Ленинград

«Выйдите! Вода в коридоре!» В Ленинград со мной поехал одноклассник Лёня, золотой медалист, уже зачисленный по предварительному запросу в Военно-морскую медицинскую академию. Ему надо было что-то там уточнить. Приехали в конце июля 48-го. Куда? Конечно, к тёте Риве. Мы не очень задумались, что и она с Люсей живет на птичьих правах у брата с семьёй в коммунальной квартире. Но мы с Лёней ничего не заметили. Нас приняли, как родных. Поместили в большой кладовке без окна, уложили на широкий сундук. Спалось прекрасно! Наперебой объясняли, как пройти и проехать. Все знали, что академия – это бывшая Обуховская больница. На другой же день отправились в академию, на Фонтанку, 106, совсем недалеко от места нашей стоянки. Дом тёти Ривы располагался на стыке каналов Крюкова и Грибоедова. Зачем я увязался с Лёней, понять и сейчас не могу. Лёня был уже настроен на медицину. Его отец преподавал в педучилище, мать и сестра, кажется, были медсестрами. Во всяком случае, он подал в академию вполне сознательно. Я же ничего не понимал, никакого влечения к медицине не имел, скорее наоборот, некоторый страх и отвращение. Пришли, сразу нашли приёмную комиссию. Дежурил суровый майор с зелеными просветами и медицинским значком на погонах, но в чёрной морской форме. Лёне он подтвердил зачисление, выдал какую-то справку, пожелал гулять и не позже 25 августа быть на торжественном построении. А мне сказал, что приём заявлений закончен из-за множества желающих. Мне бы сразу и уйти, а я попросил попить. Уж очень чистый и слегка запотелый графин стоял на столе у майора… Он даже позеленел. «Выйдите! Вода в коридоре!» А вот почему испугался Лёня, я совсем не понял. «Ты мне чуть всё не испортил! Как ты мог!» Я недоумевал: «Ты же зачислен. Что я испортил? Уж и попить нельзя…» В коридоре действительно стоял большой бак с железной кружкой на цепочке. Пить мне совсем не хотелось… «Советую подать на гидрометеорологический факультет» Лёня уехал домой, сухо простился со мной и с домочадцами на Крюковом. А я остался в Ленинграде в поисках своего будущего. Лёгкость в мыслях была необыкновенная! Неизвестно, к чему бы я пришел, если бы не забота тёти Ривы и всех обитателей квартиры. Они ежедневно интересовались моими поисками. Особенно ревностно вникали племянница тёти Ривы Бэла Моисеевна, преподаватель географии в пединституте Герцена, и её муж Алексей Александрович, преподаватель политэкономии в морском училище, в которое меня не пустили. Уговаривали не связываться с училищами, поступать в скромные вузы – в педагогический, в текстильный или вообще вернуться в Белоруссию. Потом я понял, что они еще и боялись: разворачивалось «ленинградское дело». Алексея вскоре изгнали из училища, но оставили на свободе. Я строил из себя морского романтика, а про себя думал: кто меня кормить и одевать будет в ближайшие пять лет? Решил добиваться своего. Узнал, что на другом конце города, на Малой Охте, есть еще одно морское училище, высшее арктическое, где продолжался приём заявлений. Поехал, заполнил анкеты, написал, что отец пропал на войне. Допустили к вступительным экзаменам, стали выяснять, на какой факультет хочу. Сказал – на судоводительский, потому что о двух других – гидрографическом и гидрометеорологическом – вообще не имел никакого понятия. Секретарь приёмной комиссии Айзик Моисеевич, ласково глядя синенькими глазками, спросил: «Стремитесь в полярные капитаны? А вы море когда-нибудь видели? Нет? Поезжайте в выходной в ЦПКО, там видно край Балтийского моря. Советую подать на гидрометеорологический факультет. Интересная специальность с научным уклоном, изучает атмосферу и море». Я быстро согласился. Прошел медицинскую комиссию. Упрекнули за малый рост и худобу, но подбодрили: «В училище подкормят, а в Арктике поправишься». Прошел и мандатную комиссию, не моргнув глазом подтвердив ложную версию об отце. Откуда бралась смелость, скорее наглость? Мандатной комиссии боялись все, особенно бывшие в оккупации. Потом услышал рассказ (или легенду?), как одного человека допрашивали в НКВД: «Ты у немцев был? – Я у немцев не был. Немцы у нас были…» Выбили три зуба, сломали два ребра и… отпустили. Немножко тревожно прошли вступительные экзамены, но всё обошлось. С 1 сентября 1948 года зачислили курсантом гидрометеорологического факультета Высшего арктического морского училища. Так я определил себе профессию на всю жизнь, не имея, по существу, ни малейшего о ней представления… Слабым утешением может служить то, что я был не одинок. Некоторые, правда, объявляли себя патриотами Арктики, но вскоре признавались в лукавстве. Были, хотя и совсем немногие, вполне сознательно избравшие специальность полярного гидрометеоролога, но и ими судьба распоряжалась по-своему… Подавляющее же большинство были деревенские и провинциальные ребята, с благословения родителей, особенно матерей, без оглядки оставившие нищие колхозы и унылые городки, чтобы пожить в Ленинграде на казённом коште… На Дворцовой До начала занятий гулял, пытался узнать город. Всё было ново, всё интересно! Удивлялся, как можно жить в таком большом знаменитом городе. Запомнилось знакомство с центром. Тёти Ривины домочадцы посоветовали поехать на Дворцовую, на Неву. «Пройди по Крюкову, выйди на Театральную, садись на восьмёрку». Так и поступил. Дни были тихие, солнечные, но не жаркие. Никольскую церковь не заметил, Крюков канал успокоил. Восьмёрка в один вагончик тоже показалась домашней. Исаакий впечатлил, даже немножко устрашил, Адмиралтейство же заинтересовало. «Дворцовая!» – тут же объявила кондуктор. Выскочил и почему-то, не глядя по сторонам, ткнулся в газету, вывешенную на ограде сада. А там сообщение о покушении на главного итальянского коммуниста Пальмиро Тольятти. Подумалось: «Вот сволочи, фашисты…» Еще немного почитал и наконец взглянул направо. Передо мной распростёрлось громадное каменное, почти безлюдное пространство, с гранитным столбом в центре, а на столбе еще какая-то фигура. В какой-то миг показалось, что площадь встаёт передо мной стеной. Попятился, сел на гранитные столбики ограды. «Тебе плохо, мальчик?» – спросила прохожая. «Нет-нет», – забормотал я. Сколько я так просидел, потом простоял – не знаю, но ощущение громадности долго не проходило. Вскоре подобное повторилось уже в училище, когда в ветреный осенний прозрачный день мы перегоняли шестивесельный ял с Малой Охты на остров Вольный и нам открылось море. Не знаю, как у других, но у меня захватило дух. Потом оказалось, что это только начало моря, и вообще тут, у Вольного, больше суши, чем воды. На Дворцовой тогда постоял с края, потом тихонько поплёлся к центру, не решился свернуть на мост, не загляделся на Зимний дворец, а повернул направо, под плавно изогнутую арку. Вышел на широкую улицу, догадался, что это Невский, показавшийся бесконечным. Скоро совсем пришел в себя. Кое-как добрался до Крюкова канала, а на вопросы: «Как Дворцовая? Как Невский?» не знал, что и ответить…

