления. Исследования динамической сжимаемости конденсированных веществ при больших давлениях и температуре, создаваемых сильными ударными волнами, имели решающее значение. К середине 1947 года эти исследования начали разворачиваться в КБ-11. В мае вступили в строй лесные площадки с казематами для проведения взрывных экспериментов. В одном из казематов была смонтирована рентгеновская установка для получения мгновенных фотографий процесса взрыва в рентгеновских лучах по методу В.А. Цукермана. В другом каземате находился фотохронограф для регистрации развертки световых явлений, сопровождающих взрыв. Как мы уже упоминали, в сентябре 1947 года в лаборатории В.А.Цукермана был готов и первый осциллограф, пригодный для регистрации взрывных явлений.

Но тут усомнился в результатах экспериментов первооткрыватель электронного парамагнитного резонанса и будущий академик Е.К.Завойский, посчитав, что неверно определяется масштаб времени. Казалось, его переубедили. Однако весной 1948 года он заявил, что так как, по-видимому, имеет место пологое нарастание напряжения, то не будет синхронного срабатывания капсюлей. Удалось доказать ошибочность и этого его предположения. Но Завойский не уступал. Осенью он заявил, что все результаты неправильные, т.к. по его измерениям скорость продуктов взрыва составляет 1600 м/сек, а не 2000 м/сек. То есть величина скорости, которая необходима для успешного эксперимента, не достигается. Вот почему в 1948 году важнейшей задачей, на решение которой были направлены все усилия КБ-11, явилось определение мощности и давления детонации взрывчатых веществ.

Для нормального срабатывания атомного заряда было необходимо, чтобы скорость детонации волны была порядка 2 км/сек и соответственно развивалось давление около 180 килобар. Предсказания теории были крайне противоречивы. Немецкие ученые полагали, что давление детонации тротила составляет 120 килобар на квадратный сантиметр. По оценкам Ландау и Станюковича - 180 килобар. Поэтому первостепенной задачей было экспериментальное определение давления детонации: ведь в атомных бомбах продукты детонации обычного химического взрывчатого вещества (ВВ) играют ту же роль "рабочего тела", что вода и водяной пар в тепловых машинах.

Итак, где истина: 120 или 180? На больших совещаниях физики-теоретики не знали, чему верить. Они острили вполне в духе Зельдовича: вариант "К" взят с потолка, вариант "Д" взят в Бороде. Выход из положения видели в определении давления детонации тремя независимыми методами, которые для этого были специально разработаны и реализованы тремя различными коллективами КБ-11.

Первый метод принадлежал В.А.Цукерману, который в рентгене снимал взрыв заряда с вложенными в него в качестве индикаторов стальными шариками. Не обошлось без курьеза. При регистрации шарики казались практически неподвижными. Мы были еще наивными людьми. В ту пору на объект приехал директор Института химической физики и будущий нобелевский лауреат Николай Николаевич Семенов. Вениамин Аронович продемонстрировал ему свои результаты и пояснил: мы обнаружили, что за фронтом детонационной волны происходит превращение взрывчатых веществ в продукты взрыва, причем никакого движения продуктов взрыва нет. Поэтому шарики на месте: рентгеновский снимок это подтверждает. Семенов возразил: "Если ваша методика не фиксирует массовую скорость, то она никуда не годится". Тогда шарики заменили тонкими, непрозрачными для рентгеновских лучей свинцовыми фольгами. Теперь на снимке экспериментаторы увидели фронт детонационной волны и за ним смещающиеся фольги. Экстраполируя это смещение к фронту волны с учетом плотности индикаторов, можно было получить значение скорости - около 2,0 км/сек.

Второй метод - метод Завойского. Он заключался в том, что в заряд вкладывался проводник и эта конструкция помещалась в однородное магнитное поле. При взрыве по закону Лоренца возникала электродвижущая сила, величина которой зависела от скорости движения проводника. Завойский был замечательным, авторитетным и тонким ученым. Но в исследованиях взрывчатых веществ он также был новичком. Его не смущало, что на многих снимках получался очень размытый фронт движения проводника. Кроме того, он тоже не учитывал инерционность движения проводника и получил, что скорость равна всего 1,6 км/сек. Успех первого испытания ставился под сомнение!

