Раввин Авром-Аба а-Коэн Эздрин.ז'ל *

С разрешения автора открываем на нашем сайте серию публикаций – воспоминания Александра Шейнина о его наставнике и учителе, шамесе Малой ленинградской Синагоги Авром-Абе Эздрине. Все фотографии – из архива Александра Шейнина.

От редакции jeps.ru

Р. Авром-Аба благословляет детей коэнским благословением На протяжении пятидесяти лет шамесом Малой синагоги был легендарный Авром-Аба Эздрин, коэн, хасид, последователь Шестого Любавического ребе. Если его спрашивали о месте работы, он отвечал: «Израиль, Ерушалаим, гора Мория, Храм, а это так, временно». Когда Авром-Абе было уже 90 лет, его мечта частично сбылась. После долгих лет жизни в отказе он репатриировался в Израиль. Еще 10 лет он прожил на Святой земле, до последних дней исполняя заповеди. Часто Авром-Абу можно было видеть в Иерусалиме на площади «Давидка», где он надевал на прохожих тфиллины. Умер Авром-Аба в 2000 году. Многие, кто знали Авром-Абу, сохранили о нем светлые и теплые воспоминания. Откликнувшись на просьбу редакции jeps.ru, один из преданных учеников Авром-Абы д-р Александр Шейнин (Аронин) собрал то, что помнит о своем учителе, и предоставил для публикации на нашем сайте. Первая встреча Александра Шейнина с Авром-Абой произошла в 1974 году, когда Шейнин был 18-летним юношей, увлеченным идеями толстовства и строительства коммун. Тогда он лишь случайно забрел в синагогу и был еще весьма далек от иудаизма. Интерес к своей религии у Александра Шейнина возник только семь лет спустя. Он снова пришел в синагогу, где многому научился у ребе Авром-Абы. В дальнейшем Авром-Аба был сандаком на обрезании первенца Шейнина Менахема-Мендела, а также коэном в его пидьон а-бэн (выкупе первенца), а уже в Иерусалиме участвовал в опшерните (первой стрижке в 3 года). Несколько слов об авторе воспоминаний Александре Шейнине. Врач-педиатр по образованию, он стал моэлем и помог вступить в завет Авраама многим еврейским детям, в том числе и правнуку Д-р Александр Шейнин (Аронин) Авром-Абы. Стоит пояснить, что в советской России эта профессия была, во-первых, крайне редкой: в Ленинграде, например, таких специалистов не было вообще. А во-вторых, весьма опасной: за обрезание, которое считалось незаконной операцией, врач мог получить тогда от 5 до 8 лет тюрьмы. Александр Шейнин также оказался причастным к столь важному для еврейской общины событию, как перенос могил великих раввинов Ковенского Гаона Ицхака-Эльханона Спектора и его сына и преемника Цви-Гирша Рабиновича. Без его помощи останки этих великих людей могли бы быть утеряны навсегда, поскольку кладбище, где они были похоронены, собирались сносить. В настоящее время Александр Шейнин живет в Израиле, куда уехал в 1987 году, и работает детским врачом. *Аббревиатура ивритских слов «Зихроно Ливраха», что означает «Светлой памяти» – прим. ред.

Предисловие. (Объяснительная записка)

