От «Медного всадника» до дамбы Завершив испытания для прогнозов, я не оставил проблему наводнений, содержавшей целый ряд аспектов. Кто бы ни занимался этой проблемой, все обращались к «Медному всаднику» Пушкина, к поэме о самом катастрофическом наводнении в истории Петербурга 7(19) ноября 1824 года высотой 421 см. Цитирование поэмы, особенно тех строк, где описывается разгул стихии, стало общепринятым. Но внимательное чтение обнаруживает полное описание природного явления – от его зарождения и до завершения, настолько глубокого, простого и точного, что оно может служить пособием для метеоролога. Отдельный интерес представляет учёт количества опасных подъёмов воды, то есть статистика наводнений. В этом вопросе до сих пор нет единого мнения. Точное их число – от 320 до 350 – (округлённо) позволяет установить их повторяемость, частоту в каждом году и продолжительность периодов без наводнений и получить тем самым общий статистический прогноз наводнений. Особый вопрос – защита от наводнений, имеющий для Петербурга историческое значение, с учётом хотя бы современного строительства дамбы, длящегося уже более 30 лет. Итак, проблема петербургских наводнений – необозрима. Но, по мнению начальства, она исчерпала себя, и в планы института с конца 70-х её не включали. Однако новый математический метод прогноза наводнений оказался пригодным для проектирования и строительства дамбы и, несколько неожиданно, для обеспечения парусных соревнований в Таллинском заливе во время международной Балтийской регаты 1979 г. и Олимпиады 1980 года. Гидротехническая защита от наводнений ведёт своё начало с самого основания города. Царь Пётр, удивлённый наводнением 20 августа 1703 г., превратившим лагерь строителей на Заячьем острове в непроходимое болото, приказал «возвышать сушу с великим поспешанием». О защите вспоминали после каждого значительного наводнения, но для её реализации всегда не хватало сил и средств. Катастрофа 1824 г. заставила власть объявить международный конкурс на проект защиты от морских нагонов. Среди них выделялся проект сооружения дамбы, предложенный директором Петербургского института путей сообщения Петром Петровичем (Пьером Домиником) Базеном. Обсуждения продолжались до начала ХХ века, но ни к чему не привели. После второго по высоте потопа 23 сентября 1924 г. – 380 см – советская власть со свойственной ей решительностью приступила к борьбе со стихией: организовала специальный институт, составила проект и смету строительства, взяв за основу результаты Базена. Работы собирались завершить в 1938 г. Проект активно поддерживал глава ленинградских большевиков, любимец партии С.М. Киров. Но его злодейски убили 1 декабря 1934 г. Ленинград накрыла волна репрессий, стало не до волн наводнений: проектирование прекратили, к строительству не приступили, архитекторы предложили перенести центр социалистического Ленинграда за Московскую заставу, на Среднюю Рогатку. Война заставила отложить все планы и проекты. К ним снова обратились в конце 1950-х при разработке очередного генерального плана развития Ленинграда, предполагавшего сохранить за ним статус морского города. Учли и то, что 15 октября 1955 г. произошло наводнение высотой 293 см – четвёртое по высоте. (Третье – 10 сентября 1777 г., 321 см – было хронологически первым.) В 60-х начался последний этап решения проблемы защиты Ленинграда от наводнений, завершившийся в 1979 г. принятием партийно-правительственного постановления о начале строительства дамбы. Впрочем, «наверху» решение было принято раньше. Ещё в 1977 г. на праздновании 60-летия революции первый секретарь обкома КПСС Романов благодарил Центральный Комитет и лично Леонида Ильича Брежнева за заботу о ленинградцах, которых дамба избавит от морской стихии. Ответственным за строительство назначили институт Гидропроект имени С.