|
На работу, в отдел изысканий
И снова – на самый Дальний Восток, в пятый раз по транссибирской. На вокзалах и станциях на первый взгляд всё так же, только портреты Сталина исчезли, появился Маленков, но не везде. Важнее, что нет товарных эшелонов с людьми. Вообще как-то свободнее, но… беспорядочнее, больше пьяных, больше неразберихи при посадках на вокзалах. Едем с однокурсником Виктором до конца (он в ТИНРО), но с остановкой в Красноярске. Оттуда я – в Енисейск, он – в Северо-Енисейск, на другой берег, куда сосланы его родители по «ленинградскому делу». У отца тоже вроде без перемен, но атмосфера совсем другая по сравнению с ноябрём-52. Из разговоров узнал, что снят начальник районного КГБ, что не надо отмечаться 2-го и 16-го. Но никого ещё не освободили. Отец напутствует, другие интересуются моим местом назначения, но чувствуется, что они заняты собой, ждут перемен. Да и у меня мысли о будущем путаные, неопределённые: будь что будет…
Поехали дальше, приехали во Владивосток. Насколько помню, в направлении был указан адрес Дальморпроекта: Суйфунская, 17. Улица знакомая, в центре, небольшое здание, напротив Суйфунского рынка. Помню, что оказался с вещами в кабинете директора. Очень располагающий дядька, подробные расспросы: где бывал, чему учили, что умею? «Ну, так ты бывалый дальневосточник. Был предмет “портовые изыскания”? Замечательно! Всего один семестр? Ничего! Научишься в экспедициях, с университетским образованием будешь писать отчеты. У нас береговые экспедиции для строительства портов по всему Дальнему Востоку, наукой не занимаемся, но возможностей и материалов много, жилья пока нет, но будет: здесь есть общежитие, в экспедициях обеспечивает заказчик. Ну, дуй в баню, потом в общежитие, завтра сюда на работу в отдел изысканий… Постой, а почему не спрашиваешь о зарплате?» Назначили 1100 р., должность – инженер-гидролог. Общежитие просторное, от работы недалеко, но круто в сопку. Вечером появились три парня, в меру выпившие. Познакомились. Какие-то унылые: «Здесь скучно, и делать нечего, и денег мало. Вот в экспедиции!..»
Океанология на шлюпке. «А план выполнять Ваня-китаец будет?»
Работу начал с чтения отчётов, с ознакомления с «объектами» – действительно по всему Востоку: на Камчатке, на Сахалине, в Приморье, в устье Амура. Состав работ: геология, топография-геодезия, гидрометеорология. Очень важный момент – составление и выполнение смет, о чем я не имел ни малейшего представления. Причём гидрометеорология – самая невидная и самая дешёвая работа, а следовательно, и самая невыгодная. Геология – это буровая установка, 5-7 рабочих, инженер, техники, взятие проб грунта; топография-геодезия: съёмка местности, составление подробных карт, промеры глубин. А гидрометеорология? Точнее – гидрология, как мою работу называли официально и повседневно. Гидрологами считались специалисты по «дноуглублению», работавшие и топографами, и геологами за неимением загруженности по гидрологии. Попали в моё подчинение две женщины-техника, исполнительные и толковые.
Но я не знал поначалу, чем занять свою группу. Все они занимались повседневной работой. Термин «океанология» на изысканиях не употреблялся, морские и речные работы были очень ограниченные, выполнялись они со шлюпок. Была в «Дальморпроекте» маленькая деревянная шхуна, тонн на 100, с ограниченным районом плавания только вдоль побережья Приморья. Она использовалась, как потом оказалось, в основном для походов за сельскохозяйственной продукцией в осеннее время. Дело, конечно, не в моём стремлении в морские просторы. Просто я не представлял, как организовать те немногие работы, которые предстояло выполнить. Да ничего серьёзного со шлюпки даже у берега сделать было нельзя, не говоря о том, что при ветре 10–12 м/сек приходилось бросать работу, да и опасно становилось. Сразу стал высказывать соображения о сокращении таких работ, об использовании имеющихся материалов по объектам, заимствовании данных близлежащих метеостанций. А это означало сокращение денег на изыскательские работы. Начальник отдела, хороший дядька с большим юмором, к моим планам отнёсся со смехом: «Ну-у, университет… А план выполнять Ваня-китаец будет? Вот пошлём тебя на объект…» Главный инженер, красивый черноголовый мужчина, быстрый и решительный, посмотрел на мои предложения явно неодобрительно. Они так и остались предложениями. Ещё одно существенное отличие морских экспедиций от изыскательских: там все бытовые заботы оставались на берегу, даже о деньгах можно было не думать, а здесь жильё, спаньё, еда-питьё, баня, магазины и всякое-разное становились насущно необходимым. Мне повезло, что все три большие изыскательские экспедиции, в которых пришлось побывать, прошли в достаточно населённых местах, где вопросы бытового обеспечения решились довольно просто.
«Дальморпроект» был учреждением тихим. Кроме изыскателей, там работали архитекторы и проектировщики. Изыскатели чувствовали себя во Владивостоке в гостях, ожидая очередной экспедиции. Выпивали, конечно. Я поневоле вовлекался в этот режим, но в допустимых для меня дозах. К тому времени я уже знал свой предел и, хотя не всегда им ограничивался, всё же эта физиологическая норма не позволяла уйти в запой. Знатоки как-то заметили: «Э-э, да ты опохмеляться не умеешь… Пьянство тебе не грозит».