Морское училище

Тельняшки вместо обносков Вскоре после зачисления всех поступивших поселили в общежитии, пристроенном к главному зданию на Заневском проспекте, 5. Малая Охта в 1948 г. была почти пуста, только несколько довоенных зданий, но очень больших. Пятиэтажное здание училища было построено в середине 1930-х специально для Гидрографического института Главсевморпути после успехов страны в освоении Арктики. Оно и сейчас выделяется мощными колоннами при входе и куполом астрономической обсерватории на крыше. Общежитие состояло из ряда комнат, по-морскому «кубриков», в которых были установлены двухъярусные койки с тумбочками на двоих. Длинные коридоры, ленинские комнаты на каждом этаже, «баталерка», куда мы сдали свои чемоданы и мешки, просторный «гальюн» на несколько мест с умывальниками, санчасть и огромная столовая с кухней-«камбузом» (морские термины привлекали) на первом этаже. Сразу предупредили о соблюдении порядка и ограничении выхода в город, хотя кормить начали позже. Выдали форму. Это стало событием! После наших послевоенных разношерстных обносков, которые, кстати, сдали на хранение в «баталерку», мы ахнули! Особенно деревенские и иногородние. Каждому – полное морское обмундирование! Нижнее исподнее, включая гордость флота – полосатую тельняшку, черные штаны морского покроя с клапаном вместо привычной прорехи с пуговицами, форменка с «гюйсом» – синим платком-воротом с белыми полосами, «роба» – рабочие штаны и форменка, ремень с морской бляхой, а на ней якорь, две пары ботинок – парадные и рабочие, черные шинель, бушлат и фуражка, как оказалось, предмет особого отличия нашего училища, единственного в Ленинграде, не носившего матросские бескозырки (без романтики, зато солидно…), набор нашивок и даже два носовых платка. Это богатство тащили в кубрики в несколько приёмов. Всё добротное, новое, суконное. Одна беда: всё большое, широкое, длинное. Особенно для меня и мне подобных недомерков, которых оказалось не так и мало среди послевоенных дистрофиков. Сразу началась бурная суета с подгонкой и перешивкой всех вещей. Кажется, работала даже швейная мастерская при училище, но действовавшая по правилам: никаких клёшей или «дудочек», никаких приталенных бушлатов и шинелей. Многие по подсказке старшекурсников обращались в городские мастерские, рискуя наказанием за нарушение формы одежды. Сложнее было с обувью. Моего, 38-го, размера просто не было. Обошелся 39-м… За пару дней до учебы сводили строем в ближайшую баню на Глухой улице, откуда мы вышли неузнаваемыми… Распределили по группам, взводам и ротам. Я оказался в группе О-106, что означало «океанология, 1-й курс, 6-я группа». Эта же группа составляла взвод, а рота, в которую входило несколько групп-взводов, оказалась за номером 3. Взводными назначали бывших фронтовиков. Они были на три-пять лет старше нас, но это были совсем другие люди… И еще одно событие, не менее значимое, предшествовало учебе. Начали кормить! Трижды в день! И довольно обильно, и очень даже неплохо, с компотом, а иногда и с пирожками… «Орёлики! Всем подъём!» Наступил день 1 сентября 1948 года. Началось учение в Высшем арктическом морском училище. Всё было не только торжественно, но и строго. Всё строем, всё по команде. И это не очень радовало. Сначала построение во дворе училища на Заневском, 5, потом выступление начальника училища в большой аудитории. Было сказано немало, но запомнилось одно: «Калёным железом будем выжигать нарушения дисциплины!» Даже вздрогнул, и не я один. Потом развели по аудиториям, но занятиям предшествовало траурное объявление: умер один из руководителей ВКП(б) и государства – товарищ Жданов… Но жизнь не остановилась, и пошли курсантские будни… В 7 утра – подъём. Взводный Володя Иваненков, бывший флотский старшина-балтиец, впоследствии доктор географических наук, тонко и громко кричал: «Орёлики! Всем подъём!» Сначала было даже интересно – «как на флоте!» – но очень скоро это опротивело до невозможности, ухитрялись добирать, покемарить ещё минут 20. Потом зарядка – в трусах, тельняшках, тяжелых ботинках, во дворе, иногда на Заневском. Но и здесь неблагодарные курсанты, рискуя нарядами вне очереди, убегали на верхние этажи, скрывались в гальюнах, всякими хитростями избегали заботы о своём физическом развитии. Заправка постелей, оправка, умывание, одевание, уборка помещений, передача дежурств дневальным – эти детали распорядка преодолевались легче. Но иногда и они приводили к неприятностям, особенно для первокурсников-«салаг». Много зависело от дежурного офицера. Мне доставалось из-за медлительности, но по мелочам. Около девяти заканчивали приятное дело – завтрак – и строем отправлялись в учебный корпус получать знания. В 15 – обед, шумный, весёлый, но под надзором старшин и дежурного офицера. С 17-ти и до ужина – самоподготовка: сплошная трепотня, по-морскому «травля»; подготовкой заданий занимались единицы. После ужина опять приятное безделье, скука, вечерняя прогулка строем с песней: «Бескозырка, ты подруга моя боевая» и т. д. В 22 – отбой, но обычно бывало не до сна… На первом курсе долго, до октябрьских праздников, не отпускали в увольнение. Начались «самоволки» со всякими приключениями, нарядами вне очереди, угрозами отчисления…

«А какого, полагаете, роста северный олень?» Учеба интересовала по-настоящему, пожалуй, весь первый курс. Сразу почувствовали уровень преподавания. Физика – профессор Маньков, интеллигентного, старомодного вида, хотя и не старый, читал доходчиво, наглядно, интересно: «Броуновское движение подобно толчее на трамвайных остановках; ах, я запамятовал, что вас не пускают в город…» Метеорология – профессор Кедроливанский, добродушный толстяк, автор толстого учебника по метеоприборам (меня не привлекало, но читал замечательно). Химия – доцент Вульфсон, легко играл таблицей Менделеева. Практическая математика – не так уж и сложно, если вникнуть, а не болтать – старший преподаватель, балагур Сякин: «Я Семён Абрамович, но я не еврей… Вот пошли времена: здоровущие парни сидят в тёплых классах, а юные девушки красят стены на улице… И прекратите подглядывать в окно, лучше займитесь анализом бесконечно малых». Основы ВАМУ. 1-й курс, 1948 г.