Я. Жука, академика и генерала, руководившего «сталинскими стройками коммунизма» в 1948-52 гг. К 1990 г. возведение дамбы предполагалось завершить. Однако перестройка нарушила все планы, и строительство продолжается до сих пор. Участие ЛОГОИНа (и моё) в этой истории выразилось в применении математического метода (того же, что и для прогнозов) для расчета влияния дамбы на течения Балтийского моря. Оно, как и следовало ожидать, оказалось совсем незначительным, так как огражденная акватория составляет ничтожную долю всего моря. Приняв этот результат, строители перестали интересоваться нашей работой, которая прекратилась примерно в середине 80-х. Но расстались мы с Гидропроектом не совсем дружески. Пока шла работа, мы интересовались проблемой в целом, пытались выяснить, например, стоимость строительства по сравнению с ущербом от наводнений. Это вызывало недовольство руководителя проекта, который после нескольких наших вопросов распорядился не пускать меня и моего начальника на их совещания. Мы, кстати, не очень-то и огорчились… Эстония. «Мы скоро разойдемся с вашим Советским Союзом…» Совсем другая, очень добрая и интересная память осталась от участия в обеспечении парусных соревнований в Таллинском заливе в 1979-80 гг. Тот же математический метод, что и для прогноза наводнений, позволял рассчитывать потоки воды в заданной акватории. Результаты таких расчетов, полученные за несколько часов до старта, могли оказаться полезными для спортсменов. В реальных условиях успех определялся прежде всего опытом и знаниями участников соревнований, скептически относившихся ко всяким прогнозам. Но по принятым правилам прогнозы погоды и течений были составной частью обеспечения гонок. Я и трое-четверо сотрудников вместе с эстонскими метеорологами и инженерами вычислительного центра справились с этой работой и даже заслужили похвалу, хотя никто из спортсменов не мог объяснить, как использовались наши результаты. Соревнования с участием разных стран, знакомство с известными мастерами парусного спорта запомнились как праздник. Некоторые огорчения доставили попытки наших тренеров и руководителей скрыть результаты прогнозов от всех участников, предоставив их только нашим. Но эти попытки в общем не удались. Основные воспоминания остались от Таллина и эстонцев. Наше пребывание в оба года пришлось на вторую половину июля и август, и погода благоприятствовала знакомству с городом и с людьми. Я припомнил, что впервые побывал в Таллине летом 1960 г. при подготовке к плаванию со студентами на «Батайске». То ли я был тогда более озабочен, то ли просто не проявлял интереса, но от тех дней осталось впечатление совсем чужого неприветливого города. Спрашивать о чём-то было бесполезно: либо просто не отвечали, либо показывали, что не понимают русского языка. Одно хорошее воспоминание всё же осталось: певческий праздник – масса народа в нарядных национальных одеждах заполнила все улицы, не обращая внимания на проливной дождь. Через 20 лет обстановка показалась совсем другой: дружеской, открытой, с полным пониманием с эстонской стороны. Но, присмотревшись, заметили, что так относятся к нам только наши ровесники. Люди старше 60-ти были гораздо сдержаннее, хотя и не так суровы, как 20 лет назад. Очень неприятно удивило недоброжелательное отношение детей и подростков, что означало наличие антирусского воспитания. Потом нам откровенно объяснили: эстонцы никогда полностью не согласятся с русским присутствием, которое считается оккупацией. Приводили пример: допустим, у вас в Ленинграде половиной жителей были бы эстонцы, причем самые отсталые, неквалифицированные, склонные к пьянству, большинство бессемейных. Как бы вы отнеслись к такому? А почему Эстония и Таллин в частности должны терпеть? Надо сказать, что подобные разговоры проходили спокойно, без обращения к силовым доводам. Наши оппоненты подчёркивали своё равнодушие к Советскому Союзу, но не скрывали своего сочувствия к нам. «Вы, конечно, ничего сделать не можете, у вас была диктатура Сталина, теперь диктатура партии. Вы – угнетенный народ…» Неприятно и обидно было слышать такое, но наши возражения были слабыми. После таких разговоров всё оставалось на своём месте, мы продолжали дружно взаимодействовать… В конечном счёте мы чувствовали себя хозяевами, эстонцы – обиженными. И никто не мог предположить, что через каких-то пять-шесть лет всё