Естественно, разгорелся страшный спор, кто прав[10]. От этого зависела вся конструкция заряда и прогнозы по поводу его срабатывания. Так 2,0 км/сек или 1,6? Вопрос - кто прав, решался очень остро, даже с участием руководства Первого главного управления при Совете министров в лице Б.Л.Ванникова.

Методика Е.К.Завойского была полностью и срочно воспроизведена другими исследователями. Ведущим в этих опытах был А.А.Бриш. На экспериментальной площадке были сооружены два огромных магнита и были выполнены опыты с разными проводниками.

Но в первых опытах при использовании датчиков, аналогичных тем, которые применял Завойский, была получена и близкая к его результатам величина скорости продуктов взрыва. Однако затем выяснились два обстоятельства. Во-первых, была открыта проводимость продуктов взрыва, что стало откровением для теоретиков объекта. (Возник даже спор на коньяк между Зельдовичем и Цукерманом: есть проводимость продуктов взрыва или нет. То, что продукты взрыва обладают проводимостью - теперь общее место. А тогда Яков Борисович проиграл). Кроме того, "фокус" состоял в том, чтобы подобрать особый вид проводников, например, малоинерционные, которые улавливали бы максимальную скорость. Причем приходилось учитывать, что чрезмерно тонкие алюминиевые фольги рвались. Поэтому были введены существенные усовершенствования:

- исключено влияние высокой электропроводности продуктов взрыва и электрических наводок, в том числе от возникающих при взрыве электрических зарядов;

- для изготовления датчика использован более легкий металл - алюминий;

- подобраны толщина и размеры датчика с целью исключения разрыва его детонационной волной;

- введен рентгеновский контроль качества заливки датчика в заряде.

Третий независимый метод, которым воспользовались Л.В. Альтшулер и К.К. Крупников, был метод откола. Для его реализации оказалось важным предложение Я.Б. Зельдовича применять протяженные заряды химических ВВ длиной до 3 метров[11]. Было известно: когда ударная волна выходит на свободную поверхность пластинки, при не очень сильных ударных волнах скорость свободной поверхности пластинки с хорошим приближением равняется удвоенной массовой скорости за фронтом ударной волны в металле. Тогда при заданном уравнении состояния металлической пластинки, примыкающей к заряду, можно было перейти к уравнению состояния продуктов взрыва.

Результаты экспериментов сразу обсуждались на совещаниях у Юлия Борисовича Харитона в присутствии Я.Б.Зельдовича, Д.А.Франк-Каменецкого, В.А.Цукермана, Е.И.Забабахина, Л.В.Альтшулера и других специалистов. В конце концов задача была решена и по всем трем независимым методикам получились результаты, близкие к результатам Цукермана, т.е. порядка 2,0 км/сек. Измеренная скорость продуктов взрыва, а следовательно, и давление детонации, оказались близкими к тем, которые использовались в расчетах атомного заряда. Возникшие было сомнения в работоспособности заряда и в успехе его испытания были сняты. Путь на Семипалатинский полигон был открыт!

Основная часть сотрудников, привлеченных к этим экспериментам, не имела тогда (за малым исключением) опыта работы с взрывчатыми веществами и взрывами, а с измерениями процессов, длящихся миллионные доли секунды, вообще не была знакома. Поэтому, помимо освоения работ с взрывчатыми веществами, приходилось создавать и осваивать новые методы измерений и новую измерительную аппаратуру. Даже изготовление зарядов взрывчатого вещества приходилось на первых порах выполнять непосредственно в лабораториях, используя вытяжные шкафы. Однако все вопросы решались быстро и проведение взрывных экспериментов вскоре удалось наладить. Осенью 1947 года вступил в строй завод N2, на котором начали изготовлять заряды взрывчатого вещества различной конфигурации, и это сильно помогло экспериментаторам.

