Еще меньше мы знаем о том, что и как в Освенциме писали. Да, оказывается, было и такое — после освобождения Аушвица-Биркенау в земле и пепле возле крематория удалось найти восемь рукописей. Их авторы — члены еврейской зондеркоманды, работавшие в лагере. По-русски эти материалы впервые выйдут в издательстве «Время» в серии «Свитки из пепла: документы о катастрофе» (серию составляет и курирует Павел Полян). В День памяти жертв холокоста «МН» публикуют девятый текст, написанный в Аушвице, — предисловие к литературному альманаху, задуманному в лагере смерти 67 лет назад.
 
Об авторе этого предисловия Авроме Левите известно не так уж много. Родился в местечке Бжозув в Галиции в 1917-м. Когда началась война, бежал в СССР и снова встретился с немцами в 1941 году. В августе 1942-го Левите как трудоспособного депортировали в Плашувское гетто под Краковом (всех его «нетрудоспособных» близких — отца, мать, младшего брата и сестер — тогда же расстреляли в Бжозовском лесу). В марте 1943 года после ликвидации Плашувского гетто Левите попадает в Аушвиц. Его номер — 108200.
 
В лагере Левите работал в ремонтных мастерских. 18 января 1945 года часть узников была эвакуирована, но Левите выжил и на марше смерти: его пригнали сначала в концлагерь Гросс-Розен, а потом перевезли в Бухенвальд, откуда погнали в сторону Цвиккау. По дороге он сбежал.
 
Левите освободился сам, и встреча с американцами только завизировала это чудо. В июне он оказался в лагере для перемещенных лиц в Руане, затем в Штутгарте. В том же 1945-м перебрался в Палестину.
 
В Израиле он был редактором и, по-видимому, инициатором «Книги памяти» своего родного местечка. Кроме того, Левите оставил воспоминания и книгу собранных им пословиц на идиш. И все-таки главным литературным трудом Аврома Левите оказались несколько страниц, написанные в 1945 году для той фантастической литературной антологии узников Аушвица (Левите пишет Ойшвиц, так название лагеря звучит на идиш).
 
Эти страницы, написанные в Освенциме и впервые опубликованные в 1946 году, не остались незамеченными. Достаточно сказать, что на историческом заседании кнессета 12 мая 1953 года, когда обсуждался закон о создании мемориала «Яд Вашем», заметки Аврома Левите цитировал министр культуры и образования Израиля. В 1957 году этот текст был опубликован на иврите, в 1999-м — по-английски. Теперь его можно читать и на русском.
 
В начале января этого года, незадолго до ликвидации печально известного лагеря уничтожения Ойшвиц, несколько серьезных мальчиков задумали создать там нечто вроде антологии под названием «Ойшвиц», где находились бы стихи, описания и впечатления от увиденного и пережитого. Тетрадки в нескольких экземплярах должны были закопать в бутылках в разных местах снаружи лагеря, доверить это нескольким порядочным полякам, с которыми мы вместе работали и попросить их, чтобы, когда могилы лагеря уничтожения будут освобождены, они вынули это из земли и передали в еврейские руки.
 
Эти мальчики, как и все, кто находился в Ойшвице, были убеждены, что они оттуда больше не выйдут, и планируемая антология должна была стать попыткой изображения их страданий, выражением их ожесточенности и как бы извинением за их жизнь, которая казалась им невероятно отвратительной в свете жутких и леденящих кровь убийств, которые мы видели своими глазами.
 
В книгу должны были войти многие материалы, собрания фактов исторического значения, а также описания гетто и убийств нацистских бандитов еще до того, как мы прибыли в лагерь.
 
Уже были написаны несколько удачных стихов на иврите венгерского ивритского поэта, просьба о прощении в «Письме к моему брату в земле Израиля» и другие.
 
Этого не произошло, потому что через две недели лагерь был эвакуирован из-за приближения русской армии.
 
Написанное осталось у тех, кто это написал, а то, что приведено тут дальше, должно было стать предисловием к антологии.
 
Я ничего не меняю в тексте, потому что я рассматриваю его как документ, который был написан об Ойшвице в самомОйшвице, это взгляд на лагерь смерти через лагерные очки, он также выражает чувства многих товарищей и сочувствующих, и я думаю, что как таковой он должен иметь определенную ценность.
 
Руан, Франция, 14 июня 1945
 
Предисловие к планируемой антологии «Ойшвиц»
 
Когда-то я читал о людях, которые поехали на Северный полюс, и их корабли застряли в трещинах льда, а сигналы SOS остались без ответа. Еда у них закончилась, мороз зажал их в тиски, и они ждали смерти, оторванные от мира, замерзшие, изголодавшиеся. И все же эти люди не выпускали карандаша из цепенеющих пальцев. Они продолжали делать заметки в дневниках, перед глазами у них маячила вечность.
 