изменится. В 1986 г. я ездил в двухдневную командировку в Таллин и Пярну. Было очень неспокойно, улицы бурлили. В маленьком уютном Пярну, где нам следовало провести инспекцию метеорологической станции, с нами односложно и очень неохотно разговаривали и всячески выпроваживали. Меня просили быть осторожным и не вступать в разговоры на улицах Таллина. Старые знакомые были рады встрече, но не скрывали своего удовлетворения происходящим: «Мы скоро разойдемся с вашим Советским Союзом…» Так и вышло. В Ленинграде отказывались верить моим впечатлениям. Жалко, что теперь нельзя запросто поехать в Таллин и вообще в Эстонию… Могу добавить, что в 1977 г. я побывал в Риге, где делился опытом математического прогноза наводнений. Остались очень приятные воспоминания, чем-то схожие с таллинскими. И это тоже – в невозвратном прошлом… Друг на всю жизнь А вот довольно продолжительные пребывания в столице вспоминаются даже не как командировки в другой город, а вроде поездок в другой свой дом, или на дачу, или в гости к очень близким людям. Так оно, в сущности, и было. Потому что в Москву означало к Толе, с которым сошлись еще в 48-м, в ВАМУ. Сошлись как-то сразу, с первого раза, хотя мы совсем разные: он – коренной москвич, солидный, с виду серьёзный даже в свои неполные 20 лет (всё же он старше меня почти на два года), я – сущий провинциал из белорусского городка. Потом оба оказались на 3-м курсе геофака ЛГУ, потом Дальний Восток, потом частые встречи в Ленинграде и Москве. В общем, всю жизнь вместе, хотя жили и работали в разных местах. Вот и в прошлом ноябре, 13-го – он стал единственным гостем, приехавшим ко мне на 80-летие. Какой замечательный был день! И вечер! Как радовались нашим воспоминаниям мои домашние! А бывал я в Москве за 30 лет по разным поводам: двух-трёхнедельные командировки в Гидрометцентр и в Океанографический институт, участие в съезде океанологов, в Геофизическом конгрессе. Всё это было интересно, но главное – Толя и Москва. Я полюбил этот город, так непохожий на Ленинград. Как жаль, что, скорее всего, не придётся там побывать и увидеть, как говорят, новую современную Москву… 1960–1990, дела домашние В эти годы происходили основные события в трудовой биографии, о чём я, как сумел, рассказал. Всё катилось будто само по себе, не оставляя места сомнениям и колебаниям. Но они были. Только если в 30-40 лет сомнения были более решительными, то после сорока они уже к резким переменам не склоняли. Думалось о другом: вот что-то получилось, а что? Стал старшим научным сотрудником, как по должности, так и по званию. Зарплата стала выше «средней по стране». Оказался причастным к новой работе. Но ведь её придумали другие. Улучшить, изменить, усовершенствовать новый метод прогноза я не смогу, физико-математическое направление мне не осилить. Заняться фактической стороной задачи тоже не получается: для этого надо располагать текущими натурными данными, которыми распоряжается СЗУ. Переходить совсем на другую тематику – поздно… Достиг уровня некомпетентности? Не хотелось мириться с этим обидным определением, но в каком-то смысле так оно и было. Повседневные дела состояли из расчетов для дамбы, подбора и анализа информации по наводнениям. С середины 80-х шла рутинная, довольно унылая работа. Стал более внимательно заниматься историей наводнений, в которой оказалось много неизвестного и интересного не только по существу проблемы, но и по истории города. Но… мои интересы никого не интересовали. С таким итогом я и подошел к своему пенсионному порогу, к 1990 году.

1967 г. А все эти годы пролетели незаметно, казалось даже однообразно, но и не без перемен. В 1974 г. переехали из маленькой, но отдельной квартиры в старом ленинградском доме на 6-й линии в трёхкомнатную просторную в новом доме-«кораблике» на взморье, на Голодае.  Родители старились, и это никакой помощью нельзя было остановить. В конце 60-х отцу, как члену партии с 1920 г., удалось получить однокомнатную квартирку в новой пятиэтажке в Красном Селе. Это было большой удачей: больше не угрожал холод, не надо было заботиться о воде и дровах.