Проблема безопасности при проведении взрывных опытов (особенно после имевших место ряда случаев несанкционированных взрывов при исследованиях, проводившихся Б.Н.Леденевым и А.А.Бакановой, С.И.Борисовой, А.С.Козыревым и А.С.Владимировым) стояла особенно остро. В результате были разработаны строгие меры безопасности, специальные схемы подрыва и более безопасные электродетонаторы.

Главный конструктор первой бомбы.

Юлий Борисович Харитон получил всеобщее признание как один из главных создателей отечественного ядерного оружия. Будучи главным конструктором с момента организации КБ-11, а затем и научным руководителем крупнейшего ядерного центра, он в течение полувека выполнял миссию, связанную с предельным напряжением сил и огромной личной ответственностью, которая не давала ему ни минуты покоя. Ошибка, упущение или неудача в столь важном для обороны страны и одновременно таком опасном деле как разработка и испытание ядерных зарядов, могли привести к непредсказуемым, катастрофическим последствиям. Уникальность Юлия Борисовича заключалась в том, что он был не только физиком-теоретиком, но и выдающимся экспериментатором, конструктором, технологом, создателем системы производства и эксплуатации ядерного оружия и ядерных испытаний. Он стал одним из пионеров освоения атомной энергии и его заслуги в деле укрепления обороны страны исключительно велики. Тем поучительнее вспомнить, как под его руководством разворачивались работы в только что организованном КБ-11.

Новые сотрудники, впервые оказавшиеся в лабораторном помещении из 15 комнат, были приятно удивлены: всё уже электрифицировано и специально оборудовано. Подведен газ, работает водопровод и стоят столы. Даже закреплены доски на стенах, чтобы в два ряда можно было вешать приборы, и смонтирован электрический распределительный щит. Всё продумано. Привезено большое количество приборов, электрооборудования, проводов, кабельной продукции. Многое можно было сразу выписывать со склада. В условиях послевоенной разрухи, когда, казалось, ничего нет и даже гвозди были отчаянным дефицитом, эта предусмотрительность и расторопность Юлия Борисовича воспринималась, как чудо. При его мощном содействии стал немедленно формироваться библиотечный фонд. И не только профессиональной литературы. Коллектив быстро набирал силу, причем было видно, что на работу привлекается не только молодежь, но и опытные энергичные сотрудники.

Ветераны помнят, что признание Ю.Б.Харитона нарастало медленно. В то же время в целях безопасности ему было запрещено летать самолетом. Чтобы добраться с объекта до своего вагона на станции Арзамас, он пользовался если не автомашиной, то вагончиком узкоколейки, которая в ту пору связывала объект с железной дорогой. Вагончик при движении так нещадно мотало из стороны в сторону, что у попутчиков невольно возникало сомнение, безопасней ли такой способ передвижения по сравнению с полетом на самолете.

Его всегда очень ценил и уважал И.В.Курчатов. Это уважение было взаимным. Юлий Борисович души не чаял в Игоре Васильевиче и, когда Курчатов приезжал на объект, оберегал его всячески. На этот период, не дай Бог, никаких опытов, никаких взрывов! Даже не пускал его на площадку, чтобы ничего с ним не случилось. Игорь Васильевич всецело ему доверял. Как человек умный, он понимал: во всех взрывных делах лучше, чем Юлий Борисович, никто не разберётся.

Уже тогда, при всей своей требовательности, Харитон проявлял редкостное терпение. Его правилом было "не зажимать", даже если кого-то из сотрудников "заносило". Он понимал - люди собрались незаурядные, и полагал: упрямством и запретом многого не добьешься. Пусть человек сам посмотрит и разберется. И подводил его к этому.

В те напряженные дни Ю.Б.Харитон, энергичный и доброжелательный, случалось, в заштопанной рубашке часто наведывался в лаборатории. Интересовался, чем занимаются сотрудники, расспрашивал их. Было видно, что он здорово всё понимает. Люди постепенно привыкали к нему. Он был единственный из руководителей, кто разбирался во всем и разобраться стремился, никогда не уповая на доверие. Харитон мог лично до конца докопаться и помочь. Он предвидел всё и горел желанием разобраться в деталях.