Так называемая общественная жизнь еле теплилась и выражалась в редких профсоюзных собраниях. Я ещё не вышел из комсомольского возраста, но, насколько помню, комсомольцы не проявлялись. Было довольно тоскливо, особенно в выходные и в праздники. Но мне не было одиноко: во Владивостоке оказались, кроме меня, ещё четверо океанологов, выпускников нашей кафедры: две девушки и парень в военной гидрографии и один – в ТИНРО. Собирались каждый вечер, понимали, что долго так продолжаться не может, но деваться было некуда. Я оказался неудавшимся «прибрежным» океанологом, и все мне сочувствовали. Постепенно появлялись свои дела, но все три года жизни во Владивостоке отношения «со своими» оставались самыми близкими. Они сохранились и впоследствии.
Петропавловск. «Пришил бы я тебя, фраер…»
В конце 53-го меня послали в экспедицию, в Петропавловск-Камчатский, где проводились работы по развитию порта. Там уже действовала группа наших геологов и топографов, да ещё несколько человек из московского «Союзморпроекта». Я пробыл в Петропавловске полгода, до лета 54-го, и о том времени остались наилучшие воспоминания. Правда, работа не приносила удовольствия. Приходилось заниматься промерами, гидрогеологией, измерением объёмов воды в ручьях и другими делами по указанию начальства. В план работ, например, включили стандартные метеорологические измерения, хотя в городе, недалеко от порта, постоянно действовала метеостанция с полным комплексом наблюдений. Вот и приходилось «дополнять» метеослужбу. Было нелепо стоять в слепую пургу на мысу с ручным анемометром, который зашкаливал от ураганного ветра, и считать, что это нужно для постройки причала. Никакой практической ценности эта отрывочная нерегулярная работа с простыми неточными приборами не имела, но способствовала освоению средств и выполнению плана экспедиции. Жили очень дружно в одноэтажном доме-бараке без удобств, но кто тогда помышлял об удобствах? Зима была обычная, камчатская, слабоморозная, обильно снежная, только с середины февраля и до начала апреля с морозами до 25-ти, сильными ветрами и безоблачным небом. Наш барак с наветренной стороны замело полностью вровень с крышей. Наше место называлось «Кислая Яма», километрах в трёх от центра города. Чтобы попасть туда, на улицу Ленина, потом в порт, в магазины, в кино, надо было скатиться с сопки, пройти «яму» и подняться на сопку, которая пониже. При нас этот маршрут обставили лесенками с перилами, но почти весь народ пользовался снежными тропами и ледяными дорожками. Пожилых и стариков в нашем районе практически не было…
Петропавловск окружен экзотической красотой: Авачинский вулкан, вулкан Шивелуч, Авачинская губа, похожая на огромное озеро. Весь город расположен на сопках, улицы будто нанизаны на их склоны. В начале 1950-х стояло всего несколько каменных зданий. Жилось в экспедиции вольготно, строгого соблюдения распорядка не было, но и не распускались.
Работали единым коллективом, помогали друг другу, только мой отряд в помощи не нуждался. Наоборот, я, например, выполнил часть геологической работы: измерял колебания воды в котловане для фундамента строящегося дома. Там, за высоким забором, работали заключённые под надзором вертухая на вышке. Я ходил в эту зону примерно месяц. Привык, и ко мне привыкли, но однажды новый часовой приготовился в меня стрелять. Хор хриплых голосов завопил и ему и мне: «Стой! Свой! Не стреляй! Не ходи!» Я не успел понять, что происходит, как услышал набор слов, превосходящий даже выражения подполковника Лебедева, с пояснением с вышки: «Пришил бы я тебя, фраер, а мне бы еще лишний выходной дали». Зэки были какие-то смирные, даже весёлые, балагурили со мной: «Начальник, ты в натуре учёный? Такой молодой. Когда успел? А нам, эх, век свободы не видать». Вообще, здесь отбывали небольшие сроки довольно безобидные пацаны. Совсем не такие, каких я повидал в Енисейске.
Ни зависти, ни злости
Вся наша экспедиция – почти одного возраста и одних интересов. В свободное время ходили в библиотеку, в кино, даже театр там был, но ничего не запомнилось. В кино обратил на себя внимание новый фильм «Верные друзья», что-то новое проглядывалось. В порту и в библиотеке познакомился с тремя инженерами, выпускниками Одесского института. Они тоже маялись распределением, считали, что работают не по призванию, не собирались надолго оставаться на Камчатке. Мы поступили в Вечерний университет марксизма-ленинизма: «пригодится для кандидатских экзаменов…». Поступил, чтобы занять время, было даже кое-что интересное и действительно пригодилось, но нескоро…
В экспедиции почти все увлеклись фотографией, купили «Зоркие», дружно осваивали фотохимию, я занимался этим почти 20 лет… Много читали. Не припомню сколько-нибудь серьёзных разногласий, тем более конфликтов. Спорили, кто за Чехова, кто за Горького или Толстого. А я – почти один за Маяковского, но это к моим недостаткам не относилось. Интересовались, но совершенно равнодушно, мероприятиями новой власти, неуважительно относились к газетам, радио не было. Я, пожалуй больше других, ждал перемен. Удивлялся, что определение «идейный» имело, как когда-то в ВАМУ, отрицательный смысл. Недостатка в питании и одежде не испытывали, но спецодежды не было. Запомнились банные дни с последующим посещением ресторана «Вулкан»: на шестерых пол-литра спирта, ящик пива (деликатес!), немного икорки и рыбы вдоволь. Нас очень скоро стали узнавать и уважительно отзывались: «эти ребята из портовой экспедиции».