Но на фоне бытового благополучия старение родителей стало даже как-то заметнее. Мама постепенно как бы перестала замечать удобства, становилась всё более равнодушной и менее дееспособной. Отец еще долго выглядел крепким, хотя всегда нервничал и часто жаловался и на здоровье, и на наше с сестрой невнимание. А муж сестры бывал очень недоволен, когда она, даже изредка, выбиралась к родителям. Телефонная связь как-то даже раздражала отца. Он продолжал оставаться постоянным подписчиком «Правды» и еще подписался на еврейский журнал «Советиш геймланд». Так и коротали родители свои дни, тихо, не очень дружно и довольно печально. В начале марта 1975 г. мама заболела и умерла. Об этом тяжко вспоминать и трудно говорить… В 77-м мы взяли отца к себе, на Наличную улицу, а его жильё в Красном Селе перешло к нашему Лёне, достигшему совершеннолетия. Отцу выделили отдельную комнату, он посильно помогал по хозяйству, но Отец. 1980 г.

оставался беспокойным. Несколько раз попадал в больницу. 21 августа 1981 г., через 10 дней после 84-летия, отец скончался от сердечного приступа… С осени 1961 г. наша жизнь заметно изменилась: появился, можно сказать, второй дом – в ближнем пригороде, в посёлке Лисий Нос. Умер отчим Нины, хозяйкой дома стала её мать, не вполне здоровая, требовавшая помощи и ухода. Все выходные, а с ранней весны и до поздней осени и в будние дни, мы стали там жить. Для меня это невзрачное место на берегу Финского залива, точнее Невской губы, почти сразу стало, не преувеличивая, второй родиной. Тишина, плоский, даже унылый, однообразный лесисто-болотистый ландшафт, но какой-то успокаивающий, близость обширной воды – всё это оказалось по мне. Кстати, местность, совершенно непохожая на красносельскую, где холмы, пригорки и одно небольшое озеро. Постоянные посильные физические нагрузки – пилка-колка дров, таскание воды, копание в саду-огороде – также действовали положительно. Сразу решился вопрос с летним пребыванием детей. Первые три лета 1958-60 гг. сын проводил в Красном Селе, но с 61-го в Лисьем Носу было гораздо привольнее. А дочка, можно сказать, там выросла. Лучшего места для моего пенсионного пребывания и не придумать. Впрочем, в нашей академической системе личное пожелание оставить службу высказывали немногие. Но пришли большие перемены, наступила перестройка, возникли сложности с финансированием, и осенью 1991 г. я по собственному желанию расстался с ЛОГОИНом. Получилось как-то буднично, без огорчений и драм, будто и не было 30-ти лет волнений, удач, огорчений, тесной связи с людьми и даже дружбы с некоторыми из них. Просто перестал ходить на 23-ю линию, а для хороших отношений оставались телефон и довольно частые встречи. Решающим доводом для ухода на пенсию было рождение внучек, появившихся друг за другом в мае 90-го и 91-го. А у сына сын, наш внук, родился ещё раньше, в 85-м. В ноябре 90-го умерла Нинина мама. Рассудили, что моё присутствие в доме будет полезнее хождения на работу…

На «заслуженном отдыхе»…

На свободе! Что с ней делать? Выход на пенсию совпал с действительно крутыми переменами во всей нашей жизни, а в жизни 60-летних – в особенности. Ожидание и наступление перемен обернулись неожиданными событиями и суровыми испытаниями. Послевоенный покой оказался ненадёжным, всеобщее равенство – мнимым, вечная дружба народов – пустым лозунгом. На фоне трудных повседневных забот – беспорядок под видом свободы, разобщение людей, жаждали власти противостоящие группировки. Никто не предполагал, что такое – надолго, но вот уж 20 лет прошло. Страшновато, хотя и интересно. До сих пор часто слышится: «Мы-то – ладно. Вот детей и внуков жалко…» При всём при том возврата к старому не хочется. Мне – во всяком случае. На уровне каждой семьи (и нашей, разумеется) была и остаётся забота о работе, хлебе насущном и так называемом прожиточном минимуме. Представления о достаточности трудовой пенсии суммой в 132 рубля оказались наивными. Весной 92-го нанялся грузчиком в магазин. Заведующая справилась о здоровье