Встреча с ним становилась школой. Он обязательно ухитрялся за что-то уцепиться. Одни думали - талант. Другие видели в этом чрезмерную въедливость, а то и занудство. Да ничего подобного! Он просто понимал, что в любом деле, если углубиться, не всё ясно. Обсуждая с ним какой-то вопрос, поневоле приходилось признать: нужно еще разбираться и разбираться... Этим он резко отличался от всех. Бывало и так, что неясность повисала "в воздухе" и о ней забывалось. Но Харитон помнил! Он и через месяц возвращался к обсуждавшейся проблеме, мог задавать один и тот же вопрос годами! Никуда от него нельзя было скрыться. Это - метод! Получается, если ошибся, разберись! Если что-то неясно, не забывай про это! Потому что всё равно это к тебе вернется. Юлий Борисович однажды сказал: "Не бойтесь не разобранных до конца вопросов. Составьте документ, что вам не ясно, даже план работы. И, если что-то случится, - ты это предвидел и об этом вопросе не забывал... Только дуракам бывает всё ясно".

В тот горячий период Ю.Б.Харитон и словом не мог обмолвиться о том, что знали только он, его заместитель К.И.Щёлкин и, конечно, И.В.Курчатов: несмотря на то, что в Сарове сами нашли и уже тогда ясно понимали - лучший вариант конструкции заряда оболочечно-ядерный, в КБ-11 делали заурядную копию американской атомной бомбы. Делали, благодаря информации, добытой нашей разведкой. Много язвительных стрел было пущено в последние годы по этому поводу в средствах массовой информации. Но мало кому приходило в голову, что такое решение, принятое, кстати, именно Курчатовым и Харитоном, было в действительности актом огромного мужества и государственной мудрости. Пришло время, и Юлий Борисович пояснил: "Когда мы убедились, что в наших руках полностью кондиционный материал, уже испытанная американцами схема бомбы, конечно, в тот драматический период надежнее и менее рискованно было использовать именно ее для первого нашего взрыва. Учитывая государственные интересы, любое другое решение было тогда недопустимым..." [25, с. 13]. И добавил: "Запрет на разглашение самого факта получения подобной информации был суров. Представляете, что было бы, если бы я рассказал о разведматериалах?!"

Хотя все усилия сосредоточились на создании американского варианта бомбы, это не было простым и быстрым делом. Программа исследований включала установление точного значения критической массы делящегося материала, принципов конструирования сферического заряда взрывчатого вещества с расположенным внутри центральным плутониевым узлом. Большой самостоятельной задачей было установление ядерно-физических констант и решение других важнейших проблем.

Параллельно проводилась разработка автоматики многоточечного подрыва заряда, предназначенной непосредственно для бомбы. Она представляла собой высоковольтное устройство с точными электродетонаторами, обеспечивающими возбуждение детонации в разных точках заряда с разновременностью, не превышающей десятимиллионной доли секунды.

Для обеспечения в первую очередь экспериментальных работ в этой области было срочно необходимо:

- создать схемы многоточечного синхронного подрыва азидных искровых электродетонаторов, разработанных в НИИ-6 для подрыва сферических, полусферических и цилиндрических экспериментальных зарядов;

- синхронизировать момент взрыва с фотографической регистрацией исследуемого процесса;

- обеспечить точное измерение коротких временных интервалов и амплитуд электрических импульсов;

- разработать метод измерения скорости движения ускоренных взрывом фрагментов оболочек при помощи электрических контактов;

- исследовать электрические явления при детонации и в диэлектриках под действием ударных волн;

- разработать и изготовить измерительную аппаратуру.

Так что на Юлия Борисовича замыкался огромный круг проблем, от решения которых зависел успех всего дела. Чувство высокой ответственности, которое было присуще ему всегда, общеизвестно. Мы напомним только одно его собственное признание: "Я первую бомбу знал наизусть. Я все чертежи помнил так, будто они находились передо мной. Все размеры. И допуска".[26, с. 319]. А документация на атомную бомбу, между прочим, включает тысячи чертежей! Коллеги Харитона удивлялись, когда он, не глядя на чертежи, поправлял размеры на схемах, которые рисовались на доске. Юлий Борисович уже тогда проявил себя очень дальновидным руководителем.