марксизма-ленинизма – доцент Ходырев, спокойный, убедительный, открывший немало деталей в, казалось бы, предельно ясном предмете, призывавший к вопросам, но «что-то курсант пошел нелюбознательный». Океанология – доцент Иван Сергеевич Никитин, красавец мужчина, рассказывал больше не о морях, а о происшествиях на морях, почти всегда почему-то с участием женщин (не сразу узнали его прозвище: «Иван-Царевич»…). География – доцент Герасименко: «Вы на Севере не бывали? Нет? А какого, полагаете, роста северный олень?» Очаровательная молоденькая англичанка Ревекка Иосифовна: «Камрид Пастухов, переведите, пожалуйста, только не путайте: импотент, что значит важный, ударение на по; камрид Лифшиц, повторите правильно… Нет (краснея), опять не так». Военно-морское дело – огромный подполковник-артиллерист: «Один выстрел главного калибра стоит почти 1000 рублей…» Курсант с места: «Сколько же это батонов? – На дурацкие вопросы не отвечаю». Судовождение – заслуженный полярный капитан Николаев (этой романтичной профессии нас, гидрометеорологов-«ветродуев», учили недолго и не слишком серьёзно). Геодезия – для меня самый сухой и трудный предмет. Доцент Звонарев сам себя называл с ударениями на первые слоги; ростом – меньше меня, что многих веселило; у доски часто взбирался на стул со словами «человек – царь природы»; задавая вопросы, приговаривал: «Странно, странно»; курсант терялся: «Почему?» – уныло отвечал: «Потому что верно…» Не всех запомнил, да и запомнилась всякая ерунда, но атмосфера добротного обучения была явной. К концу первого семестра всё стало привычным. Впрочем, первыми экзаменами пришлось озаботиться. Предупредили: двоечников в отпуск не отпустят. Я сдал как-то спокойно. В отпуск пустили. Но были и двойки, и пересдачи. А курсант Куксин, откровенно волнуясь, предлагал: «Спорим, что не сдам…» Покорение географии На первом курсе проводились разные мероприятия, довольно интересные. Была встреча с женой прославленного и трагического Георгия Седова. Привели в главную аудиторию под ручки очень старую бабушку, посадили в кресло перед сотней курсантов, и она еле слышно говорила, что её муж, стремившийся покорить Северный полюс и страстно ожидавший социалистическую революцию, пал жертвой царского режима. Состоялась встреча с писателем Львом Кассилем, зажигательно рассказавшем об участии в походе на крейсере вокруг Европы. Лекция так и называлась – «Европа слева». Правда, говорил писатель больше о тяжелой доле трудящихся капиталистических стран, чем о флоте и географии. Событием было посещение Всесоюзного географического общества. Построили 1-й и 2-й курсы, привели на трамвайную остановку, поехали (бесплатно!) с Малой Охты до Сенной площади (некоторые разбежались…), пришли опять же строем в замечательное здание в Демидовом переулке (Гривцовым он стал именоваться позже). Это было замечательное знакомство с городом, для большинства едва ли не первое, сидели в трамвае разинув рты. Присутствовали при историческом событии: сообщении президента ВГО Л.С. Берга об открытии Антарктиды в 1821 г. русскими моряками на шлюпах «Восток» и «Мирный» под командованием Беллинсгаузена и Лазарева и на этом основании о полных правах СССР на этот материк. Вёл заседание учёный секретарь Общества профессор Калесник, очень симпатичный, похожий, по мнению многих курсантов, на Чехова. Увидели своими глазами ведущих географов, студентов университета, пытались завести знакомства, восхитились помещением Общества, портретами президентов и путешественников. Из внеучебных занятий понравилось участие в курсантском хоре. Репертуар – преимущественно морской. За пение «Варяга» заслужили благодарность начальства. Еще запомнился новогодний бал, встреча 49-го, девицы из Герцена, «иняза», педиатрического, неумелые танцульки, бестолковые разговоры – но веселые и звонкие. Некоторые завели знакомства, стали ходить по театрам и т. д. Мы с большей частью «О-106» дурачились, балагурили, злословили. По набережным – бегом! Осталось в памяти участие первокурсников в сентябрьском пробеге по центральным улицам Ленинграда на приз газеты «Смена». Условия были суровые: команды по 10 человек от разных районов бегут от площади Восстания по мостам Александра Невского, Дворцовому и Строителей по набережным через Литейный мост и по Литейному до Невского. Если хотя бы один из 10-ти отстал или нарушил – снимается вся команда. Правда, норматив по времени не устанавливали. Главное – участие, главное – пробежать. Училище выставило за Калининский район несколько десяток из нас, «салаг», совершенно нетренированных, еще не окрепших после поступления. При удачном результате нам пообещали увольнение. Почему не выставили второ- или третьекурсников, среди которых были даже разрядники, – непонятно. И вот в выходной теплый день на глазах многочисленных гуляющих мы бежим в новых обтягивающих тельняшках, черных сатиновых трусах, новых тяжелых ботинках на негнущихся подошвах. Добежав до начала Невского, до Дворцовой большинство (и я в том числе) уже не бежали, а трусили. Кто-то на мосту вскочил на подножку трамвая, к возмущению остальных: снимут с пробега! Кого-то, действительно, сняли. Но наша десятка из «О-106» добежала. Кто-то натёр ногу, у кого-то от пота стали линять трусы. Но – выдержали! Благодаря участию училища Калининский район занял в общем зачете 1-е место. Гордились весьма! Потом расстроились: в увольнение почти никого не пустили. «Города еще не знаете…» А старшекурсники ещё и издевались: «Вы, дураки, аж похудели; когда сачковать научитесь?» Случались мелкие неприятности, например несколько драк с охтенской шпаной. Начальство и старшекурсники предупреждали: за это могут отчислить. Однако обошлось… Первая практика К концу первого курса мы вполне освоились. Но появились, и не только у меня, раздумья-сомненья. Кто мы? Зачем мы? Что делать будем? Наблюдать погоду на полярных станциях? Всю жизнь? Зарплата хорошая, но долго в Арктике всё же не живут. Участвовать в секретных экспедициях? В научные работники Арктического института пойдут избранные и проверенные. Учат неплохо, но на инженерную производственную работу нас не возьмут. Надеть погоны лейтенантов военно-морского флота? Примеры и возможности есть. Девушкам понравиться? Неплохо, но когда любят за погоны – нет, что-то не то… Сомненья, однако, были смутные, а реальность вполне подходящая: сыты, одеты, думаем об отпуске. Но сначала сдаём весенние экзамены 49-го года и отправляемся на летнюю практику. Я сдал досрочно и увязался на практику со вторым курсом: подготовить базу для практики на острове Тиуринсаари (ныне Западный Берёзовый). Я вообще сдружился со 2-м курсом, с группами «О-204» и «О-205». Там почти все были весёлые и… серьёзные. Говорили, что надо учиться, несмотря ни на что: «знания не пропадают». В то же время чуть ли не прозвищами были: «отличник», «долбёжник» (зубрила) и совсем непонятное – «идейный». Это когда кругом только и слышно: «следовать идеям партии, быть верными идеям Ленина-Сталина»! Я такого не понимал: как это в городе Ленина, в морском училище можно быть безыдейным. Очень скоро убедился: «идейные» – это подхалимы, доносчики, выскочки и вообще плохие люди. Не надо с ними связываться, надо быть от них подальше, и всё будет хорошо. Эх, если бы всё было так просто… Общение с второкурсниками при подготовке базы к практике оказалось для меня весьма полезным. С некоторыми сдружился надолго. Непонятно как сложилось, что большинство из них после окончания училища были направлены не в Арктику, а в Арктический институт и в Москву, в академический Институт океанологии. Просто способные люди нужны везде. С моим курсом получилось уже по-другому. Практика – просто сказка. Доезжали по железной дороге до Приморска (тогда ещё Койвисто), оттуда на катере на училищную базу, «на остров». Сосновый лес, уйма черники и грибов, финские скалистые шхеры, песчаные пляжи, чистейшая вода. Ловим рыбу, в том числе редкую: угря, миногу. Теперь такой рыбы во всей Балтике не сыщешь… Спим в палатках, режим довольно