Как меня тогда трогало то, что люди в таких трагических обстоятельствах, которых жизнь так безжалостно оттолкнула, а смерть уже наложила на них свои лапы, все же так поднялись над собственной судьбой и продолжали исполнять свой долг перед вечностью.
 
Все мы, кто умирает тут в полярном ледяном равнодушии народов, забытые миром и жизнью, все же имеем потребность оставить что-то для вечности, если не полноценные документы, то, по крайней мере, обломки того, как мы, живые мертвецы, помнили и чувствовали, думали и говорили. На могилах, где мы лежим, засыпанные заживо, мир танцует дьявольский танец, и наши стоны и крики о помощи затаптывают ногами, когда мы уже задохнемся, нас примутся откапывать; тогда нас уже не будет, только наш пепел, развеянный по семи морям, тогда каждый культурный и порядочный человек будет считать своим долгом сожалеть о нас и произносить надгробное слово. Когда наши тени появятся на экранах и сценах, милосердные дамы будут вытирать глаза надушенными платочками и скорбеть о нас: ах, несчастные.
 
Мы знаем: живыми мы отсюда не выйдем. На воротах этого ада дьявол собственноручно написал: «оставь надежду всяк сюда входящий». Мы хотим исповедаться, пусть это будет наше «Шма Исроэль» для будущих поколений. Это должно быть исповедью трагического поколения, поколения, которое не доросло до своей задачи, рахитичные ноги которого согнулись под тяжелым бременем мученичества, которое время возложило ему на плечи.
 
И посему речь тут не идет о фактах и цифрах, о сборе сухих документов — это и без нас сделают. Историю Ойшвица смогут восстановить и без нашей помощи. Фотографии, свидетельства и документы тоже расскажут вам о том, как умирали в Ойшвице. Но мы также хотим создать картину того, как «жили» в Ойшвице. Как выглядел нормальный среднестатистический рабочий день в лагере. В этом дне смешение жизни и смерти, страха и надежды, отречения и воли к жизни. День, в котором одна минута не знает о том, что принесет с собой другая. Как копают и отрубают кайлом куски собственной жизни, кровавые куски, юные годы, и, задыхаясь, грузят их на вагонетку времени, которая со скрипом и стенаниями тащится по железным рельсам лагерной жизни. А в сумерках, до смерти замученные, вагонетку опрокидывают в глубокую пропасть. Ах, кто достанет из бездны этот окровавленный день вместе с его черной тенью, залитой страхом ночью, и покажет его миру?
 
Да, отсюда выйдут живые люди: не-евреи. Что они расскажут о нашей жизни? Что они знают о наших страданиях? Что они знали о еврейской нужде в нормальное время? Они знали, что мы — народ Ротшильдов. Они и теперь будут прилежно собирать бумагу из-под маргарина и колбасные шкурки и показывать: неплохо было евреям в лагере. Им не захочется рыться в мусорном ведре памяти и вызывать оттуда бледные, вечно испуганные тени с потухшими глазами, которые, всегда рыскали возле блоков и ложками, зажатыми в посиневших пальцах, дочиста выскребали баки из-под супа. Десять раз прогнанные палками, они рылись в мусорном ведре в поисках заплесневелых хлебных крошек. Несчастные, они дрожали и гасли, как свечки, не имея возможности осуществить свою единственную мечту — хоть один раз наесться досыта. Тысячи называемых на лагерном языке «мусульманами», по отношению к которым каждый «общинный деятель» и лагерный начальник считал своим долгом исполнить заповедь Ойшвица «азойв тазойв» «помогать ближнему»: им помогали — умереть. Эти тысячи неизвестных, слабых и беспомощных несли на своих слабых плечах все одиночество, всю жестокость и весь ужас лагеря. Весь — потому что они должны тащить и часть работы привилегированных, и они тащили, пока не падали и пара начищенных сапогов «капо» не придавливала их насмерть, как червяков.
 
Они об этом не расскажут, зачем же портить настроение и вызывать призраки? В особенности когда собственная совесть тоже не слишком чиста. Лучше говорить о нескольких сытых, с которыми они предпочитали знаться. В целом море одиночества и горя, они видят только пару плавающих на поверхности капель жира, которые остались от расколовшегося корабля. Да, когда мы кусаем от боли собственное тело, эти говорят, что мы едим мясо досыта, а когда казнят наших родителей, они завидуют нам, что мы сможем продать их одежду.
 
Мы сами должны рассказать о себе. Мы отдаем себе отчет в том, что нам не хватает сил, чтобы описать и создать такое, что могло бы отразить и выразить нашу трагедию. Но написанное вообще не нужно класть на весы литературы. Оно должно рассматриваться как документ и приниматься во внимание как таковой, нужно учитывать время и место, а не художественную ценность вещи. Время: накануне смерти. Место: на эшафоте. Только от артиста на сцене требуется, чтобы он кричал, плакал и стонал по всем правилам искусства. Ведь ему не больно. В конце концов никто не будет критиковать жертву за то, что она cтонет слишком громко или плачет слишком тихо.
 