Неплохая жизнь, если бы не размышления – кто я и зачем? Потом, через годы, думалось: почему так легко складывались отношения, так быстро улаживались споры, в том числе и производственные? Дело в юношеском возрасте? Или в общности интересов? В отсутствии конкуренции? В отсутствии женщин? Их действительно не было в экспедиции, но они при желании могли появиться. Во всяком случае, и сейчас могу поручиться – ни зависти, ни злости, ни каких-то сговоров не было и в помине. Всё открыто, всё на виду, каждый сам по себе, но все вместе. Причем весело, с шутками, песнями, с интересными, хотя порой не слишком содержательными, разговорами. Так прошли все три изыскательских года, три большие экспедиции, небольшие поездки, полгода пребывания во Владивостоке. Такого больше не было никогда…
Молодой специалист. Все совпало кроме… дел
Пришла пасмурная камчатская весна-54. Не успевали следить за таянием снегов и разливами ручьёв. Весна мягкая, робкая, чем-то похожая на ленинградскую, но совсем другая. На склонах сопок, обращенных к солнцу, вовсю распустилась листва и за считанные дни вымахала трава в рост человека. А на северных склонах – снегов по пояс и выше…
В общем, к весне управились, задания выполнили, морскими работами и не пахло. Начальник посмеивался: «Зачем тебе море? Парохода нет, приборов нет, сиди себе на берегу, здесь не качает». Доложили во Владивосток о выполнении плана и получили приказ возвращаться.
Жалко было расставаться с Петропавловском, но тем-то и отличаются изыскатели, что не сидят на месте. Как позже споёт Высоцкий: «Я, конечно, вернусь весь в друзьях и делах. Я вернусь – не пройдет и полгода…»
Всё у меня совпало в той первой камчатской экспедиции. Кроме… дел. Мне показалось, что не теми делами я занимаюсь и не так, как надо. Впрочем, я ещё не знал за собой этого свойства, что почти всю, как у нас принято говорить, трудовую жизнь меня будет преследовать это ощущение недовольства собой и своей работой. А тогда, в неполных 24 года…
Лет 8-10 спустя после первого опыта я понял, что в изыскательской работе было много интересного. А ещё позднее, в конце 1960-х, уже «остепенившись» и приступив по стечению обстоятельств к пожизненной теме изучения морских наводнений, я окончательно осознал, сколько потерял от поверхностного отношения к прибрежной океанологии.
А друзья?.. Некоторые будут со мной в последующих двух экспедициях, с некоторыми не придётся встретиться никогда. Интересно: я пытался завести переписку, еще оставаясь на Востоке, и позднее, поселившись в Ленинграде, но зря – никто ни разу мне не ответил…
Прибыли во «Владик», предстали пред руководством, написали отчёты и стали ждать новых назначений. Ох уж эти отчёты! Всю жизнь в разных учреждениях, после каждой экспедиции, после каждой исполненной работы почему-то с отчётами всегда торопили, ежедневно напоминали об их важности и срочности, они составлялись по каким-то шаблонам, каким-то вынужденно суконным языком. И вот – отчитались! Почти всегда – без обсуждений, без споров. Главное – в срок, «сброшюровать», переплести и получить подпись непосредственного начальства, то есть начальника отдела изысканий. А он пусть разбирается с главным инженером и с директором. А мы? Как будто и не было ничего… Бывали, правда, разговоры: что да как там у вас в экспедициях, на объектах, но – это потом. Ведь, с одной стороны, экспедицию не повторишь, а с другой – все добытые материалы сразу не используешь. А мнения потребителей до нас, исполнителей, не доходили. Отчёты сдавались в библиотеку или в фонды. Часто они засекречивались и в этом случае вообще становились почти недоступными. Были даже вопросы: «Зачем тебе твои материалы? Для диссертации, что ли?» Так что поверхностное отношение к изыскательской работе происходило не только от моего непонимания, но и от постановки дела. Мол, знай свой шесток, катайся на объекты, выполняй план, пиши отчёты, получай свой оклад, да ещё с надбавками…
Какое-то время побыл в столице Приморского края, повстречался со своими сокурсниками. Это было прекрасно! У всех примерно одинаковые настроения: работа неплохая, поживём-увидим. А пока мы молодые специалисты, прошёл только год из трёх. Жилья не дали, и вряд ли предвидится. Живём – кто в общежитии, кто где…
«Вдвоём ложиться запрещается!»
В конце лета-54 направили в Тетюхе, на побережье Приморья, где намечалось строительство порта. Там, на расстоянии примерно 50 километров от берега, добывались цветные металлы, открытые китайцами ещё в середине XIX века и затем освоенные американским промышленником Бринером, отцом известного впоследствии актера Юла Бринера («Великолепная семёрка»). Здесь же странствовал в 1902-1906 гг. наш знаменитый дальневосточный землепроходец Владимир Клавдиевич Арсеньев со своим проводником и помощником Дерсу Узала из маленького народа гольдов (нанайцев).