вольный. Изучаем практическую метеорологию, производим топографические съёмки местности, выполняем гидрологические работы со шлюпок. Ходили под парусом и на вёслах в Выборг. За какую-нибудь неделю делаемся черными. Одна беда: комары, особенно в пасмурную погоду. На острове – явные следы войны: колючая проволока, развороченные финские доты, несколько разбитых небольших пушек, кучи пороха, стреляные гильзы. Всё это – забава для курсантов, повод к романтике. При всякой возможности лезем в воду. Но у меня с плаванием – не очень, далеко не заплываю… После практики и зачетов – отпуск. Тихий яблочный Новогрудок, сбор одноклассников, почти все студенты, по городу и в школу – в морской форме, учителя удивляются, хвалят. Одним словом – сплошной праздник. Мама рада… «Будь хулиганом!» Быстро летит время, и снова – Ленинград. На втором курсе (осень1949–весна 1950 г.) уже почти ничему не удивляемся, полувоенный режим всё больше тяготит, а меня – тем более: с 4–5-го курсов исчезают несколько человек. Говорят – за скрытие анкетных данных, причем с какими-то «волчьими билетами», без права продолжать высшее образование. Это страшновато. Да и вообще что-то происходит. Исчезает профессор Маньков, на какое-то время исчезают несколько преподавателей, но возвращаются. Лекции по марксизму-ленинизму читает не Ходырев, а другой, и читает по-другому: скучнее, но громче. У тёти Ривы бываю редко, а когда навестил – вижу грустных обитателей квартиры: Алексей Александрович уволен из мореходки, перешел на какой-то завод экономистом. В училище не читаем газет, они где-то в красном уголке. А если и читаем, то больше про страны народной демократии, там кого-то разоблачают, судят. Откуда нам было знать, что вовсю раскручивается «ленинградское дело»… Некоторое разнообразие – в начале 2-го курса: я определился со своими спортивными занятиями. Никто не заставлял, уже можно было ничем специально не заниматься. Но почти весь народ распределился по секциям – всё же какая-то польза и провождение времени. Меня тянули в тяжелую атлетику, но не нравилось это наращивание мышц. Совсем не получалась гимнастика: как только малейший кувырок, так сразу перевёртывалось всё вокруг. Решил пойти в секцию бокса. Тем более что это позволяло два раза в неделю с четырёх до шести-семи вечера отлучаться из училища. Оказался в наилегчайшем весе (48–50 кг). Тренер Крутов, чемпион страны 44-го года, отметив победу, попал под трамвай и лишился ноги ниже колена. Забавно было смотреть, как он скакал на тренировках, как, надев тренерские лапы, передвигался по рингу. У меня чаще всего не находилось спарринг-партнёров, и он ставил меня со средневесами. Мне доставалось, разумеется. Но, когда приходили недомерки из ремесленного училища, я вроде бы справлялся. Крутов наставлял: «Чего ты ждёшь удара? Почему не бьёшь первым? У тебя же пушечный удар! Ты телёнка можешь с ног сбить! А ты ждёшь, ты по природе не боец… У тебя руки короткие, голова большая, попасть в тебя легко. И будут тебя бить, если не полезешь первым. Будь хулиганом…» Мне, в общем, нравилось, особенно когда заканчивались тренировки… Я прозанимался три года, выступал на городских соревнованиях новичков, но до третьего разряда не дотянул. Вообще в спорте мои успехи были совсем скромными, даже в шахматы не научился, о чем весьма сожалею, даже плавать слабоват. А ведь ещё древние греки говорили о неспособных: «Он не умеет ни читать, ни плавать…»

ВАМУ. 2-й курс, 1950 г. Донос… на себя После весенних экзаменов и, соответственно, окончания второго курса нервы у меня не выдерживают, и я, ни с кем не посоветовавшись (да и не с кем), пишу донос на самого себя: скрыл правду об отце. За несколько дней до отъезда «на остров» несу страничку в первый отдел. Ну, думаю, будет скандал! Начнут меня вызывать, воспитывать, позорно отчислять. Но ничего не произошло. «Особист» – так, кажется, его называли (а может, кадровик, не помню) – быстро прочёл мои несколько строчек и тихо спросил: «Экзамены сдал? Ну и хорошо. Поезжай на практику…» Сколько я потом встречал кадровиков – все они говорили тихо, вежливо, немножко вкрадчиво. Я даже чуть расстроился: может, никакой перемены со мной и не будет? А я уже хотел перемены, не задумываясь, что меня ждёт.

На практике – никакого желания учиться, перемены всё же предчувствую. И они наступают. Кто-то приехал из училища и сообщил: «Там в строевой части на тебя приказ заготовлен: отчислить за скрытие анкетных данных». Ну вот и дождался… Но какое-то время снова жду. И вдруг на остров прибывает начальник училища, он же известный ученый-океанолог, Игорь Владиславович Максимов. Я, да и все младшекурсники, ни разу его в глаза не видели, до теории морских приливов, которую он читал старшим курсам, мы ещё не доросли, а на официальных мероприятиях он не появлялся. В общем, фигура недосягаемая. Худощавый подтянутый человек с лысиной во всю голову, этакий интеллигент, сын выдающегося ученого-слависта Максимова. Пребывает на острове несколько дней, знакомится с нашей практикой, проводит совещания с преподавателями, снисходит до разговоров со встречными курсантами, а на третий-четвертый день через дневального вызывает меня к себе в преподавательский домик. Оставляет меня наедине с собой и ведёт двух-трехчасовую спокойную беседу. «Вы что это задумали? Что делать будете? Надеетесь перейти в Железнодорожный институт? Или в Институт механизации сельского хозяйства? В Политехнический? В Институт связи Бонч-Бруевича? Наивный юноша! Да там секретности больше, чем у нас! А какая там сложная математика! А где сейчас отец? В Енисейске? Да-а, старинный сибирский город, традиционное место ссылки. Да-а… Мой вам совет, товарищ курсант: переходите на географию в университет или в педагогический, если надеетесь получить высшее образование. Решайте, думайте. А пока решаете, возвращайтесь в Ленинград и оставайтесь в училище. Я приостановил приказ о вашем отчислении…» Через день-два, заметив меня, отозвал в сторонку и пригласил возвращаться в город на своём капитанском катере. Стало грустно расставаться с группой, с училищем, с «островом». Да и народ вроде запереживал за меня. Во всяком случае, начался активный сбор обмундирования для меня: старьё сдать, а пригодное оставить, «когда еще ты оденешься в гражданское…». Разузнали день отъезда Максимова и устроили заплывы и прыжки в воду в честь «отчисления Кима» с пением песни «А Померанец рановато, у него еще дома дела!» на мотив «Фронтового шофёра». И весело, и грустно, и трогательно… В прекрасный июльский день проехал по восточной части Финского залива, Невской губе и реке Неве до причала у Заневского проспекта. Максимов с капитаном катера и мотористом быстро пошли в училище, а я с чемоданом (деревянным, новогрудским) тихо поплёлся сзади. Даже толком не поблагодарил начальника, неудобно было надоедать и обращать на себя внимание. Из училища – в университет В училище пропустили, похоже, Максимов предупредил. Прошел в общежитие, в свой кубрик, пустой и скучный, покормился на камбузе, где тоже знали обо мне, и знакомые сердобольные официантки заинтересовались: «Отчисляют? За что? Ну, пока не выгнали, приходи, всегда покормим». И начались для меня сказочные дни: сплю, ем, гуляю по городу, ухожу-прихожу в училище, как вздумается. Сдал одежду, остался в новой, никто не упрекнул отчисленного в ношении формы, никто не потребовал её сдать. Без права ношу клёш, белоснежную форменку, белую фуражку. Впрочем, просто так не болтаюсь, а устраиваю свои дела. Сразу, хотя и с опаской, – в университет, на геофак, располагавшийся тогда в конце Менделеевской в здании истфака. В деканате, к удивлению, как будто ждали. «Проходите, проходите, смелее, к Станиславу Викентьевичу, к декану». Вошел и смотрю: так это же похожий на Чехова ученый секретарь Географического общества! Он начал без лишних слов: «Очень хорошо! Моряки нам нужны». Я стал бормотать, что моря ещё толком не видал. «Ну, всё еще увидите. Пойдёте на кафедру океанологии. В деканате предъявите свою училищную зачётку, там определят, что вам досдавать. Оформляйте зачисление в студенческом отделе кадров, в главном здании. Первый семестр третьего курса придётся жить без стипендии. У нас также плохо с общежитием. Вам покажут столовую и библиотеку. Начало занятий 1 сентября. Желаю удачи!» Так, не потеряв ни года, стал студентом геофака ЛГУ. В кадрах написал всё об отце. Никакой реакции… Пришел к тёте Риве, коротко рассказал, что перевёлся в университет. Очень удивились, решили, что у Максимова кто-то сидит… Мелькнула мысль: «А не позаботился ли обо мне Максимов, предупредив своих географических коллег?..» Но выяснять ничего не стал, чтобы не обращать на себя внимания. Так и не знаю, почему мне повезло… На геофаке подсказали, что некоторые преподаватели работают, и мне удалось сдать зачеты. Как-то обратил внимание на благообразного старичка в сопровождении стайки девиц. Приглядевшись, посторонился и узнал президента ВГО Л.