Выше мы говорили о том, как в Лаборатории модельных испытаний параллельно с подготовкой к эксперименту с первым нашим атомным зарядом создавался задел, связанный с изучением схлопывающихся оболочек, который привел к разработке оболочечно-ядерного варианта заряда. Именно этот вариант и был с большим успехом реализован и внедрен во время последующих экспериментов на Семипалатинском полигоне, начиная с в 1951 года.

Для Ю.Б.Харитона было характерно при обсуждении хода работ и полученных результатов обязательно уделять время для новых идей и проектов, порой весьма неожиданных. Где-то в середине 1948 года В.А. Цукерман и Я.Б.Зельдович внесли на его рассмотрение предложение: вместо того, чтобы ставить полониево-бериллиевый источник нейтронов в центр заряда, сделать внешний нейтронный источник, который "светил" бы в нужный момент времени. Но при этом надо было "сгенерировать" миллион нейтронов на каждый нейтрон, дошедший до цели. К этому делу подключился Курчатов, а Харитон обратился за содействием к К.Д.Синельникову, В.И.Векслеру и А.Л.Минцу. Однако они как "ускорительщики" дали отрицательный ответ, подчеркнув, что для воплощения идеи потребуется большая стационарная установка.

Реакция Курчатова и Харитона была проста: разобраться самим и найти ответ - можно ли в принципе получить такой нейтронный импульс. Причем надо было понять, можно ли подобный источник разместить на бомбе и, в случае положительного вывода, рассчитать момент времени для оптимального срабатывания всей конструкции. Уже к испытанию 1949 года многое в этом отношении было понято. Но было решено не отягощать первый эксперимент дополнительными программами. Только в середине 1954 года в московском КБ-25 были изготовлены первые блоки автоматики новой системы подрыва и нейтронного инициирования. 23 и 30 октября 1954 года в ходе двух атомных испытаний были впервые задействованы именно эти новые системы[12]. Идея внешнего нейтронного инициирования атомного взрыва была подтверждена с триумфальным успехом, хотя на то время автоматика оказалась ещё очень сложной. По существу она представляла собой "целую электростанцию" на бомбе и для её создания требовались большие затраты и специальное производство с уникальными технологиями. Кстати, американские разработчики ядерного оружия в 1954 году, т.е. в год, когда у нас уже были успешно проведены два упомянутых эксперимента, только выдали техническое задание на разработку системы внешнего нейтронного инициирования атомного взрыва. Реальные работы в США по этой программе, насколько нам известно, провели 4 года спустя.

Нельзя не сказать в заключение, что на формирование личности Юлия Борисовича как руководителя сильнейшее влияние оказал первый отказ нашего ядерного заряда, случившийся 19 октября 1954 года. Харитон понял, что он персонально отвечает за все. Что ни в коем случае нельзя работать на доверии. На полигоне он теперь ни в чем не уступал и жестко требовал доложить "как и что" по любому поводу. Его характер резко изменился. Он стал неумолим по отношению к кому угодно, начиная с Зельдовича. Он требовал результаты и проверял всё. При этом он придерживался правила, что, даже если и возникали какие-то основания, нельзя человека насильно отстранять от работы, создавать ситуацию, при которой он должен будет уйти. Юлий Борисович полагал, что сама работа, сами обстоятельства, связанные с деловой активностью, вытолкнут этого человека, если он неудачник или его квалификация недостаточна.

***

Успех испытания нашей первой атомной бомбы означал не только ликвидацию монополии США и рождение ядерного оружия России. Мы получили практическое подтверждение своей зрелости, способности и умения решать сложные задачи. Этот успех стал личным триумфом И.В.Курчатова и Ю.Б.Харитона и подарил чувство причастности к большому и важному делу другим участникам этого выдающегося события.

Ядерное оружие до сих пор сохраняло послевоенный мир.

Вспомним слова А.Д.Сахарова: "Я работал с большим напряжением, считая, что задача, стоящая перед нами, очень важна для страны, для человечества. Что необходимо равновесие двух великих держав и тем самым двух систем мира. Что именно это послужит гарантией того, что такое оружие не будет применено. Мы исходили из того, что эта работа - практически война за мир" [27, c. 71-72]. Другой выдающийся участник советского атомного проекта Я.Б.Зельдович был краток: "Главным было и остается внутреннее ощущение того, что выполнен долг перед страной и народом".