и сказала: «Приходите завтра». Пришеёл. Вроде ничего, всё посильно: коробки, мешки, потяжелее – баки с молоком и творогом, противные мясные туши. Работа – сутки через двое, зарплата – забыл, какие-то копейки. Отоваривался без очереди, с продавцами подружился. Было интересно изнутри наблюдать за торговлей. Ещё была пора очередей. К открытию накапливался народ, поднимался шум. Заведующая выходила с заявлением: «Чего шумите? Подумаешь – открыли на 10 минут позже… Вот вы, и вы, и вы – ещё не горели? Так будьте осторожней – всякое может случиться…» Тогда цены повышались чуть ли не каждый месяц. На этом моя торговая карьера и закончилась: спросил у заведующей, почему у них случаи краж, о которых они срочно сообщают в милицию, совпадают с повышением цен. В следующую смену она мне сказала, что беспокоится о моём здоровье и освобождает меня от работы. Я пытался возражать: «Два месяца тому назад не беспокоились… Я же справляюсь». Не прислушалась, и я снова свободен. С топором и на метеостанции. «Будешь у нас Аким» Кто-то подсказал: «В лесхозе требуются разнорабочие». Сразу же приняли, выделили делянку для уборки кустарника и мелкого подлеска. Топорик в руки – и пошел… Работа прекрасная, от дома близко – 20-30 минут на велосипеде. Сначала мешали комары, а с середины лета – красота. Нарублю кучу веток, разожгу костёр, могу на залив выйти, могу и на травке полежать. Иногда оказывался рядом с бригадой лесников. Сразу познакомились: «Как тебя звать? – Ким… – Еврей, что ли? – Конечно… – Ну ладно, будешь у нас Аким…» Они валили деревья бензопилами, разделывали на метровые поленья, грузили на тракторный прицеп. Помогал обрубать сучья, складывать костры. Вспомнил школьные заготовки дров в Новогрудке… Проработал в лесхозе до марта 93-го. В январе-феврале лесной работы не было, зато вязали метёлки – противно и не денежно. А когда принимали летом, пришлось поехать оформляться в Зеленогорск в главный лесхоз. Сказал начальнику, что я географ, кандидат, могу быть гидрологом, экологом. Он не дослушал: «Учёных своих хватает…» В 93-м в лесхоз не вернулся. Друзья из СЗУ подсказали: «Нужны наблюдатели на метеостанции». Согласился, стал дежурным по погоде сначала в морском порту, затем у самого дома, в Лисьем Носу. Классные станции, основанные в начале ХХ века, но в последние годы забытые из-за общего запустения в самой метеорологической сети. Работа даже интересная и совсем непростая: надо измерять, наблюдать, записывать, передавать по телеграфу, да ещё и в темпе – синоптики требуют всю информацию в срок, ибо нет ничего нелепее запоздалого прогноза. Вспомнил студенческие практические и лабораторные занятия. Кандидат наук – дежурный наблюдатель, такое встречается нечасто… В свободное время можно было поразмышлять, понаблюдать природу. Особенно в Лисьем Носу, где от станции открывался прекрасный вид на залив. Почему-то вспомнилось, что Эйнштейн сетовал: «Если бы не физика, то стал бы смотрителем маяка…» В порту тоже интересно, хотя моря не видно. Гидрометеостанция, под названием «Невская устьевая», у самых главных ворот порта. Ленинградский морской торговый порт – предприятие серьёзное: у причалов все флаги в гости, кругом деловая суета, краны, машины, вагоны, перерабатывается большой процент российского импорта. Я, однако, романтику выдерживал недолго. Такая востребованность не утешала. Сторож-журналист. Восстановить фушток! В мае 93-го по рекомендации музейного работника, бывшего студента-океанолога, поступил вахтёром-сторожем в одно из помещений Петропавловской крепости. Это оказалось по мне, здесь я задержался на два с лишним года. Дежурства – сутки через двое, могло быть действительно интересно, если бы не прикованность к вахте. Всё же удавалось отлучаться в библиотеку, в некоторые отделы, в собор, иногда на выставки. С сотрудниками сошелся быстро, но к моим делам интереса не было, и в моей помощи не нуждались. В ночные часы перебирал свои бумаги по наводнениям, пытался что-то пересчитать, составить таблички, изобразить графически. Но