Полиметаллические руды перерабатывались на комбинате «Сихоте-Алинь», построенном заключёнными, и вывозились морем. Транспортировка была мучительной и дорогостоящей: на машинах и по узкоколейке (кажется, была такая) до побережья, откуда на баржах доставлялись на пароходы, стоявшие на рейде. Этот рейд обширной бухты Тетюхе (теперь, после конфликта с Китаем в 1969 г., она называется как-то иначе) нам и предстояло исследовать. На новом теплоходе «Приморье» отправились в путь, недолгий, что-то около двух суток. Теплоход чёрно-беленький, средних размеров, тысячи на две-три тонн, построен в Германии, двух- и четырёхместные каюты, ресторан, кинозал, библиотека. Назначение «Приморья» – ходить вдоль побережья от Владивостока до мрачно известного порта Ванино и Советской Гавани. Мы были на нём чуть ли не первыми пассажирами. Комфорт, удобства, немного озадачивали объявления над койками: «Вдвоём ложиться запрещается!» Дежурные объяснили: «Это наши придумали…» Не хотелось покидать уютное место. А когда в декабре на том же «Приморье» возвращались, теплоход было не узнать: например, целых коек почти не осталось, даже объявления исчезли…
Река диких свиней
Экспедиция-54 запомнилась хорошей погодой. Согласно справочникам, рассказам старожилов и моим собственным наблюдениям, в 1951–53 гг. осенние месяцы в Приморье выдались хорошими, но в Тетюхе в 1954 г. это был просто курорт. Мои прибрежные гидрологические работы занимали важное место, для их выполнения нам даже придали шхуну. Однажды один матрос заметил: «Было бы море всегда такое тихое – все евреи были бы моряками…» На моё замечание он, чуть смутившись, возразил: «Ну, ты же не моряк, ты учёный-ветродуй, океанолог». Однако поработать со шхуны нам почти не пришлось из-за хорошей погоды. Капитан предложил нам шлюпку, а сам с разрешения начальства отправился, по современной терминологии, в круиз вдоль Приморья за картошкой и овощами для работников «Дальморпроекта». Тоже важное дело…
Бухта Тетюхе – замечательное место: серпообразная, широкая, совершенно открытая к морю, ограниченная с южной стороны высоченным скалистым мысом Бринера, с северной – высокими сопками. В бухту, ближе к мысу Бринера, впадает река шириной метров 50, по названию которой названа и бухта и прибрежный посёлок. В.К. Арсеньев так описывает эти места: «Название реки – искаженное китайское слово “Чжю-чжи-хе” (река диких свиней). Такое название она получила оттого, что дикие кабаны на ней как-то разорвали двух охотников. Русские в искажении пошли еще дальше, и слово “Тетюхе” исказили в “Тетиха”, что уже окончательно не имеет никакого смысла…
Мы попали на реку Тетюхе в то время, когда кета шла из моря в реки метать икру. Представьте себе тысячи тысяч рыб весом 3-5 килограммов, наводняющих реку и стремящихся вверх. Какая-то неудержимая сила заставляет их идти против течения и преодолевать препятствия. В это время кета ничего не ест и питается только тем запасом жизненных сил, которые она приобрела в море. Мы наблюдали за явлением с высоты речных террас. Рыбы было так много, что местами за ней совершенно не было видно дна реки. Преодолевая пороги, кета двигается зигзагами, перевёртывается с боку на бок, кувыркается и всё-таки идет вперед. Там, где ей мешает водопад, она подпрыгивает из воды и старается зацепиться за камни. Избитая, израненная, она достигает верховьев реки, оставляет потомство и погибает. Сперва мы с жадностью набросились на рыбу, но вскоре она приелась и опротивела…
Там, где река Тетюхе впадает в море, нет ни залива, ни бухты. Незначительное углубление береговой линии внутрь материка не даёт укрытия судам во время непогоды. Поэтому, если ветер начинает свежеть, они спешат сняться с якоря и уйти подальше от берега…
Мыс Бринера – это одинокая скала, соединяющаяся с материком намывной косой из песка и гальки. Долина реки очень интересна. С каждым поворотом открываются всё новые и новые виды. Художники нашли бы здесь неистощимый материал для своих этюдов. Некоторые виды были так красивы, что даже казаки, почти всегда равнодушные к красотам природы, не могли оторвать от них глаз и смотрели как зачарованные. Кругом высились горы с причудливыми гребнями и утёсы, похожие на человеческие фигуры. Другие скалы походили на животных, птиц или просто казались длинной колоннадой. Утёсы, выходящие в долину, увешанные гирляндами ползучих растений, листва которых принимала уже осеннюю окраску, были похожи на портики храмов и развалины замков».
Мы побывали в этих местах спустя полвека после Арсеньева. По-видимому, в природе и ландшафтах здесь произошло мало изменений. Зато дела человеческие заметно повлияли на природу: в бухте построили пирс на металлических основаниях для причаливания барж, перевозящих продукцию комбината на грузовые суда. Практически все местные жители работали в этом так называемом порту.
Вблизи берега, где при Арсеньеве было несколько китайских фанз, образовался приморский посёлок с каменными домами и бараками, с двумя магазинами, с приличной столовой, почтой, кинотеатром и клубом. Он получил название «Тетюхе-пристань».
Запомнилось, что как раз тогда вышли фильмы «Шведская спичка» и «Анна на шее». Мы смотрели их по нескольку раз. В кассе одобрительно посмеивались: «Во, экспедиция! Помогает нам выполнять план». Нам, как и на других объектах, были рады, сразу выделили жильё в новом одноэтажном бараке, кормили в столовой без очереди.
А вдали от моря, вверх по долине реки, вырос городок Тетюхе-рудник с благоустроенными одноэтажными домами и бараками для рабочих, заводоуправлением с колоннами в стиле сталинского ампира. Вся долина действительно живописна и сопки вокруг городка красивы, но они как бы зажали его, и дымы от рудников опускаются на дома.