С. Берга. А он ко мне с рукопожатием: «Здравствуйте, коллега!» Ну и университет, ну и заведение. Вот где свобода!.. Стал собираться в Новогрудок. В те же дни увидел в училище приказ о назначении нового начальника, какого-то Кошкина. (Вскоре ВАМУ стали называть «Кошкин дом».) Сразу же вызвал дежурный офицер и грубо приказал убраться из училища. «Да мне же Игорь Владиславович разрешил… – Пусть Максимов поселяет тебя в своей квартире!» Максимов оставался в училище еще лет 20, до конца своих дней, в должности заведующего кафедрой полярной океанографии. Беспечное лето среди общего страха А я провёл в Ленинграде незабываемую вторую половину лета 1950 года. Не торопясь, по-настоящему знакомился с городом, вглядывался в людей, удивлялся суете поступающих в университет. Все казались добрыми, хорошими, спокойными. Перевод на геофак скоро стал казаться совершенно закономерным. Я совсем не замечал озабоченных печальных лиц, вообще ничего не знал. Скорее, не хотел знать, а главное, не старался понять. Газеты и радио сообщали о сплошных успехах, дело мира побеждало, все подписывали Стокгольмское воззвание, телевидения практически не было, почти в каждом кинотеатре – фильмы-спектакли (почему – непонятно, ну да ладно…), в театрах – знаменитые артисты (на Кировском как-то увидел большущего величественного Черкасова, на Невском – весёлого Кадочникова: так это же из «Подвига разведчика»!). Вопросами себя почти не затруднял, обсуждать их было не с кем. Неполные 20 лет – оправдание ли это для такой полной беспечности? Отец, даже мама с сестрой казались далёкими, а я сам себе – совсем взрослым и самостоятельным. А через много лет оказалось, что именно в те дни трагически завершалось «ленинградское дело», что именно в конце августа расстреляли блокадных руководителей города, в том числе и ректора ЛГУ Вознесенского, что вовсю шли аресты и завершался разгром гуманитарных факультетов университета, в который я так беспрепятственно перевёлся. Да и вообще «госстрах» в стране достиг кульминации и длился до 1953-го… А может, в той беспечности было спасение?.. Также через много лет прочел в книге «Люди, годы, жизнь» Ильи Эренбурга: «Весной 1950-го никто не знал, чем всё кончится. На любом перекрестке любого города Европы можно было услышать – может быть, завтра начнется война. Я убежден, что Сталин не хотел войны, однако его имя пугало не только буржуазию, но и крестьян, интеллигенцию, даже многих рабочих Западной Европы… Французские газеты писали, что советские танки за несколько дней смогут дойти до Дюнкерка и Бреста. Камю говорил Сартру: «Вы должны уехать – они вас не только убьют, но и обесчестят»… 19 марта Совет сторонников мира принял Стокгольмское воззвание… 1950-й был годом, когда “холодная война” ежечасно грозила перейти в горячую. Летом загремели пушки в Корее. Правда, Сталин занялся вопросами языкознания, но обыватели закупали соль и мыло. Один старик объяснил мне: “Без соли не проживёшь. А если придётся умереть, надо в чистой рубахе преставиться…”» Сарра вышла замуж Скоро закончилось беспечное моё лето 1950-го. Побывал в Новогрудке. Городок уже не очень манил. Мои одноклассники стали студентами, курсантами, все были рады встрече, но у каждого чувствовались свои новые интересы. Насколько помню, даже школу не навестили. Все удивились моему переходу из курсантов в студенты. «А романтика? А форма? А как жить будешь? Ну конечно, Ленинградский университет, но без общежития… Ну, смотри сам». Да и Новогрудок стал другим. Стало заметно меньше евреев, остались почти одни «восточники». Совсем исчезли поляки, закрыли костёл, не стало экзотических католических монашек. Вместо шумного богатого базара – пустырь. Вместо видов на разноцветные единоличные дальние поля – унылое однообразие. Глухо говорили, что первые колхозные годы народ вообще ничего не сеял. Стали малозаметными военные, их держали в казармах, редко выпускали в город, духовой оркестр на танцплощадке и в клубе уже не играл… А я был вынужден расстаться с Новогрудком ещё и по «семейным обстоятельствам»: мужа сестры (они сошлись в 1949-м) переводили в другую часть, вблизи станции Калинковичи. Муж (Моня, Эммануил Нотович Рубинштейн) – военный врач-подполковник, прошел всю войну, потом в одной солидной книге о нём писали, сколько жизней он спас. Орденов и медалей у него было много. Однако я, присмотревшись, разочаровался: несмотря на простой вид и симпатичную внешность (высокий, подтянутый, уверенный), он не проявлял ко мне никакого интереса, ни о чём не рассказывал, ничего не спрашивал, не интересовался здоровьем мамы. Как-то Сарра о чем-то врачебном его попросила, а он мрачно пробубнил – «паникёрша». И так было до конца дней: я никогда не слышал от него каких-нибудь рассуждений, оценок, размышлений. Но молчуном он не был, живо интересовался бытом, особенно едой. Не в возрасте ли дело, ещё тогда, в 50-м, подумалось мне. А он был на год старше отца… И ещё подумалось о сестре, но как-то беззаботно: как говорят взрослые – избрала судьбу, всякое бывает… Вот о маме подумалось серьёзнее: каково ей будет? Но тогда всё выглядело нормально, и сама мама ни на что не жаловалась. Недолго я пробыл в военном городке близ станции Калинковичи. Меня ждала новая студенческая жизнь и Ленинград, ставший родным…

На геофаке ЛГУ

Не надо ходить в люди! Вот она, студенческая жизнь! Никто ничего не заставляет, всё решаешь и делаешь сам. Прибыл в Ленинград. Надо ж где-то ночевать… Мелькнула мысль: а не пойти ли в люди, как буревестник революции Максим Горький? Смешно. Босяков и вообще без прописки в нашей стране не бывает. Опять к тёте Риве? Нет, хватит! Конечно, на Охту, в ВАМУ! Всегда найдется место, еще не все съехались после каникул. Пройти – ничего не стоит: я же в форме и только немногие знают, что я отчислен. А главное – там всё понимают, покормят, посоветуют. Сними «угол»! Большинство студентов обитают «по углам» за сходную цену. Жаль только, что ленинградцев среди сокурсников совсем мало. Но вот добрейший деятельный Вилли Лифшиц – Виленчик с Садовой – сразу предлагает: «Давай попробуем у моих тёток поселиться!» Решено! Едем к старшей тётке, тёте Годе, зубному врачу. Крупная женщина, чем-то похожая на Раневскую, строгая на вид, но располагающая весьма. Разговор происходил у неё на работе, в зубоврачебном кабинете на Крюковом канале. Бормашина, блестящие инструменты на столе – страшновато. «Боишься? Могу полечить…» Виленчик – родственные поцелуи в щёчки, самые лестные представления обо мне. Согласна! Живёт на Лермонтовском, 17. Близко, на Декабристов, – уже знакомый мне 8-й трамвайчик до Военно-морского музея, а там и геофак. Цена подходящая: насколько помню, 200 рублей. Что-то есть с собой, что-то обещал присылать отец. Условие – хорошее поведение. Как же иначе? Замётано! Потом оказалось, что ниже этажом проживает популярный тогда эстрадный певец Леонид Кострица, очень озабоченный звукоизоляцией. Но часто наверх проникало: «Летят белокрылые чайки, не видно вдали берегов…» Вот я и стал ленинградцем, хотя и с временной пропиской. Не надо ходить в люди! Я полноправный советский