Когда недавно ко мне обратились за помощью в подготовке публикации о р. Авром-Абе Эздрине, легендарном шамесе Малой ленинградской (хасидской) синагоги, я вдруг понял, как ничтожно мало знаю я о моём наставнике и учителе. Он был настолько слитен с образом ленинградской синагоги, что воспринимался всеми как неотъемлемая её составляющая: её залов, комнат, миквы, птицерезки... Он был неотделим от артефакта «страны победившего социализма» – вопреки всему уцелевшей синагоги, с гулкими её звуками, ветхими книгами, одинокими сгорбленными стариками и всегда, даже в безлюдии и тишине, с вечным таинством невидимой, но никогда не прекращающейся работы. Тогда, в те ленинградские годы, мне в голову не приходило поинтересоваться Авром-Абой ЛИЧНО, его историей, его семьёй. И даже слушая его неисчерпаемые, порой бесконечно длинные, запутанные до потери нити рассказы, я не запоминал их, будучи захвачен особым «вкусом» его речи, житейской мудростью и чувством Провидения, называемого у хасидов «ашгохой». Он называл себя «ровесником века». И он остался в памяти «ровесником прошлого века», хотя несомненно, что весь его образ был наполнен характерным еврейским непреходящим. Да, Авром-Аба казался вечным, а, значит, события, люди и судьбы проходили, как бы на фоне его, почти неизменного с годами. Не раз мне доводилось задумываться над концепцией неизменного МЕСТА (или предмета) и протекающих на этом месте (или с этим предметом), СОБЫТИЙ. Вечный Иерусалим или улица старого Петербурга, дома и камни, помнящие проходивших мимо или ступавших по ним... Этому подобен человек, выбранный точкой отсчёта и основой координат – он не только живёт, он не только «ровесник века», но и век, и события происходят на фоне этого «неизменного человека». Подумалось, что для меня и естественнее и правильнее будет рассказать не о самом Авром-Абе, а о тех значительных событиях моей жизни, в которых присутствовал Авром-Аба, от первого моего знакомства с ленинградской синагогой и до наших встреч на Святой Земле, где для многих он, как и прежде, оставался не только наставником, но и надёжным осколком утерянного и погибшего мира – «той» России и её еврейского Ленинграда. Здесь лишь несколько зарисовок незабываемых мгновений, когда я соприкоснулся с ребе Авром-Абой, мгновений-ВСпоминаний**, возвращающихся сегодня, чтобы поддержать, укрепить, посоветовать, благословить или заставить улыбнуться. ** Авторство термина "ВCпоминания" принадлежит, вероятно, двоюродному дяде моему – Семёну Левитану, именно так назвавшего свою прощальную, автобиографическую книгу.- прим. А. Шейнина

Первая встреча

Я запомнил нашу первую встречу летом 1974 года. В силу особой истории, приключившейся Раввин Авром-Аба в Большой Хоральной Синагоге потом, знакомство это оказалось незабываемым. Расскажу. Окончив первый курс института, я позволил себе опасное и недопустимое для студентов тех лет: гуляя как-то с фотоаппаратом по городу и оказавшись возле синагоги, я осмелился заглянуть внутрь. Давным-давно, ещё в детстве, дядя Лёва, живший неподалёку, показал мне издалека это здание, бросил, как бы мельком и невзначай: «А вот синагога». И, надо же, спустя годы, блуждая в тот памятный день возле Исаакиевского собора и Мариинского театра, я вспомнил тот переулок и дом. Так впервые в моей жизни появилась синагога: скрипнула калитка, поддалась тяжелая дверь, меня встретила гулкая прохлада незнакомого пустынного зала и таинственный полумрак, пронзаемый лучами откуда-то сверху... Увиденное тогда вспоминается чёрно-белыми кадрами старой фотографии: двое пожилых мужчин в чиновничьих костюмах с галстуками, но в непривычных для меня головных уборах и, лишь по книгам знакомое «Шалом алейхем!». На растерянное моё: «Можно ли посмотреть?», – «Разумеется, можно!», – и заулыбавшись, они вдвоём повели меня в зал, зажгли свет у какой-то трибуны, и на ней вспыхнула сооружённая из множества лампочек шестиконечная звезда. Увиденное было столь необычно, что я осмелился спросить, можно ли сфотографировать и получил разрешение: «Конечно, здесь всё открыто для туристов, для посетителей». На вопрос мне заданный: «Откуда будете?», – я опасливо сказал: «Из Ленинграда». - Где учитесь? - Студент... Врать я не любил и постарался скорее убежать на улицу – дальнейший разговор представлялся мне опасным. Подумалось: они меня вдвоём сопровождали, чтобы лучше следить за мною, а за одно и друг за другом, чтобы не подумали чего – всё при свидетелях.

В Малой (хасидской) ленинградской синагоге. Шамесы.                                           Они же на хупе        Слева – Авром-Аба Эздрин, справа – Янкев-Шая                              (Яков Борисович) Бутман

«Алый Парус»

