В ней, как в детстве – все одушевлено и возможно, а пушкинское: „Там – чудеса...“, заменено восклицанием: „Здесь!“.

Здесь, в раскатах, в серебре, гроза бежит по галерее и ворвавшись срывает с себя маску, а гром делает сто слепящих фотографий чуда. Здесь облака вплывают в окна и садятся на рукоделия женщин, а туча сохнет и о чем-то лепечет. Здесь весной, по паркам, бродит мирянин-март и пропитывает тропинки терпкой синевой, а летом в доме начинает проказничать июль. Здесь, вместе со снегом, крадучись, играя в прядки, сходит небо с чердака. И понятно отчего в смятеньи пешеход и удивлены растения: здесь творится такое...!

Но нет ничего прекрасней этой правдивой сказки, рассказанной нам, взрослым, давно забывшим дорогу к детству и чуду. Туда, где нет серости и усталости повторов, но все – впервые, неповторимо, подробно, выпукло и ярко.

Он вошел в нашу жизнь своими дождями, грозами, метелями – явлениями природы и сам стал в нашем сознании одним из таких явлений, которое природа придумала, чтобы рассказать о себе.

Отныне все, что происходит за нашими окнами, можно прокомментировать его стихами. Он подарил нам свою любимую сирень, березы, сосны, ландыши, липы, тополя и они теперь живут в нашем сознании не безликими, стертыми понятиями, а его образцами.

Откуда же эта свежесть, эта удивительная радость, которую не то что невозможно, преступно скрыть?!

О свежесть, о капля смарагда

В упившихся ливнем кистях,

О сонный начес беспорядка,

О дивный, божий пустяк!

И это любование божьим миром – от первых стихов и до конца жизни:

Природа, мир, тайник вселенной,

Я службу долгую твою,

Объятый дрожью сокровенной,

B слезах от счастья отстою.

Эту тайну когда-то разгадала Анна Ахматова, сказав: „Он награждён каким-то вечным детством!”. Правда: такая непосредственность, интенсивность и яркость переживаний бывает только у детей!

Она же, завидуя Пастернаку, называла его счастливчиком.

Но неужели же и вот эти строки принадлежат ему, счастливчику?

Душа моя, печальница

О всех в кругу моём,

Ты стала усыпальницей

Замученных живьём.

............................

Их муки совокупные

Тебя склонили ниц.

Ты пахнешь пылью трупною

Мертвецких и гробниц.

............................

И дальше перемалывай

Всё бывшее со мной,

Как сорок лет без малого,

В погостный перегной.

За этими строчками – разлука с навсегда уехавшими родителями, ушедшие друзья, дорогие ему люди: покончившие собой Маяковский, Цветаева, Яшвили, расстрелянный Пильняк, сгинувший в лагере Табидзе. За этими строчками – предавшие его Асеев и Федин, арест Ивинской и ожидание собственного ареста.

Как сорок лет без малого… – почти библейский срок. А впереди его еще ждала травля...

И потихоньку начинаешь постигать, что многие его стихи – это, собственно, удавшиеся побеги из пустыни страха, от чувства бесконечного холода бытия.

Для этого весною ранней

Со мною сходятся друзья,

И наши вечера - прощанья,

Пирушки наши - завещанья,

Чтоб тайная струя страданья

Согрела холод бытия.

Уже зная вершину трагедии – историю с романом, соблазнительно представить его жизнь как судьбу диссидента, противника режима.

Столь же соблазнительно, сколь и ошибочно. И если вспомнить его слова о победе пошлости, то победой все той же пошлости будет попытка заменить самого Пастернака нашим представлением о нем и его эпохе, уложить его в схему, причислить к течениям... Нет ничего пошлее подобного мифотворчества и затянутых параллелей! Пастернак был слишком живой, слишком непосредственной и крупной личностью, чтобы поместиться в услужливых стереотипах.

Он находился внутри времени и искренне разделял с другими и его заблуждения и его тяжесть. Восклицание Живаго по поводу установления советской власти: „Какая великолепная хирургия!“ – пастернаковское, исповедальное. Его восхищение Лениным, о котором написаны великолепные строки – неподдельно-искреннее.

Нет, от времени его отделить было невозможно.