Создатели нашего ракетно-ядерного щита оказались дальновидными людьми. К сожалению, до сих пор в мире правят жестокость и сила. Один из творцов современной американской дипломатии Г.Киссинджер убежден: "порядок в мире важнее справедливости". Но примат порядка - коварное дело и мы помним, как насаждал свой "порядок" Гитлер. Вот почему ракетно-ядерный щит России - надежный гарант ее безопасности от посягательств извне.

Есть и другая сторона. Наша страна добилась в недавнем прошлом выдающегося успеха и мирового лидерства в осуществлении грандиозных начинаний ХХ века, которые привели к освоению атомной энергии и прорыву в космос. Эти два величайших достижения современной цивилизации навсегда связаны с Россией. Мы должны помнить об этом, ибо, поистине, кто владеет прошлым, владеет и будущим. Нам есть чем гордиться.

ПРИЛОЖЕНИЕ:

Сов. Секретно

Распоряжение Государственного комитета обороны

N 2352cc

28 сентября 1942 г. Москва, Кремль

Об организации работ по урану

Обязать Академию наук СССР (акад. Иоффе) возобновить работы по исследованию осуществимости использования атомной энергии путем расщепления ядра урана и представить Государственному комитету обороны к 1 апреля 1943 года доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива.

Для этой цели:

1. Президиуму Академии наук СССР:

а) организовать при Академии наук специальную лабораторию атомного ядра;

б) к 1 января 1943 года в Институте радиологии разработать и изготовить установку для термодиффузионного выделения урана-235;

в) к 1 марта 1943 года в Институте радиологии и Физико-техническом институте изготовить методами центрифугирования и термодиффузии уран-235 в количестве, необходимом для физических исследований, и к 1 апреля 1943 года произвести в лаборатории атомного ядра исследования осуществимости расщепления ядер урана-235.

2. Академии наук УССР (акад. Богомолец) организовать под руководством проф. Ланге разработку проекта лабораторной установки для выделения урана-235 методом центрифугирования и к 20 октября 1942 года сдать технический проект казанскому заводу "Серп и молот" Наркомата тяжелого машиностроения.

3. Народному комиссариату тяжелого машиностроения (т. Казаков) изготовить на казанском заводе подъемно-транспортного машиностроения "Серп и молот" для Академии наук СССР к 1 января 1943 года лабораторную установку центрифуги по проекту проф. Ланге, разрабатываемому в Академии наук УССР.

4. Народному комиссариату финансов СССР (т. Зверев) передать к 1 ноября 1942 года Академии наук СССР один грамм радия для приготовления постоянного источника нейтронов и 30 граммов платины для изготовления лабораторной установки центрифуги.

5. Обязать народный комиссариат черной металлургии (т. Тевосяна), Народный комиссариат цветной металлургии (т. Ломако) выделить и отгрузить к 1 ноября 1942 года Академии наук СССР следующие материалы по спецификации Академии наук:

а) Наркомчермет - сталей разных марок 6 тонн,

б) Наркомцветмет - цветных металлов 0,5 тонны, а также обязать НКстанкопром выделить два токарных станка за счет производства.

6. Народному комиссариату внешней торговли (т. Микоян) закупить за границей по заявкам Академии наук СССР для лаборатории атомного ядра аппаратуры и химикатов на 30 тысяч рублей.

7. Главному управлению гражданского воздушного флота (т. Астахов) обеспечить к 5 октября 1942 года доставку самолетом в г. Казань из г. Ленинграда принадлежащих Физико-техническому институту АН СССР 20 кг урана и 200 кг аппаратуры для физических исследований.

8. Совнаркому Татарской АССР (т. Гафиатуллин) предоставить с 15 октября 1942 года Академии наук СССР в г. Казани помещение площадью 500 кв. м. для размещения лаборатории атомного ядра и жилую площадь для 10 научных сотрудников.

Председатель

Государственного комитета обороны

И.Сталин