Спустя несколько дней после этого, первого в моей жизни, посещения синагоги, я отправился в Москву, чтобы осуществить давно задуманное: познакомиться с редакцией раздела «Алый Парус» газеты «Комсомольская Правда», органа ЦК ВЛКСМ. Именно там, в редакции со столь романтическим названием я, как ни странно, надеялся найти единомышленников по моим тогдашним коммунарским и психологическим увлечениям, а также заполучить письма и адреса людей, откликнувшихся на публикацию в газете писем некого юноши, как и я, озабоченного экзистенциальными проблемы бытия. (История этих писем имела в дальнейшем долгое, тяжёлое и даже трагическое продолжение. Она требует отдельного рассказа. Здесь эта тема затрагивается лишь в силу её переплетения с описанным выше посещением ленинградской синагоги.) В Москве, остановившись у бабушкиной старшей сестры Полины, я познакомился с не знакомым мне прежде гостем – пожилым дальним родственником по фамилии Аронин. Он тот час начал живо интересоваться моей семьёй, моими интересами и целями приезда. А я, конечно же, поделился с ним идеями «толстовства», строительства коммун, «где люди схожие по духу, по мировоззрению, смогут вдали от общественного давления современного общества, жить естественной и счастливой жизнью в согласии с собою и природой» – примерно так. Аронин слушал меня и по-доброму улыбался, а когда я, наконец, исчерпал поток своих размышлений, он положил мне руку на плечо и по-отечески сказал: «Молодой человек, в Вашем возрасте неудивительны такие прекрасные идеи: коммуна, избушки в деревне, друзья, справедливость... Поверьте мне, я чуточку старше, и многое видел и пережил. Даже если поначалу Вам удастся, потом это пройдёт, парни и девушки обзаведутся семьями, у всех начнутся свои проблемы, работа, учёба, и всё распадётся. Да и вообще кто это вам такое разрешит?! Послушайте моего совета: займитесь учёбой, профессией – это для Вас сейчас главное. Стройте своё настоящее будущее, а не эти... “холоймес”... Вы знаете, что такое “холоймес”? (сны, фантазии)». Больше я этого Аронина не видел никогда. Даже не знаю точно, кем он мне приходился, вероятно, двоюродным бабушкиным братом, спасшимся сыном одного из погибших на Украине братьев прадеда моего Менахема-Менделя Якова или Эли. Разумеется, я не послушался этого умудрённого жизнью московского родственника и в тот же день, раздобыв телефон редакции, позвонил. На удивление, меня сразу же пригласили, и когда назавтра, с портфельчиком и фотоаппаратом «Смена», я явился в проходную огромного здания «Комсомольской Правды», там меня уже ждал пропуск. Охранник позвонил в отдел «Алый Парус», предупредил о моём прибытии и показал дорогу. В небольшом кабинете меня радушно встретили казавшиеся мне тогда легендарными, журналисты «Алого Паруса» Юрий Щекочихин и Леонид Загальский. Не помню, что именно я наплёл принимавшим меня симпатичным сотрудникам редакции, вероятно, какую-то смесь из популярной психологии юношества, идей декадентства, богоискательства и романтического социализма... Это философское предисловие сводилось к просьбе разрешить мне почитать те «горы писем от молодёжи», которыми, судя по публикации, была «завалена» редакция газеты. «Чтобы изучить проблему конфликта с обществом, отторжения, тоски и одиночества... и помочь этим страждущим людям найти друг друга…» (Прислушиваюсь с себе сегодня: «Конфликт с обществом»?! С каким, с советским?! «Проблема отторжения». «Тоска». «Одиночество»... Это у советской-то молодёжи?! У комсомольцев-строителей коммунизма?! Этими вопросами я почему-то не задавался тогда. Мне зададут их потом «компетентные товарищи» из КГБ и постараются подыскать увлечениям моим определение: от сектантства и даже баптизма(!) до «диссидентства и, наконец-то, назовут сионизмом. С последним я когда-нибудь вполне соглашусь. А тогда меня вообще не интересовала политика, а только личные проблемы, которые я, сам того не понимая, отправился решать на «минное поле».) Тем временем ребята из редакции, казалось, поняли меня с полуслова: может, увидели во мне «родную душу», а может, были слишком заняты или по ошибке приняли меня НЕ ЗА ТОГО? Они раскрыли передо мной огромный шкаф и вытащили оттуда два картонных ящика, переполненных сотнями (тысячами?) писем – откликов на то, опубликованное злополучное письмо «одинокого, не такого, как все, неправильного человека»: «Пожалуйста, читай. Если хочешь, садись к столу. Дать бумагу?», – очень всё по-свойски. Я забился в угол у шкафа, достал ручку, тетрадь и впился в эти горы свалившихся на меня «кричащих» писем. Сотрудники носились туда-сюда, обсуждали что-то, спорили, звонили и совершенно не обращали на меня внимания, будто это само собой