А сказать нам есть что, хотя с литературной точки зрения мы заики. Мы расскажем, как мы можем, на нашем языке.
 
Игра уже окончена. Была проделана гигантская работа, работа поколений. Иегуда еврейский народ был стерт с поверхности земли. Уже разбрасывают и тушат головни. Разбирают печи, культурные памятники новой Европы, архитектурные образцы стиля новой готики. Уже моют руки и идут благословлять «на покрытие крови», пусть пеплом, это мелочь для пяти таких светлых крематориев.
 
А убой был гуманный.
 
Восхитительный летний день. Едет вагон с «выселенцами». Вагоны для скота. Окошки заделаны колючей проволокой. На каждой ступеньке солдат в полном вооружении. Через зарешеченное окно выглядывает ребенок. Светлое личико, ясные невинные глаза, взгляд — такой любопытный и смелый. Он не подозревает ни о чем плохом, он видит большую, широко раскрытую книгу с цветными картинками: едут поля и луга, фабрики. Двигаются леса и сады, дома и деревья, окружают полукругом и исчезают. Краски сливаются в один отрезок, он покрутится какое-то время и вскоре исчезает из виду. Появляются люди и лошади, маленькие, как живые игрушки, они ходят или даже стоят на месте, но само это место все равно едет. Куда все это едет?
 
Вдруг с шумом и натиском подбегает поезд, он заслоняет панораму, гасит солнце, как черный дьявол, и напускает удушливый дым. Вагоны бегут, один хочет поймать другого. Из окон выглядывают люди в мундирах, такие странные, черные, окутанные дымом, что-то высматривают, как нечисть какая ох, этот дым, он и это заслоняет Наконецто — поезд прошел и снова та же картина: леса и поля, луга и сады, горы и долины, текут так спокойно и уютно, двигаются по огромной ленте, проходят и исчезают где-то вдали. Домики и парки, деревья и телеграфные столбы проплывают, как будто смытые большим наводнением. Все идет, все движется, все живет, так странно, как в сказках, что рассказывает мама. Куда все это идет?..
 
Внутри сидит мать. Она схватилась руками за голову. Лицо мрачное. Сердце стучит как-то странно. Перед глазами пробегают картины целой жизни: детство, юность, короткое семейное счастье: дом, муж, ребенок, родительский дом, местечко, поля, леса, сады, все бежит, перемешивается как колода карт, одна картина прогоняет другую, и на всем этом черное пятно: оставленная на произвол судьбы разоренная квартира, разрушенное семейное гнездо: расколоченные двери и окна, взломанные шкафы, разбитая посуда, разбросанная, затоптанная одежда, все это оставлено позади, а теперь: караул, куда мы все едем?!
 
Поезд идет медленно, как похоронная процессия. Как будто бы хочет оказать жертвам последнюю честь. Через десять минут он уже идет назад пустой. Еврейский плутократ и еврей-большевик, который намеревался уничтожить арийский мир, обезврежен навеки. Грузовая команда уже упаковывает еще теплые вещи в машины: туда, в страну фрицев. По заказу государства родился новый ребенок, рейхскасса платит премии, государственные деньги, Крупп уже приготовил для него винтовочку. Это для него везут белые рубашечки Абрамчика, вышитые преданными материнскими руками.
 
А мир? Мир наверняка делает все, что может. Протестуют и интерпеллируют пародийное «шлют запросы в парламент», собирают комитеты пяти, тринадцати и восемнадцати, красный крест гремит кружкой, архиепископ Кентерберийский молится, в церквях говорят «кадиш» и хозяева мира пьют за нас «лехаим» и желают друг другу «мазл тов», за спасение и вознесение наших душ.
 
Веревка накинута на шею. Вешатель великодушен. У него есть время. Он играет с жертвой. Пока он выпивает кружку пива, закуривает сигарету и довольно улыбается. Давайте воспользуемся моментом, когда палач нализался, и употребим виселицу в качестве печатной машинки: набросаем то, что нам есть сказать и рассказать.
 
Итак, друзья, пишите, описывайте коротко и остро, коротко, как дни, которые нам осталось жить и остро, как ножи, которые нацелены в наши сердца. Пусть останется пару листков для ЕНО Еврейский научный институт, Общества Еврейских Несчастий, пусть наши оставшиеся в живых свободные братья прочтут это, и, может быть, оно их чему-то научит.
 
А мы просим у судьбы:
 
Да будет воля твоя, не слышащий голос плача, сделай для нас хоть это — сложи слезы наши в кожаный мех Твой — сохрани эти страницы слез в бурдюке бытия, пусть они попадут в правильные руки и совершат свое исправление.
 
Концлагерь Ойшвиц, 3 января 1945 года