Я брошен в жизнь, в потоке дней

Катящую потоки рода,

И мне кроить свою трудней,

Чем резать ножницами воду.

Но тот же Пастернак писал:

В кашне, ладонью заслонясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Эти строчки – не поза и не вызов, как полагают некоторые. И не насмешка высокомерного сноба, смотрящего сверху вниз. В них заключена его тайная свобода – великий дар присутствия во времени и такого же... отсутствия в нем. Парадокс кажущийся: на самом деле, чтобы понять время надо не растворяться в нем, а уметь подниматься над ним, видя его в потоке времен. Пастернак это умел. Он умел быть „поверх барьеров“!

Он встает. Bека, гелаты.

Где-то факелы горят.

Кто провел за ним в палату

Островерхих шапок ряд?

 

И еще века. Другие.

Те, что после будут. Те,

В уши чьи, пока тугие,

Шепчет он в своей мечте.

Андрей Вознесенский сказал как-то, что Пастернак – это ответ ХХ века XIX, давшему Пушкина. Любопытно взглянуть на эпохи сквозь судьбы этих людей и попробовать „расшифровать“ слова Вознесенского.

Пастернаковская поэзия лишь иногда достигала той гармонии и легкости, которой обладает пушкинская. Но думается, что и последняя, в благородстве и возвышенности, уступает поэзии Пастернака.

Легкий стиль Александра Сергеевича одинаково узнается как в чудесных строках о любви, так и в стихотворной пошлости.

Он мог говорить о том как „народы, распри позабыв, в великую семью соединятся“ и писать строчки, оскорбляющие национальные и религиозные чувства людей.

Он мог восхищаться царями, а мог написать:

„Самовластительный Злодей!

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.“

Строчки – отозвавшиеся через много лет выстрелами в Екатеринбурге.

Противоречия пушкинской поэзии покажутся не столь уж удивительными, если вспомнить о раздвоенности сознания ее автора и тех крайностях, которые в нем уживались. С. Франк писал: „В самую буйную эпоху жизни Пушкина в Кишиневе, возникает автобиографическое послание Чаадаеву, свидетельствующее о почти монашеской отрешенности... жизни“.

Натура Пастернака – сложная, непосредственная и влюбчивая, обладала особым духовным аристократизмом, которые достались ему от творческой интеллигентской среды, от, в крови растворенного, иудейского отношения к мысли и слову, для которых существует понятие „табу“, а следовательно и духовные высоты, и возможность достижения целостного мироощущения.

От небесной высоты до грязцы – представлена „женская“ тема в поэзии Пушкина, причем иногда, как это было в случае с Анной Керн, образцы того и другого рода были обращены к одному человеку.

Если лучшее, что было написано о женщинах Пушкиным вдохновлялось красотой на которую, по его словам он „не мог смотреть без умиленья“,

то в отношении к женщине у Пастернака, наряду с ощущением чуда явленного в ней, присутствуют чувства жалости и сострадания.

„О, детство – ковш душевной глуби!“

В этом ковше сохранились переживания 11-летнего мальчика, ставшего свидетелем в Москве парада амазонок – 800 женщин-невольниц, которые сопровождали африканского короля.

„Первое ощущение женщины, – писал Пастернак,– связалось у меня с ощущением обнаженного строя, сомкнутого страдания, тропического парада под барабан“.

Это детское переживание оставило в нем след на всю жизнь.

Поскольку с самых ранних лет

Я ранен женской долей,

То след поэта – это след

Ее путей, не боле…

„Веселое имя: Пушкин“. Произнося эти, ставшие расхожими, слова Блока, забывают добавить им же сказанное: „роль поэта – не легкая и не веселая; она трагическая“. Пушкин всю жизнь, по словам современника, искал смерти.

А Пастернак? Знал ли он тягу к ней? Знал ли это человек, само появление которого можно сравнить с исцеляющим явлением снега в „Январе 1919 года“?

Он вне себя. Он внес с собой

Дворовый шум и - делать нечего:

На свете нет тоски такой,

Которой снег бы не вылечивал.

Но тоже стихотворение начинается строчками, которые не оставляют сомнений: знал!

Тот год! Как часто у окна

Нашептывал мне, старый: „Выкинься“.

 

Его жизнь знала тяжелейшие кризисы.