разумеется, что незнакомый посетитель, развалившись у них в кресле, роется в частной почте и выписывает из писем какие-то цитаты, адреса и имена. Потом журналисты собрались на обед. Пригласив меня с собой и услышав о моём желании «лучше остаться, если можно, поработать», вскоре исчезли, оставив меня в редакции совершенно одного. Я воспользовался их отсутствием, чтобы спокойно снять на фотоаппарат незабываемые горы писем, вываливающихся из переполненных коробок, а потом (сам не понимаю, как я решился на такое!) запихнул в карманы несколько особо заинтересовавших меня писем. Было ясно, что даже за неделю мне не удастся изучить всю эту почту, и я читал, вытаскивая письма на выбор, поначалу выписывая наиболее интересные цитаты, а потом, не в силах справится с таким немыслимым количеством навалившихся на меня историй и судеб, стал просто наспех переписывать с конвертов адреса – быть может, пригодятся: списаться, познакомиться, кто знает. Вернувшись из буфета, вихрастый и блондинистый Юра протянул мне бумажный кулёк: «На вот, подкрепись!». В пакете была мягкая и сдобная, присыпанная сахарной пудрой, большая и слоённая, начинённая маком, булочка. (Я и сегодня помню этот простой и открытый человеческий поступок и жест: «На вот, подкрепись...» и булочку эту с маком, которую потом всегда мне будут напоминать все последующие сдобные булочки с маком. И даже не потому, что Юру потом убьют, и не потому, что поездка та в редакцию и те письма станут началом очень важной в моей жизни главы. Мне запомнился сам по себе, почти в отрыве от контекста, «человеческий фактор», искренняя, непрошеная, внештатная, совершенно не прагматичная забота о незнакомом человеке, оставшемся в кабинете и не отправившемся почему-то вместе со всеми на обед. Тем более стыдно мне вспоминать тайное похищение нескольких писем, пусть не нужных уже никому, кроме меня, но всё-таки тайное). Поздно вечером в полном изнеможении я, наконец, покинул редакцию «Алого Паруса». Всё увиденное, прочитанное, казалось, было в излишке – требовалось время, чтобы обдумать всё и пережить. Утром обнаружилась пропажа фотоаппарата – моей «Смены». Тяжелая пустота повисла в груди. Отчаяние, горечь потери. А потом ужас, панический страх: что, если кто-то, нашедший мой фотоаппарат, надумает открыть его, проявить плёнку?! Он увидит фотографии мои и моих знакомых, СИНАГОГУ ИЗНУТРИ, а потом снимки писем внутри редакции! Что если фотоаппарат был забыт не в автобусе или в метро, а в самой РЕДАКЦИИ!? Ведь тогда, проявив плёнку, они сразу же поймут, что он мой! А в проходной, где мне заказывали пропуск, – моё имя, мой адрес, мой ленинградский телефон. Я сел на диван и обхватил голову руками. Ещё не имея личного опыта общения со «спецорганами», но в силу некоторой интеллигентности и чуткости к общественной атмосфере я понял: дело плохо. Очень плохо. По меньшей мере, мне грозило отчисление из института, призыв в армию и, наверное, конец ВСЕМУ. Если фотоаппарат был потерян или украден на улице – лучше всего молчать, не искать его и поскорее возвращаться в Ленинград. Но если он остался в редакции, надо спешить, пока плёнку не проявили – дорога каждая минута! С дрожью и страхом я набрал номер редакции. Кто-то из журналистов отправился искать мою «Смену» в углу, где я накануне сидел и, к счастью, нашел – до моего звонка никто её не обнаружил! Я снова помчался в редакцию, опасаясь – не ловушка ли это? Но выбора уже не оставалось, я опять оказался в комнате «Алого Паруса», схватил свою потерю и немедленно ретировался. Уже в Ленинграде, дома, проявляя в ванной злополучную плёнку, я всё ещё сомневался в своей удаче и «чудесном спасение». Только когда при свете инфракрасного фонаря на плёнке, а потом и на бумаге появились узнаваемые кадры, я поверил: ПОВЕЗЛО! На фотографиях и черно-белой плёнке действительно были «обличающие кадры»: едва различимая в полумраке утварь синагоги, светящаяся шестиконечная звезда, и в отблесках её – контур седобородого старца, первого провожатого моего по залам синагоги... Можно представить, сколь велик был страх перед системой и какое потрясение я пережил тогда, если, подчинившись страшной и, быть может, преувеличенной самоцензуре, немедленно уничтожил и фотографии и плёнку с «уликами» её: со стариком в пустынном зале синагоги, Москвой, редакцией и грудами писем одиноких и отверженных. Столь запомнившийся мне скорее по уничтоженной фотографии, чем от знакомства наяву, тот самый старец из синагоги встретится мне снова лишь спустя долгое семилетие. Прильнув к традиции и оказавшись снова в синагоге, я познакомился с ребе Авром-Абой и, конечно же, сразу вспомнил ту историю с редакцией газеты и забытым в ней фотоаппаратом.