Эта замкнутость мне совсем не понравилась. Я побывал там раза три по одному дню с начальником по каким-то делам. Там я неожиданно встретил предприимчивого дядьку Виленчика Лифшица и содержательно побеседовал с ним. Он дал полезные практические советы и в то же время изрядно поколебал дальневосточную романтику…
«…ваше исходящее №… – клевета…»
Океанологическая работа в бухте была довольно интересной. Пригодились навыки, обретённые на учебных практиках. Было жалко ушедшей шхуны, особенно при выполнении 15-ти «суточных станций» (сам же запланировал…) с измерениями течений через каждые два часа. Днём это было удовольствие на троих, а ночью, хотя и в тихую погоду, мы на своей шлюпке-лодке отчаянно мёрзли. Закончив часть работ, обнаружили, что лица почернели, как от долгого южного загара… Ещё измеряли уровень воды в устье реки, а также помогали геологам и топографам. Ближе к концу работ получили очередные указания из Владивостока, где неожиданно низко оценивались океанологические работы. Оказывается, работы со шлюпки по сметам считаются дешёвыми. Я совсем взбесился и просил начальника разъяснить главному начальству суть дела. Он отказался и уговаривал меня не горячиться. Я не послушался, пошел на почту и отправил телеграмму, в которой были слова: «…ваше исходящее №… – клевета…». Телеграфистка не хотела принимать, но я настаивал. Возможно, она не отправила, поскольку никаких последствий моей дерзкой глупости не было. До сих пор как-то стыдно за такое мальчишество…
Случилось в Тетюхе и небольшое криминальное происшествие: матрос со шхуны (тот самый, что рассуждал о погоде и евреях) в тихом с виду споре пырнул ножом повара – в бок, незаметно и неопасно, хотя и с кровью. Я был ближе всех к спорящим и изрядно отлупил матроса. Наутро он с распухшей мордой долго всем жаловался, ходил за мной и нудно вопрошал: «Ну Ким Семёныч! Ну за что вы меня так отп…..ли? Ну Ким Семёныч, ну за что?» Начальник и капитан посчитали случай исчерпанным, а народ безмолствовал…
Ещё был смешной и глупый случай, развеселивший весь посёлок: 50 корейцев (или китайцев?) купили вскладчину за 500 рублей автомобиль «Москвич» первого выпуска, маленький такой. Получив машину, каждый хотел ехать первым, и разодрались. Сломали новую зелёненькую машинку, оторвали двери, помяли крышу, весь капот и корпус, столкнули её в канаву на потеху жителям.
Мы здесь, как и в других экспедициях, совсем не касались местной жизни. Начальник общался по необходимости с администрацией, а наше дело было вести себя достойно, поддерживать авторитет морской научно-технической интеллигенции.
Отпавшее новоселье
В середине декабря 1954 г. вернулись во Владивосток. Скорей, скорей – отчет, да ещё годовой отчет. У меня получились две экспедиции, уже считалось – опытный изыскатель. Серьёзных замечаний по Петропавловску и Тетюхе не было, как и реакций на мои мелкие происшествия. Более того, парторг предложил мне подать заявление в партию. Я отказался: «…считаю, что не дорос, отец в ссылке, да у меня и допуска нет, я же не могу по-настоящему работать». Этот довод парторг отвёл: «С этим скоро наладится. Что касается отца, то ты за него не отвечаешь…» Очередных назначений не последовало.
А тут и новый, 55-й, накатил. Встретили его замечательно: все сокурсники оказались в городе. Того, который в ТИНРО, поселили (временно) «в квартире райской на улице Китайской». У него и собрались человек 15. Кроме нас, пятерых, были незнакомые москвичи. Все ровесники, все по распределению. Перезнакомились, было шумно, весело и беззаботно, пили сначала по владивостокскому, а через семь часов – по московскому времени. Вспомнили дом, родных и близких, Ленинград и Москву. Я думал: а мой дом – где? В Енисейске? Там теперь родители, оба. Летом 54-го маму привезла туда сестра. Однако впереди чувствовались большие перемены, и отец не захочет оставаться в Сибири. Так что пока я дальневосточник…
На работе, в «Дальморпроекте», тоже был хороший Новый год, было дружно, по-семейному, без производственных разговоров. Я, по правде говоря, этому немного удивился, был не против кое-что обсудить… В общежитии встречали на изыскательский холостяцкий манер, не замечая неудобств. Та зима во Владивостоке была не по-дальневосточному снежной и маловетреной, похожей скорее на подмосковную. Это отмечали и старожилы, и приезжие. Стали выезжать за город, кататься на лыжах и просто гулять. Получил лёгкое представление о зимней приморской тайге. На первый взгляд никакого различия с нашим лесом, но присмотришься – всё другое: сосны пониже и какие-то крученые, кустарник гуще, много небольших овражков, лощин, по-местному – распадков. Всё наблюдал поверхностно, а теперь жалею, что не вникал.
Зима 1954–55 гг. прошла быстро. Несмотря на короткие похолодания, вызванные сибирскими ветрами, географическое положение Владивостока брало своё: всё-таки примерно 43-я параллель, как и Сочи. Этим почему-то очень гордились местные жители…
Примерно в марте-55 в моей дальневосточной жизни произошло событие, которое все знакомые, и на работе и вокруг, сочли очень важным: мне предоставили жилплощадь – комнату. Даже ключ дали и замок действовал… Поздравляли… Комната метров восемь, на втором этаже двухэтажного серо-жёлтого кирпичного барака на 1-й речке, вблизи конечной остановки трамвая. Тогда это была окраина. Теперь, говорят, почти центр. Ни воды, ни уборной. Всё перед домом, вниз по скользкой дорожке к остановке. Что-то вроде кухни на весь этаж в конце коридора. Я, конечно, тотчас поселился, подумав об устройстве новоселья и не обратив внимания на чуть-чуть тёплые батареи. В комнате койка, матрац, тумбочка, стул, ведро. Предупредили: всё имущество «Дальморпроекта». Кое-как переночевал, вспомнив слова легендарного Амундсена, что к холоду нельзя привыкнуть. Вода в ведре за ночь замёрзла. Ещё подумал: с чем это меня поздравляли? Новоселье как-то само собой отпало, с чем все, к моему удивлению, согласились. Скоро, однако, солнышко стало пригревать, вода не мёрзла, «горница с улицей не спорилась», и можно было если не жить, то кое-как ночевать. В конце апреля мне объявили, что пришел срок моего первого трудового отпуска. Быстро собрался и поехал к родителям.