В 1932 году он пытался покончить с собой, потому что “вдруг увидел банкротство всей своей жизни, никем не понятой”.

Но смерти, подобно Пушкину, не искал. Довольно и того, что он жил в самый плотоядный век и ее можно было не искать: она сама искала тебя. „А в наши дни и воздух пахнет смертью. Окно открыть – что жилы отворить!“

„Смерть – не для нас“,– сказал он однажды, влюбленный в свою сестру- жизнь, и остался верный этой любви до конца. Даже в трагических стихотворениях Пастернака смерть уходит на второй план. „Все о смерти, и вместе с тем сколько жизни!“,– сказал потрясенный Федин про стихотворение „Август“.

Об отчаянной храбрости Пушкина, который мог, в ожидании выстрела, завтракать черешней ходили легенды.

В советский период жизни Пастернака велись уже другие дуэли: „На меня наставлен сумрак ночи тысячей биноклей на оси“. Его поединок – это поединок со временем, в котором право на первый выстрел имеет кто-то, кто прячется в темноте.

Во времена Пушкина уклониться от дуэли было тяжело: существовал кодекс чести и общественное мнение.

Во времена Пастернака подобных кодексов уже не существовало и вести дуэль со временем, по общему мнению, было просто глупо. Никто бы не упрекнул его, если бы он подписал „расстрельные письма“: фактом отказа подписывался приговор себе самому.

„Я им жизнь не давал“, – заявил он жене, умолявшей его подписаться ради будущего ребёнка.

„Если я подпишу, я буду другим человеком. А судьба ребёнка от другого человека меня не интересует“.

Пушкина так и не смогли сделать придворным поэтом. Да и трудно представить его таковым. Уже будучи убежденным монархистом, поэт мог признаться Николаю, что окажись он в Петербурге, во время событий на Сенатской площади, присоединился бы к друзьям. Он мог заявить великому князю Михаилу Павловичу, что „все Романовы революционеры и уравнители“.

Никогда не была услужливой и поэзия Пастернака. Но пушкинской откровенности в разговоре с власть предержащими в его времена представить просто невозможно. В конце концов с аристократами Романовыми разговаривал аристократ Пушкин, род которого вел свое начало от немецкого рыцаря, служившего еще Александру Невскому. Пастернак же разговаривал со Сталиным, для которого люди немногим отличались от мокриц. Но в этих разговорах не было и тени подобострастия. “Он разговаривал с ним, как со мной”, – вспоминала жена об одной из таких бесед. Впрочем, Пастернак был одинаково ровен со всеми.

И все же выдержка иногда изменяла ему. Однажды, на слова завотделом ЦК Поликарпова о том, что его роман вызвал “гнев народа”, он ответил: „Народ – священное слово, а вы его словно по нужде из штанов вынимаете!”

Право поэта-гения на особую судьбу, неподвластную человеческому суду – эта пушкинская точка зрения, подхваченная его почитателями, укоренилась в нашем сознании. Соблазн разделить ее оказался слишком велик. Тем более, что сомнения в моральной правоте такой позиции, Александр Сергеевич устранял известной формулой, вложенную в уста Моцарта: „...гений и злодейство – две вещи несовместные“. Эти слова и сейчас вдохновляют множество людей, полагающих, что наличие таланта ставит его обладателя выше обычных человеческих норм.

О высоком предназначении поэта говорил и Пастернак. Однажды, убедившись, что его друг Владимир Маяковский становится „поэтом масс“, он пишет ему: „Я знаю, ваш путь неподделен, но как вас могло занести под своды таких богаделен на искреннем вашем пути“.

Но и пушкинскую позицию „избранности“ он разделять не мог. О ней можно было говорить в XIX веке, когда еще существовали иллюзии в отношении человека, но не в XX. Гений и злодейство – совместимы. История указала на примеры подобного рода, что же касается талантливых негодяев – то нам их и не счесть!

Как и Пушкин, Пастернак не был религиозным человеком в обычном смысле этого слова.

Его духовные поиски – это результат тех потрясений, которые пережил он и весь мир в 20-м веке. Все гуманистические мечты о прогрессе, о торжестве разума были развеяны. И вот тогда возникает это...

Ты значил все в моей судьбе.