студент! На Лермонтовском обитал недолго: у тёти Годи изменились обстоятельства, и меня переселили к младшей тёте – Татьяне Яковлевне Бутовской, в самый центр Ленинграда, на улицу Дзержинского, 3. Седьмой этаж, без лифта, широкая мраморная лестница, по которой приятно бежать через ступеньку. Однако Татьяна Яковлевна с мужем жалуются: тяжело и затруднительно для обмена. Они постоянно были озабочены улучшением условий жилья. На Дзержинского – очень интересное место: рядом Адмиралтейство, Александровский сад (или сад Трудящихся?) с фонтаном и памятниками, напротив большой оперно-балетный дом, на стене которого позже появились памятные доски о певице Преображенской и великой Вагановой. С нашего седьмого этажа хорошо видно, как в её квартире бегают-прыгают балерины. Слева от этого дома – небольшой, ничем на вид не примечательный, но исторически знаменитый дом – Гороховая, 2: Петроградская ВЧК, учреждение Дзержинского (в честь его и улица) и Урицкого. Отсюда пошел карающий меч революции под разными славными названиями – ОГПУ, НКВД, КГБ и т. д. «Все идут строем, весь советский народ, только евреев нет…» Жилось мне у Бутовских неплохо, относились ко мне как-то по-родственному. Татьяна Яковлевна – солидная дама, завсегдатай Филармонии с несколькими себе подобными, не пропускала ни одной недели, чтобы там не побывать. Преклонялась перед классикой, не только музыкальной, но и литературной и театральной. Они с мужем не слишком жаловали кино, подшучивали над современной литературой, им не нравилось, в частности, моё увлечение Маяковским. Где они работали, я так и не узнал: мне не сказали, а спросить было неудобно. Татьяна Яковлевна очень поддерживала чистоту, просила меня выносить мусор, натирать полы. Её муж – дядя Лёня – в таких обстоятельствах говорил: «Ким! Не женитесь…» Но за обедом, за угощениями – а готовила она очень хорошо – звучало: «Ким! Женитесь!» Весной 1952 г. у них была серебряная свадьба. Полно родни и гостей, меня представляли как своего. Очень не хватало Яши – сына, направленного после окончания Института киноинженеров во Фрунзе, в Киргизию. Особенно скучала бабушка: «Зачем его послали в эту Азию?» Высокая, худая, аристократического вида, разговорчивая, наблюдательная. «Нет, вы слышите, что поют? По радио поют: идут грузины и украинцы, идут армяне и белорусы…» (Была тогда такая песня в исполнении хора Пятницкого.) «Все идут дружно строем, весь советский народ, только евреев нет…» А с Яшей я так и не познакомился. Теперь он известный киновед, исследователь творчества Григория Козинцева, секретарь комиссии по его наследию. Вообще, Лифшицы-Бутовские – довольно творческий и деловой клан. Отец Вилли – инженер Ленэнерго, работал под руководством академика Вологдина по восстановлению городской электросети. Дядька Виленчика – тоже какой-то видный инженер. Интересно: я случайно встретился с ним в 1954 г. в Приморье, в Тетюхе, где он работал по договору на аллюминиево-никелевом комбинате. Поговорили, обсудили мои виды на постоянную жизнь на Востоке. Высказал неутешительные соображения: «Трудно тебе будет. Особенно с жильём и с настоящей работой. Всё решает Москва, а там ещё сталинские кадры, заинтересованные только в эксплуатации Сибири и Дальнего Востока. Они хотят только командовать, а вам остаётся только пахать. Руководителем тебе не быть, во всяком случае, долго…» С Виленчиком я встречался очень давно. Он, окончив ВАМУ, живёт в Петрозаводске, работает в Институте водных проблем Карельского филиала Академии наук. Однокурсники 1 сентября 1950 г. явился в деканат геофака, и секретарь Женя бодро, обыденно и доброжелательно направила на общую лекцию всего 3-го курса в 50-ю аудиторию: «Иди скорей, там уже началось!» Рванулся по коридору, распахнул дверь и… оторопел: аудитория была полна женщин. Войти не решился. Но Женя, следившая за моим явлением в студенты, подтолкнула меня и бесшумно закрыла дверь сзади. Мне ничего не оставалось, как присесть за ближайшую парту под неодобрительный взгляд лектора (кто и что читали – не помню) и любопытные оглядывания студенток. Потом со смехом рассказывали: «Не успели начать слушать и записывать, как в аудитории появился какой-то маленький морячок, постоял обалдело и уселся. Без тетрадок и вставочки. Интересно…» Вскоре выяснилось, что на 3-м курсе геофака более 100 студенток и всего 22 студента. И только на кафедре океанологии тех и других почти поровну, по 7-10 человек. Вот и меня ещё на эту специальность к мужчинам добавили… Сразу же состоялось простое знакомство. С большинством, как оказалось, – на всю жизнь, с некоторыми – просто так, на три года, до окончания. Меньше всего обсуждали учебу. Болтали обо всём без разбора, немало, наверное, было сказано и лишнего. Я, когда спрашивали об отце, и не пытался скрывать его местонахождение. Но обошлось без последствий… Было интересно, даже очень. Но… как-то суше, чем в ВАМУ. Всё же там всё время проводили вместе, а здесь, сколько ни болтай, к вечеру надо по домам. Скоро стали собираться группой, выпивали и закусывали, насколько помню – в меру. Стал бывать в ленинградских квартирах, тоже интересно. Никто не жил отдельно. Казалось непонятным, как совсем разные люди оказались в одном помещении, на одной кухне. Сразу вспоминался Зощенко, в то время, как и Ахматова, запрещенный. Подтвердилось, что коммунальная кухня – мир особый. Сколько урюка будет перевозиться по Каракумскому каналу? Учеба всё же заставляла задумываться. Я довольно быстро разделался с училищными долгами и начал получать стипендию. Ликвидируя «хвосты», получил представление об университетских преподавателях. Запомнились профессора: Рухин – геолог и Хромов – климатолог. Первый – простой, доброжелательный, спокойный; задавал вопросы и почти полностью сам на них отвечал. Было очень жаль узнать, что вскоре он попал под автомобиль прямо у входа в главное здание университета. Второй – строгий, молчаливый; было заметно, что он огорчается неправильным ответам, а удачным остаётся доволен. На начавшиеся лекции я ходил исправно, занятий не пропускал. Учиться было легко. Показалось, что легче, чем в училище. Впрочем, может быть, только показалось из-за невнимательности и не вполне серьёзного отношения. Некоторые предметы казались слишком общими и даже ненужными. Например, зачем океанологам обширная «История географических открытий»? Или общая география под солидным названием «Общее землеведение»? Но читали всё интересно. Профессор Станислав Викентьевич Калесник, внешне похожий на Чехова, знакомый по заседанию об Антарктике в Географическом обществе, он же автор толстого учебника «Общее землеведение», читал понятно, просто и даже красиво курс под таким же названием. Как-то выдал такое: «…На Луне нет атмосферы. Там не распространяется звук. Там мы, к своему удовольствию, не смогли бы услышать хор Пятницкого». Аудитория тотчас оживилась: подобный укол в адрес государственно признанного коллектива воспринимался как свободомыслие. На последнем, 5-м, курсе (1952–53 гг.) ввели специальный предмет «Сталинский план преобразования природы», которому придавалось особое значение и без которого будет невозможна трудовая деятельность любого географа. Правда, к весенней сессии, уже после смерти корифея науки и лучшего друга советских студентов, особое значение свелось к элементарному зачёту. Тем не менее, этот зачёт изрядно попортил мне настроение. С первого захода доцент Альтман прогнал меня и сокурсника Виктора (ныне профессора геофака): он сказал, что мы плохо изучили назначение Каракумского канала, что мы не знаем, сколько урюка будет перевозиться по этому водному пути, и ещё ряда важнейших вопросов. «Придёте завтра», – было решение доцента. Мы пришли, и он, почти не спрашивая, добродушно хвалил нас за глубокие знания… Было немало и нужных предметов, в том числе и трудных. Например гидродинамика, длившаяся, правда, всего один семестр. Интересны были общая и региональная океанография, основы приливов (читались плохо), мореходная астрономия, навигация, морская