Снова Енисейск. Трудные разговоры
Помню, что во Владивостоке начались моросящие дожди и туманы: пришел весенний муссон. А дорогу до Красноярска и Енисейска в этот раз не запомнил совсем. Вёз с собой килограммов 10-12 лучшей дальневосточной рыбы – чавычи и кижуча, неожиданно появившейся в магазинах. Кажется, после визита Хрущева и Булганина. Размеры этих рыб поражали: длина почти метр, ширина в средней части – с газетный лист. Женщины-техники не пожалели кальки, тщательно завернули и отправили меня в Сибирь. А там была еще зима с лёгкими весенними намёками. Были разговоры, что нарушился порядок в природе, что не вовремя прошел лёд с Ангары и раньше срока состоялся ледоход на Енисее. Причина – строительство гидроэлектростанций… Ссыльные и местные сослуживцы отца удивились и обрадовались необычным рыбным гостинцам. Живут на рыбной реке, а рыбы почти не видят, кроме замороженной мурманской трески.
Собрались у нас (отец снял комнату с кухней в большом теплом доме) на угощенье с картошкой в мундире и скромной выпивкой. Поздравляли меня с первым трудовым отпуском. Они все были в нетерпеливом ожидании перемен. Некоторых уже освободили, первого, кажется, Румера. Отец тоже ждал освобождения и нервничал – куда податься. Я очень огорчился видом и настроением мамы. Она была мрачной, неразговорчивой, поплакала при встрече, как-то сторонилась отца, да и он был с ней неприветлив. Постепенно я представил себе, насколько трудно далась маме первая сибирская зима. Когда я заговорил, что бельё надо сдавать в стирку, последовала скандальная реакция отца. Он, кроме работы в артели, развёл хозяйство – кур под столом с освещением, и они даже неслись; заготавливал какие-то семена для весенней посадки. Маме всё это было не по душе и непонятно. Она с трудом управлялась с дровами и отоплением. Я недобрым словом помянул сестру с её мужем за то, что они отправили сюда маму. Отец то и дело упрекал маму: выдала дочь за старика. Я тоже несколько огорчил маму – хождение по гостям, сибирская бражка, разговоры.
Ещё была встреча с сокурсником из ВАМУ, работавшим на изысканиях по Енисею. Так проходил мой отпуск – старался помочь родителям, пытался успокоить мать, подумывал увезти её во Владивосток, но моя комнатушка – не жильё, да и я в ней – изыскатель, временный жилец. Отец сшил мне костюм, разные штуки для работы – что-то вроде плаща, кепку, рукавицы. Тем временем медленно и робко проходила енисейская весна, хмурая, с моросящими дождями и непролазной грязью на улицах. Успокаивал могучий Енисей с остатками льда и началом навигации. В общем, расстался я с родителями в тяжелом настроении.
Обратная дорога на восток опять ничем не запомнилась, если не считать странного ощущения в поезде Красноярск–Владивосток: будто еду в другую сторону. Остановился в Хабаровске, где работала сокурсница. Жила она в общежитии, в комнатке с подругой-сибирячкой. Еще так совпало, что встретили морского метеоролога-лейтенанта, окончившего нашу кафедру на два года раньше нас и служившего на востоке. Осмотрели город, удивились высоченному берегу Амура и его почти енисейской ширине. Незаметно прошли два дня и один вечер. Чуть выпили, чем-то заедали, по-студенчески скромно. Под конец разговорились с лейтенантом о предстоящем неизвестном будущем, согласились на том, что женщинам труднее. Вот, например, что здесь делать сокурснице? В Ленинграде родители, дом. И вдруг – реплика: «Она же еврейка. А я с молоком матери не терплю эту нацию…» Я просто онемел, до сих пор помню, как это было сказано. Собеседник, видно, что-то почувствовал, разговор прервался, улеглись спать. Через много лет встретились в Ленинграде. Он – подполковник, сказал, что рад меня видеть. Я отмолчался…
Золотое лето-55. Диспут об Ильфе и Петрове
Во Владивостоке ожидал скорого назначения в новую экспедицию. Но все объекты уже были распределены и заполнены. Меня с техником присоединили для вспомогательных гидрологических работ к гидрографической партии, уточнявшей подробными промерами глубины напротив стадиона и самого популярного городского пляжа. Площадь промера – от береговой линии на полтора-два километра в море. Говорили, что это заказ от городских властей по особому договору. Мы не очень-то и вникали. Семейные сетовали, что не платят полевых надбавок, но зато – дома. Работа несложная, спокойная. Рабочий день – как в институте, с 9 до 18, только не за столом, а в шлюпке или у водомерного поста. А тут ещё с конца мая погода выдалась на славу: ни дождей, ни туманов, ни ветров, с каждым днём всё теплее, а с середины июня до октября – жара. Весь день – в плавках… Померяешь, понаблюдаешь, запишешь, перекусишь и – в воду. Получалось, что мы купались каждый час не меньше чем по 15 минут. Успевали и поболтать, и почитать немного. Загорели до черноты, покрывались налётом морской соли, так что в конце дня ходили отмываться на городской пляж, где были душевые с пресной водой. Иногда казалось – надоело, но быстро проходило. Сравнивали с другими экспедициями и понимали: другой такой работы не будет. В «Дальморпроект» всё же приходилось заходить: то собрание, то ещё какое-нибудь мероприятие, то получка…
Одним из признаков перемен в те годы было появление многих неизвестных, а то и запрещенных ранее книг. Замечательно, что во Владивостоке они были, как говорили приезжие, гораздо доступнее, чем в Москве и Ленинграде. Именно тогда началось моё, да и всех знакомых, книгособирательство, продолжавшееся до начала 1980-х. Правда, не без сомнений: куда девать, куда ставить, как перевозить, а главное, когда читать? Сомнения отчасти оправдались: многое осталось непрочитанным, хотя всё просмотрено и пролистано. По Марксу: любимое занятие – рыться в книгах. Кроме того – почти все книги переложены газетно-журнальными вырезками. Такое вот у меня образовалось хобби с начала 60-х. Получилось как-то само собой, не совсем осознанно. Знакомые посмеивались, домашние слегка раздражались, но с выходом на пенсию, когда стал печататься в газетах и журналах, многое пригодилось.