Потом пришла война, разруха,

И долго-долго о Тебе

Ни слуху не было, ни духу

И через много-много лет

Твой голос вновь меня встревожил.

Всю ночь читал я Твой Завет

И как от обморока ожил.

Эти строчки из стихотворения „Рассвет“, написанного в 1947, фиксируют главный, переломный момент в его судьбе и то, что произошло с ним в ту ночь. Чувство счастья, от вновь найденного смысла жизни, переполняет так, что его невозможно хранить в себе – с ним надо поделиться. Оно гонит его вниз – на улицу, к людям.

Со мною люди без имен,

Деревья, дети, домоседы.

Я ими всеми побежден,

И только в том моя победа.

Сдача перед людьми, осознание того, что

Жизнь ведь тоже только миг,

Только растворенье

Нас самих во всех других

Как бы им в даренье.

есть начало его преображения.

Тот же момент сдачи, но только перед Высшими силами присутствует и в стихотворении „Созерцание“ его любимого поэта Эриха Райнера Рильке, которое Пастернак перевел гениально. Борьбу Иакова с Ангелом Рильке прокомментировал так:

Кого тот Ангел победил,

Тот правым, не гордясь собою,

Выходит из такого боя

В сознанье и расцвете сил.

Не станет он искать побед.

Он ждет, чтоб высшее начало

Его все чаще побеждало,

Чтобы расти ему в ответ.

Отдать, сдаться, чтобы тебе была дарована победа – главная мысль Пастернака. Только в этом случае существование лишено противоречия и оправдано как с творческой, так и с религиозной точки зрения.

„Ты держишь меня как изделье“,– написал Пастернак однажды, сравнивая Всевышнего с Мастером, рассматривающим свое изделие.

Чтобы участвовать в сотворчестве надо суметь услышать голос, обращенный к тебе, „услышать будущего зов“. Внешняя сторона – шумиха, успех глушит этот голос и уводит от главной цели творчества – самоотдачи.

Наше несчастье в том, что мы проживаем чужие судьбы. Неслышенье голоса, обращенного к нам, приводит к тому, что мы бесконечно повторяемся нашими биографиями, занимаемся самозванством.

Об этом написал он в стихотворении «Быть знаменитым некрасиво», которое можно считать творческим завещанием Пастернака и которое появилось в последнем цикле его стихов.

Этот цикл – „Когда разгуляется“, полон такой свежести и силы, что говорить о Пастернаке как о Пушкине, которого по словам Блока „убило отсутствие воздуха“, просто невозможно.

„Но продуман распорядок действий, и неотвратим конец пути“.

Последние месяцы жизни Пушкина были ужасны. Женитьба Дантеса на сестре Наталии Николаевны, стала тем затаившимся пожаром о котором писал Лермонтов. Его раздували сплетни, слухи и подметные письма, которые он получал.

Последние его часы поразили всех кто видел поэта. Он был удивительно спокоен. „Пора, мой друг, пора. Покоя сердце просит“. Он нашел то, что искал. Смерть примирила его с самим собой. Простил Дантеса; требовал от Данзаса отказа от мщения. Ушел просветленным.

В последние месяцы своей жизни Пастернак прикован к постели. Летом 1959 года у него обнаружили рак легкого. Потрясения последнего времени, после объявления его Нобелевским лауреатом, дали о себе знать.

Травля в средствах массовой информации, речь Семичастного, которую слушала вся страна, исключение из союза писателей, предательство друзей – все это обрушились на него как лавина.

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони.

Мне наружу ходу нет.

После появления этих строк на Западе, Пастернака вызвали в Генеральную прокуратуру и тот самый Руденко, который был главным обвинителем со стороны Советского Союза на Нюрнбергском процессе, предъявил ему обвинение по 64-й статье „Измена Родине“.

Что же сделал я за пакость,

Я убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

„Жизнь была хорошая, очень хорошая“,– сказал он за три дня до смерти, понимая, что умирает. „Я все сделал, что хотел“.

Он все же был счастливый человек. Он принял Жизнь как величайший дар – c благоговением и любовью, он доверял Мастеру, который работал над ним и был благодарен ему за этот дар, за „творчество и чудотворство“.

„Рад“, – было последнее его слово.