останавливали вечные вопросы: зачем? кому это нужно? Вскоре, однако, обратил внимание на знаки некоторых высоких наводнений в Невских воротах крепости, установленные много лет назад. Сравнил со своими данными, обнаружил ошибки, хотя и незначительные. Еще вычитал, что примерно на месте будущих Невских ворот по приказу Петра I в 1715 г. был установлен первый в России футшток – рейка с делениями для измерения высоты воды, необходимая для безопасности плавания по Неве. Написал статью, показал ученому секретарю, известному архитектору и историку города. Он одобрил и поместил в «Краеведческих записках Музея-заповедника Петропавловской крепости». Когда статья вышла, я с одобрения ученого секретаря обратился к директору Музея с заявкой о восстановлении футштока. Ответ последовал в письменном виде с полным одобрением моей инициативы. Я почти сразу попросил принять меня для обсуждения предстоящей работы. Принял, хотя и не сразу. Состоялся очень милый разговор, из которого следовало, что одобрение и согласие директора – необходимое, но вовсе недостаточное условие восстановления футштока. Есть еще несколько инстанций, которые надо пройти, чтобы начать дело. И у каждой инстанции свои требования и правила. Я ходил, звонил, писал, в том числе и в главную городскую газету, где материал напечатали. Везде одобряют идею, сочувствуют, готовы помочь, но… Прошло 17 лет, и ничего не изменилось, приколотить рейку с делениями к стене крепости так и не удалось. Правда, со временем я эту свою затею забросил… Вообще, дежурства в музее-крепости обозначили отдельный «писательский» этап в моей трудовой биографии. Это оказалось неожиданным для меня самого. Мне еще в ЛОГОИНе надоело писать отчеты и научные статьи (их набралось более 50-ти). А тут во время ночных бдений подумалось: «А не послать ли в газету статью о наводнениях и погоде? Да еще о защите города от наводнений. Так, чтобы всем было понятно…» Как-то быстро получилось, и «Вечерний Ленинград» осенью 93-го без задержки напечатал. Почти сразу же и заплатили. Я удивился и стал продолжать. И так до сих пор, но, конечно, не столь резво. К 2010-му набралось более 100 статей и заметок в «Вечерке», «Санкт-Петербургских ведомостях», «Смене», в журналах «Нева», «Природа» и однажды в «Новом мире». Осенью 95-го ушел из крепости и с тех пор не числюсь формально ни на какой работе. Зато удалось издать три книжки всё по той же тематике, которые неплохо продаются. Одна из них, «Три века петербургских наводнений», удостоилась диплома имени известного краеведа Николая Павловича Анциферова как лучшая научно-популярная работа о Петербурге в 2003-2005 гг. «Иных уж нет, а те далече…» Так вот, слово за слово, подошел я к концу своего жизнеописания. Можно было бы еще немало рассказать, например, поделиться впечатлениями от нескольких случаев пребывания в больницах с разными болячками (парапроктит, два инфаркта, но какие-то странные, почти без болей; перитонит; что-то лёгочное…) в разные годы с начала 70-х. Подтвердилась плохая переносимость болей. Врачи бывали недовольны, но расставался с ними дружески. Поневоле наблюдал людей, в основном в больницах они проявляли себя с неприятных сторон, хотя и интересного было немало. Запомнилось, как молодые ребята, заметив моё совсем плохое состояние, среди ночи побежали за дежурным врачом; как лечащая врач при выписке заметила: «У вас с вашим перитонитом было 2 шанса из 10»; как в какое-то утро после тяжкой ночи сосед по палате, молодой парень, снял с себя рубаху и заставил меня переодеться. Вспоминалась реплика Льва Толстого по какому-то поводу: «Не в тюрьме и не в больнице – значит, всё хорошо…» Да, болезни – тема невесёлая. А от тюрьмы и сумы судьба хранила… Подумалось: сколько же людей я повидал за все свои годы? Многие оставили след в памяти, большинство забылись. Но было 10-15 личностей, с которыми связана почти вся сознательная жизнь, то есть 60 и несколько более лет. Это – друзья. Жаль, «иных уж нет, а те далече…». Дружба Что дружба? Лёгкий дым похмелья, Обиды вольный разговор, Обмен тщеславия, безделья Иль покровительства позор. (А.