Но вернусь в 55-й. Книгами увлеклись даже не книгочеи. Обсуждали покупки, спорили о прочитанном. Вдруг на работе по предложению главного инженера Золотова решили обсуждать «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка», только что появившиеся в магазине. Он же предложил меня (мне показалось – не без некоторого ехидства) в основные докладчики. Я отнекивался, мол, не успел еще прочесть, знаю эти произведения по отрывкам, прочитанным в школе (это было действительно так), да и народ не совсем готов (и это была правда; я спрашивал – некоторые и не слыхали об Ильфе и Петрове). Уговорить главинжа не удалось, и диспут состоялся. После работы остались человек 15, в основном женщины. Жарко, душно, влажно. Хорошо мне, докладчику, после целого дня на воде и на пляже. Что-то я говорил, но часто не по книгам, а по критике, появившейся в «Литературной газете». А там не только хвалили Ильфа с Петровым, но и считали Бендера нетипичным для советского общества. Вот тут-то Золотов и взвился почему-то очень темпераментно. Он сказал, что докладчик, несмотря на университетское образование, мало понимает в литературе, как, впрочем, и в изысканиях. Надо отдать ему должное, он хорошо пересказал обе книги, отнеся их к классике советской сатиры. Я с ним согласился, но не во всём. Не знаю, заинтересовались ли присутствующие сатирой и похождениями великого комбинатора, но после «диспута» и в последующие дни мне не раз говорили: «А что это Золотов на тебя взъелся?.. Он тебе житья не даст...» – и дальше в том же духе. А я расстраивался больше из-за того, что выступал вроде последователя советской газетной критики замечательных произведений. Никакого явного конфликта у меня с главным инженером не было.
Лето-55 запомнилось еще и тем, что из Москвы и Ленинграда приезжало много знакомых и незнакомых океанологов, метеорологов, биологов, направлявшихся в академические, военно-морские и рыбные экспедиции. Они рады были погулять по городу, покупаться, позагорать на приморских пляжах. Но собирались обычно вечерами у них в каютах. И весело, и пьяно, и нос в табаке. А уж болтовни сверх всякой меры. Действительно, «когда мы были молодые и чушь прекрасную несли». Я не скрывал своей зависти к истинным океанологам, а они завидовали мне, что моя экспедиция в городе или, во всяком случае, на берегу. Потом наступали проводы на причалах, потом снова встречи, и снова проводы на владивостокском вокзале. И такая канитель чуть ли не каждый день. Но есть у праздника начало, неизбежен и конец. Золотое лето стало клониться к осени, промерные работы – к окончанию, и в начале октября прозвучал приказ: отправляться в Усть-Камчатск, где необходимо расширить порт. А без изыскателей и изысканий это просто невозможно…
Усть-Камчатск
Были сборы недолги, и вот мы – для начала пятеро – со своим нехитрым оборудованием на борту громадного трансдальневосточного лайнера «Азия» (что-то трофейное, переименованное), курсирующего по трассе Владивосток–Петропавловск. Четверо суток приятного безделья, созерцания морских просторов и очертаний берегов Приморья, Сахалина, Курильских островов и, наконец, Камчатки. Два-три захода в день в ресторан, есть библиотека с апрельско-майскими «Огоньками», остальное время на палубе. Благо, с погодой повезло. В знакомом Петропавловске за полтора года не осталось знакомых. Походили, погуляли и пересели на какой-то грузопассажирский пароход, чтобы попасть в Усть-Камчатск.
Еще сутки ходу, и мы на месте. Но мне этот переход очень запомнился. Сразу после выхода из Авачинской губы путь проходил вдоль берега Камчатки. Погода была отличной, видимость прекрасной, пологая зыбь с океана плавно покачивала. Вид сопок, отвесно обрывавшихся к воде, впечатлял. А ночь вообще была сказочной. Полная луна с правого борта освещала берег, светлые места, кажется уже покрытые снегом, чередовались с глубокими тенями, и на этом фоне выделялись несколько вулканических вершин. Одна из них красиво, но как-то тревожно дымилась. Потом оказалось, что это начал действовать вулкан Безымянный, считавшийся потухшим.
Есть такое место на восточном берегу полуострова Камчатка, севернее Петропавловска, в устье реки Камчатки, впадающей в Камчатский залив Тихого океана. Первопроходцы, как видим, особо не затруднялись в придумывании названий, а склоняли исконное название на все лады… Этот самый залив совершенно открыт со стороны океана и напомнил мне бухту Тетюхе. Только размеры внушительнее, да природа беднее и ландшафт другой. От левого берега реки отходит не сплошное побережье, как в Тетюхе, а коса из черного вулканического песка длиной километров 10-12, шириной 0,5-1,5, совершенно открытая для волн с Тихого океана. При штормах волны запросто перекатываются через косу в узких её местах. А за косой – протока длиной 5 км, параллельная косе, вытекающая из озера Нерпичьего и втекающая в реку, чуть повыше устья. Такая вот топография. С внутренней стороны косы и предполагается строить порт, и уже имеются какие-то его начала. На косе – его строения, склады, мастерские.