биология, метеорология и климатология. Экзамены и зачёты проходили легко, без напряжения. Насколько помню, двоечников не было. Серьёзность нагнеталась вокруг «Истории ВКП(б)», «Исторического и диалектического материализма», гениальных трудов товарища Сталина «Экономические проблемы социализма» и «Проблемы языкознания», но на самом деле было нестрашно. Следовало только придерживаться конспектов лекций, цитировать классиков марксизма-ленинизма и не задавать лишних вопросов. Признаюсь: за три университетских курса я не записал ни одного конспекта, даже по специальным предметам. Благо их наличие не проверялось. Пользовался чужими записями и учебниками. К экзаменам и зачетам готовились небольшими группами, так что источников хватало. Совсем не было инженерных предметов. Нам внушали, что университет выше каких-то там практических навыков, университет готовит учёных… Преподаватели вызывали уважение, что, впрочем, не исключало мелкого непослушания и безобидных пересудов, неизвестно откуда появлявшихся. Может, от старшекурсников? Или от лаборантов? Или с других кафедр? Но никаких последствий от подобного отношения к старшим не наступало. Какими бы они ни были, память о них осталась навсегда. Наставникам, хранившим юность нашу, Всем честию, и мёртвым и живым, К устам подъяв признательную чашу, Не помня зла, за благо воздадим. (А.С. Пушкин) Профессор Тимонов Едва начав учебу на 3-м курсе кафедры океанологии ЛГУ, я очаровался (не боюсь этого слова) личностью профессора Всеволода Всеволодовича Тимонова и его занятиями по общей океанологии. Это был невысокий, статный, крепкий человек с густой шевелюрой и окладистой черной бородой, внимательным доброжелательным взглядом и спокойным голосом. (Много позже, в середине 60-х, сотрудники Гидрометинститута называли его «дядька Черномор»). Он обратил на меня внимание (возможно, мне показалось: он никого не выделял, «любимчиков» у него не было), ненавязчиво поинтересовался причиной перехода из ВАМУ, стал звать меня по имени. Благодаря ему я надолго укрепился в правильности выбора специальности, хотя через ряд лет под воздействием не вполне удачного опыта возникали разочарования и сомнения. В ЛГУ Тимонов преподавал только 1950–51 учебный год, после чего возглавил кафедру океанологии в Ленинградском гидрометеорологическом институте. Нет необходимости напоминать о научных заслугах Тимонова: о них много сказано и написано другими. Достаточно упомянуть о личном, о том, что в нескольких неприятных обстоятельствах, связанных с морскими экспедициями на Дальний Восток и в Атлантику, он непосредственно помог мне. До самой кончины в 1969 г. Тимонов интересовался мной, при встречах внимательно расспрашивал о работе и жизни, поддержал при подготовке и защите диссертации в конце 1965 года. Из многих известных воспоминаний о Тимонове следует, что он не просто помогал океанологам 1940–60-х годов, а буквально сформировал и воспитал это, ныне уже уходящее, поколение. Мне особенно запомнилось не самое, на первый взгляд, важное: как Всеволод Всеволодович, не отрывая руки с мелом от доски, рисовал совершенно точные очертания наших морей. Или прямо на занятиях задавал простейшие задачки по мореведению, как он любил говорить, и однажды остался очень доволен, когда я переспросил, нет ли подвоха в данном вопросе. Было очень горько прощаться с этим человеком… Блестящая карьера «безродного космополита» Другая память осталась о профессоре Леонове, читавшем региональную океанографию (об отдельных морях СССР). Солидный, важный, невозмутимо спокойный, он удивил меня, будучи руководителем моей дипломной работы «Течения Жёлтого моря». К этому последнему университетскому труду я попытался отнестись серьёзно. Предложив материалы для расчётов, профессор указал и метод вычислений, который, по-моему, не годился для этого объекта. Согласившись со мной в принципе и рассеянно одобрив мои сомнения, Леонов как-то вальяжно и, как мне показалось, цинично, с ухмылкой сказал: «Дорогой мой! Голубчик! Кому нужны ваши сомнения? Кто обратит внимание на принципы, на теорию, на метод? Обрабатывайте данные, считайте, рисуйте карты и пишите. Времени у вас не так много». Он оказался прав, никто работу не читал, даже рецензент, заведующий кафедрой член-корреспондент Академии наук, выдающийся ученый-полярник Владимир Юльевич Визе. Мне поставили за диплом «5», как и всему нашему выпуску за разные работы у разных преподавателей. Потом часто думалось: «А зачем вообще было стараться? Зачем было учиться, если результат предопределен и никого не интересует?» Впрочем, сил на учебу потрачено было немного… На третьем (или на четвертом?) курсе всего один семестр нам читал навигацию старший преподаватель Виктор Харлампиевич Буйницкий. Очень моложавый, в простом морском кителе (сокурсницы – во все глаза…), без всяких наград. Но и без наград он был нам известен, да и всей стране. Герой Советского Союза, участник героического дрейфа ледокольного парохода «Георгий Седов» в 1937–40 гг. (812 суток!). Читал просто, понятно, хотя и суховато. Поговаривали, что его уволили с директорства Арктического института, осудив предварительно судом чести за сотрудничество с США и Канадой в годы войны. Суд чести – была в конце 40-х–начале 50-х такая инстанция, осуждавшая преклонявшихся перед Западом «безродных космополитов». После смерти Сталина Буйницкого в ЛГУ ждала блестящая карьера профессора, декана географического факультета и заведующего кафедрой океанологии. Была среди преподавателей кафедры и учёная дама – доцент Александра Андреевна Дмитриева, учившая нас динамике моря. Читала бойко, не вполне понятно, строго по одноимённому толстому учебнику. Живая, эмоциональная, с хорошо поставленным языком, отвлекаясь на разные университетские истории, она не скрывала своих отношений к студентам, разделив их на «питомцев» и остальных. Я прочно попал в «остальные» – наверное, за непочтение, невнимательность к предмету и занятия боксом. Однажды, когда я появился на лекции с синяком под глазом, ею было сказано (как бы вообще): «Никого никогда не боялась, кроме пьяниц и хулиганов…» Воспринял сие как обидный намёк, но сделал вид, что ко мне не относится. Дмитриева ставила себе в заслугу создание кафедры в 1945 году, красочно описывала, как она подала идею, как она предложила заведующего, как у неё «в ногах валялись» известные учёные, стремясь занять место… Андрей Павлович Белобров читал мореходную астрономию – предмет, нужный океанологам, как и навигация, для общих представлений. Читал занимательно, легко, с каким-то скрытым тонким юмором. Когда я забалтывался, он обращался ко мне и рядом сидящим: «Я вам не мешаю?» Отставной капитан первого ранга, стройный, подтянутый, с седым ёжиком, в пенсне, он напоминал нам о русском военном флоте. Говорили, что в штормовую октябрьскую пору 1917-го, командуя миноносцем, прогнал с корабля революционных матросов… Были еще наставники, каждый со своими особенностями. «Всем честию, и мёртвым и живым… не помня зла…» Живых из них – уже никого… Да и учащихся теперь больше половины нет…

«Так это ты подавил пулемёт?..» За три курса очень сдружились. За эти годы (1950–1953) то и дело случалось что-нибудь забавное. Почему-то особенно запомнились случаи на занятиях военным делом. Из нас – студентов – готовили артиллеристов. Руководил группой географов (из 22 человек сейчас осталось четверо…) подполковник Лебедев – строгий на вид и совершенно простой на самом деле. Он прошел всю войну, что было совершенно обычным для людей среднего возраста в то время. Иногда рассказывал фронтовые эпизоды. Например, как летом 1944-го во время наступления подводили итоги артподготовки. Существовала методика оценки работы артиллерии. Определили площадь покрытия огнём, процент попаданий, встретили прямое попадание в немецкий командный блиндаж. Причем установили, что наш гаубичный снаряд, пробив укрытие, разорвался внутри блиндажа. Лебедев рассказывал: «Считай, 10  лет прошло,  а  я  не  могу  забыть,  что  мы там увидели. ЛГУ. 4-й курс, 1952 г.