С. Пушкин) Этот короткий стих упоминается редко, гораздо реже, чем «Друзья мои, прекрасен наш союз!» и другие прекрасные строки о дружбе. Но Поэт знал, что дружба может приносить и разочарования, и огорчения. Я очень долго старался не замечать огорчений, тем более не запоминать их. Но… В конце 1950-х в Ленинграде оказались все самые близкие выпускники кафедры и «соплаватели» по Дальнему Востоку. Очень рады были друг другу. Ещё не у всех уладилось с семьёй, работой, жильём, но, несмотря на это, собирались при каждой возможности. Встречи случались чуть ли не каждый месяц: дни рождения каждого и детей, семейные и общие праздники, отъезды в экспедиции и возвращения, защиты диссертаций, да и просто так, без повода. Было шумно, весело, бестолково, пьяно. Так продолжалось долго, почти 30 лет. Конечно, со временем настроения менялись, встречи становились более редкими, но всё же продолжались, и состав друзей оставался постоянным. Дым похмелья редко бывал лёгким, но всё же улетучивался довольно быстро. Разговоры были вольными, хотя и чувствовалось, что многое умалчивалось. Серьёзных взаимных обид вроде бы и не было, но тени мелких упрёков мелькали. Тщеславие часто переходило в хвастовство или в зависть. Неудачами делились совсем редко, и от них старались отмахнуться. Правда, тут же возникало сочувствие, больше похожее на покровительство. Открытость и откровенность порой принимались за слабость. Попытки подробнее рассказать о своих делах считались занудством. С 1990-х я почти перестал ходить на эти встречи. Все годы был ещё один повод для дружеских встреч – мужским составом нашего курса геофака ежегодно во вторую субботу января. Здесь была совсем другая атмосфера, без взаимных претензий, с полным взаимопониманием. Впрочем, не без так называемых «подначек». К великому сожалению, с начала 80-х состав стал быстро убывать. Сейчас нас осталось трое из 22-х, но традиция соблюдается… Можно было бы много сказать о людях, бывших рядом, считай всю жизнь. В основном, хорошего. Но, как неи жаль, им было свойственно и дурное. Или, во всяком случае, такое, чего я не принимал. Или что-то неприемлемое по отношению ко мне. Каждый день может считаться счастливым Приукрашивать, умалчивать – значит упрощать, обеднять прошедшее. А то, что плохое запомнилось, – это какое-то свойство, подобное запоминанию аномальных природных явлений. Хорошая нормальная погода в деталях не запоминается, зато наводнения, морозы, затяжные дожди и опасные явления остаются в памяти надолго, даже на всю жизнь. Понятно, что в биографических записках всего не рассказать, да и не нужно. Что же в итоге? Общий итог ясен, конец пути неотвратим. А вот каков итог изложенного выше? Воспользуюсь схемой Станиславского (не путать с его системой). Итак: Долго жил. Немало повидал. Богатым не был никогда. (Откровенно говоря, не очень понимаю, что значит быть богатым; бедность – это понятно.) Есть семья, дети, внуки. Все здесь, в Петербурге. Дружим, общаемся постоянно. Славы не искал никогда. В чём счастье на земле? В познании. В искусстве и в работе… Хорошо было Станиславскому с его призванием к высокому искусству. Станиславский и ему подобные гении – их немного. А если призвание осталось неизвестным? Если призвание, как у большинства людей, – просто работа, выпавшая на жизненную долю? Никто не знает, что такое счастье. «На свете счастья нет, но есть покой и воля…» Вот это, пожалуй, правильнее и мудрее Станиславского. Каждый обычный день с его обычными делами, заботами и размышлениями может считаться счастливым…

Продолжение... "Вместо введения" 1. "Витебск" 2."Война" 3."Дорога в Белоруссию" 4. "Новогрудок" 5."Ленинград"  6. "Морское училище" 7. "На геофаке ЛГУ" 8. "Дальний Восток, лето 1951 года" 9. "Встреча с отцом" 10. "Накануне перемен" 11. "Дальморпроект, 1953–56 годы" начало... "Дальморпроект, 1953–56 годы" продолжение... 12. "Итак, мы ленинградцы" 13. "В ЛОГОИНе" начало...