На берег – в сетке. «Мы рыбой народ и армию кормили»
Поскольку порт ещё не построен, пароходы встают на якорь на рейде Усть-Камчатска, где и разгружаются на баржи или плоты. Катера или буксиры цепляют эти плавсредства и тащат в устье реки, а затем в протоку, где располагается так называемый порт. В нашем случае разгрузка была оригинальной: с помощью огромных сеток, которые расстилались по палубе, заполнялись грузами и людьми, поднимались лебёдками и опускались на баржу. Я подвергся такой операции единожды и именно в Усть-Камчатске. Забавно было висеть в воздухе со всяким грузом, с ахающими женщинами и плачущими детьми. Да и мужчины, особенно незнакомые с морем, вели себя как-то скованно. Хорошо – погода была спокойной. По мере приближения буксира с баржей к берегу на фоне небольших волн стало заметно, как пенится белыми бурунами вода на относительно небольшом пространстве в устье реки. Это было мелководье, называемое баром, которое практически всегда образуется на некотором расстоянии после впадения реки в море. Преодолеть бар буксирам и катерам с баржами и плотами непросто и даже опасно. Рекомендуется дожидаться приливного повышения уровня воды на баре. В нашем случае прилив был небольшой, но всё обошлось благополучно.
Наконец наш караван приткнулся к какому-то шаткому пирсу в протоке, и мы ступили на твёрдую землю. Сразу начались хозяйственные хлопоты, знакомство с работниками порта. Нам выделили место для жилья на приустьевой оконечности косы и жильё в виде вагончиков, предназначенных для целины. Дали печку типа «буржуйки», дрова и уголь, кровати и всякие принадлежности. Как и в прежних местах, нам были рады и отнеслись уважительно. Приступили к работе и стали осваивать быт.
Помню, что я заинтересовался районом предстоящего строительства и решил аккуратнее вести все наблюдения. В протоке поставили самопишущий прибор для регистрации колебаний уровня моря, регулярно измеряли и наблюдали погодные показатели, следили за режимом реки Камчатки. Собирали данные местной гидрометеостанции, которая находилась за протокой и за рекой в большом посёлке – районном центре Усть-Камчатск. Его посещение один раз в 10-15 дней становилось большим праздником. Во-первых – баня. Настоящая, русская, с веником! А у нас, на косе, не баня, а недоразумение – сооруженная наскоро, с солоноватой водой, без пара, с полухолодным предбанником. Во-вторых, замечательная колхозная столовая. Еда – почти домашняя. Колхоз имени Ленина – летом рыболовецкий, зимой охотничий. В- третьих: так удачно сложилось, что у одной нашей сотрудницы родители живут в посёлке и работают в этом богатом колхозе.
Ну как не зайти в гости, тем более что нас обязывали заходить! Мы старались не злоупотреблять (7–10 парней!), но уж раз в месяц обязательно получалось. Гостеприимство, хлебосольство – удивительное! Не забыть, как хозяйка приносила балыки – охапкой, как дрова. Рыба всякая, мясо, кроме домашнего – оленина, медвежатина. Хозяин рассказывал о рыбалке и охоте, придирчиво расспрашивал о наших делах. Однажды в такой визит легонько тряхнуло: землетрясение балла на 3-4. По печке змейкой пошла трещина, закачалась лампочка. Хозяин резко крикнул: «Все вон!», а хозяйка недовольно: «Да ну… Так колышет чуть не каждую неделю…» Из нескольких отрывочных разговоров (выспрашивать было неудобно) стало понятно, что поселились они здесь в конце 20-х–начале 30-х, убегая от колхозов где-то из средней полосы. За временем не следили: «Лорка родилась, когда пароход муку привёз…» В войну на фронт не брали: «Мы рыбой народ и армию кормили, а зимой соболя били на золото…»
«Пахан – он и есть пахан усатый»
Так довольно интересно проходила эта дальняя экспедиция. Набирался некоторый материал для неформального отчета. Ходили в кино. Запомнилось «Дайте мужа Анне Заккео» – совсем ново и неожиданно для нас. В библиотеке тоже удивился: новые книги Джавахарлала Неру – «Автобиография» и «Моё открытие Индии». Поразило: одна из глав называлась «Гитлер и Сталин». Удивили и книжки о подъёме на Эверест и о путешествии на Кон-Тики. А нам-то твердили, что там у них всё в упадке…
Примерно в начале марта 56-го всю экспедицию пригласили на закрытое партсобрание в клуб. Оказалось – на чтение закрытого доклада Хрущева на ХХ съезде. Культ Сталина, Сталин виновен в репрессиях, Сталин убирал своих соратников, Сталин поверил Гитлеру и т. д. Забавно, что наутро по всей косе уже знали о закрытом письме. В судоремонтных мастерских трясли коммунистов: «Почему народу не говорят? Три года как Сталин помер, теперь всё можно на него валить…» А наши рабочие-буровики – многие побывали в зонах – нисколько не удивились: «Пахан – он и есть пахан усатый, он кого хочешь мог зарезать. Кувырнулся, и ладно. Хуже не будет». Ну и дела…
Подумалось: «Теперь-то уж точно у отца будут перемены…» Главная же мысль: «Как же так? Сколько себя помню – всё Сталин и Сталин. А он, оказывается, – преступник, убийца своих друзей по партии. Какая же это партия, какая это власть, если у неё внутри такое происходит? Кто докажет, что такого больше не будет?»
Странно, что в экспедиции было мало разговоров, но чувствовались примерно такие же рассуждения. Несколько наших коммунистов ходили какие-то смущенные. А комсомольцы – тоже несколько, и я в том числе – вели себя, как все, будто нас не касается… Мы никому ничего не разъясняли, не призывали поддерживать решения ХХ съезда, хотя, судя по газетам и радио, поддержка была всенародной, охотно и с облегчением присоединялись к словам, которые слышались всё чаще и чаще: «От нас ничего не зависит». Запомнилась мысль обычно немногословного рабочего-топографа, в прошлом, кажется, заключённого: «Вот Ленина 30 лет вспоминали, всё шли без Ленина по ленинскому пути, а без Сталина и через три года неизвестно по какому пойдём…» А вообще столь важное историческое событие – разоблачение Сталина – очень скоро как-то заглохло. Может быть, на Камчатке так показалось, но тогда бы не поверилось, что оно будет актуально и через 55 лет… |
.jpg)