Почувствовали не гордость за свою меткость, не месть, а ужас от того, что делает война…» И еще он говорил, что любит спорт и уважает спортсменов, но мировые рекорды по бегу, прыжкам и поднятию тяжестей были установлены на войне.

Военные сборы. 1951 г. Подполковник был мастером нецензурного языка. На учебных стрельбах на Лужском полигоне во время сборов летом 1952 г. он назначил меня наводчиком противотанкового орудия. Сам находился рядом. Я кручу прицел, слышу звонкий металлический звук и вижу боковым зрением, что заряжающий Жора бьёт снарядом по снаряду, застрявшему в стволе. Истошный крик Лебедева: «Брось снаряд! Ложись! Распронадо… твою!..» Через миг весь расчёт лежал, а бледный Лебедев тряс Жору, приговаривая: «Дурак! Жить надоело! Мало с меня войны!..» Он удачно шутил, прекращая наши дурачества: «Померанец! Купецкий! Зря стараетесь! Клоун Вяткин еще не помер. Мы вас на войну готовим, а вы хреновиной занимаетесь». На сборах было нудно, но и весело местами. Солдатские шутки, строевые занятия с пением «артиллеристы, Сталин дал приказ…», или залихватской антирасистской «Эгей, Сюзанна!», или старой солдатской «Взвейтесь, соколы, орлами…» – и всякое другое,

например возглас старшины при выстреле 152-миллиметровой гаубицы: «Сапоги полетели!» Был со мной на военном деле совсем дурацкий случай, уже с другим преподавателем, полковником-танкистом. Шли занятия по тактике на макете «ящик с песком», на котором были условно изображены «роща круглая», «разрушенная церковь», «огневая точка противника» и т. д. Всё это совсем неинтересно, и я крепко уснул. Вдруг услышал свою фамилию и команду полковника: «Подавить пулемёт!» Вскочил, ничего не соображая, но заметив обращенное на меня внимание ребят. Кто-то вполголоса торопил: «Ну, давай!» А Володька Соловьёв, вообще склонный к розыгрышам, довольно громко подсказывал: «Дави, дави…» Я и принял это за подсказку. И… большим пальцем правой руки вдавил в песок картонное изображение вражеского пулемёта. Тут же совсем проснулся, вздрогнув от воцарившейся тишины и крика полковника: «Вон, хулиган!» Всерьёз испугался, понял нелепость случившегося и выскочил из кабинета. На переменке «коллеги-артиллеристы» качали меня за столь редкую забаву на «войне». Об этом сразу же узнали на факультете и вообще многие. Ещё долго и в неожиданных местах малознакомые люди (например, в 54 году в Приморье, в бухте Тетюхе) геологи- выпускники ЛГУ меня спрашивали: «Так это ты подавил пулемёт?..» Как «всё прогрессивное человечество» Плохого просто не замечали. Торжествовала сталинская мирная политика: «Мир будет сохранён и упрочен, если народы мира возьмут дело мира в свои руки!» Всё мудро и понятно… Воздвигались великие стройки коммунизма: Куйбышевская и Сталинградская ГЭС, Каховское водохранилище, лесозащитные полосы, канал Волго-Дон (народ переиначил: «надолго вон», то есть знал, что могут выслать…). На некоторых из них трудились географы. Вождь провозгласил: «Покончим с капризами погоды навсегда!» Это означало прекращение засух и наводнений, в том числе и ленинградских, распространение садов, парков и лесов по всей стране, обилие хлеба, мяса, молока и фруктов. Как в кино «Кубанские казаки». Причём в кратчайшие сроки… 70-летие Сталина страна и «всё прогрессивное человечество» отметили необыкновенно торжественно. Я, ещё пребывая в училище, получил, как и все, увольнение в будний день. А в военных училищах, кроме увольнений, выдавали по чарке. Как в давние времена за здоровье государя-императора… Последняя декада декабря, а лупил дождь со снегом. Изображение творца наших побед в полный рост в форме генералиссимуса, совершенно намокшее и слабо закреплённое, трепыхалось на здании Думы. Газеты долго печатали списки приветствий и подарков великому другу всех трудящихся мира. Советская наука развивалась «по законам марксистско-ленинской диалектики и сталинского исторического материализма» и «достигла выдающихся результатов», например, в биологии под руководством академика Лысенко; были разгромлены так называемые буржуазные лженауки: генетика («продажная девка империализма») и кибернетика («идейное оружие милитаризма»). Прошли Олимпийские игры в Хельсинки в 1952 г., где мы участвовали впервые с не совсем понятными результатами: греблю выиграл ленинградец Юрий Тюкалов, футбол проиграли в яростном поединке югославам со второго захода, после чего, по глухим слухам, команду разогнали. Говорили о достижениях в других видах спорта. На международной арене страны народной демократии указывали народам капиталистических стран «единственно верный путь развития». В общем, мы, 20–25-летние, начинали трудовую жизнь «в светлую и ясную эпоху»… Было, однако, и немало непонятного, а потому и тревожащего. Корейская война, «кровавая клика Тито» в Югославии, судебные процессы против «ревизионистов» в Болгарии, Чехословакии, Венгрии, западные фальсификаторы истории, изгнание «безродных космополитов» из нашей науки и техники, «тлетворное влияние упаднической буржуазной культуры» на нашу советскую литературу и искусство (Ахматова и Зощенко, ленинградские журналы «Звезда» и «Ленинград», кинофильм «Иван Грозный», симфония Шостаковича – «Сумбур вместо музыки»), «обострение классовой борьбы, как ответ реакционных сил на наши успехи». И, наконец, «дело врачей-сионистов, убийц в белых халатах», о чём сообщили 13 января 1953 г. К вечеру того слабо морозного дня обратил внимание на очередь у газетного киоска на Загородном у Пяти Углов. Две женщины передо мной бодро переговаривались: «Вот как в нашей стране любят советскую печать!» Купил «Вечорку», прочел. Что-то очень обеспокоило, но ведь наши газеты не ошибаются… Доносились громкие разговоры о евреях-вредителях, об отказах лечиться у евреев, покупать лекарство в аптеках, потому что там сплошные евреи. На геофаке друг Валерий многозначительно произнёс: «Народ негодует…» Не укладывались также в светлые стандарты и мои личные впечатления, полученные во время летних производственных практик 1951–52 гг.: эшелоны охраняемых зарешеченных товарных вагонов с людьми, закрытый город-порт Владивосток, Магадан – «столица Колымского края», встреча с отцом в Енисейске впервые за 13 с половиной лет его заключения, лагеря и ссылки, многочисленные ссыльные в самом Енисейске…

Продолжение... "Вместо введения" 1. "Витебск" 2."Война" 3."Дорога в Белоруссию" 4. "Новогрудок" 8. "Дальний Восток, лето 1951 года" 9. "Встреча с отцом" 10. "Накануне перемен" 11. "Дальморпроект, 1953–56 годы" начало...  "Дальморпроект, 1953–56 годы" продолжение... 12. "Итак, мы ленинградцы" 13. "В ЛОГОИНе" начало... "В ЛОГОИНе" продолжение... 14. На «заслуженном отдыхе»…