|
Террачини, пережившим Холокост и лечившимся после войны в Сочи. Болезнь Пьерро заключалась в том, что ему не хотелось жить. Лекарства от этой болезни, как известно, нет. Но то, что оказалось не под силу сочинским эскулапам, сделала… любовь.
Вел я тогда на добровольных началах в Сочинской еврейской газете «Лехаим Сочи» рубрику «Быть евреем», и звонок нашего молодого раввина Ари Эделькопфа меня не удивил: мы частенько обсуждали с ним будущих героев этой рубрики. Немного взволнованным голосом Ари, после обычных слов приветствия, сказал: «Есть очень интересный человек совершенно необычной судьбы, переживший Холокост и лечившийся после лагеря у нас в Сочи. Мне кажется, что Вам будет интересно с ним встретиться. Он итальянский еврей и завтра уже уезжает на родину».
Понятно, что уговаривать меня Ари не пришлось, и уже через полтора часа, я сидел за столом в общинном зале и старательно записывал в свой блокнот все, что говорил мне через переводчика семидесятичетырехлетний Пьеро Террачини, довольно еще бодрый и энергичный человек с красивым породистым лицом.
Он говорит, я слушаю и сердце мое плачет, потому что не должно быть в мире такого зла, такого бешенного неистовства тупой ненависти, творимой высшим существом в мире, имеющим право называться человеком. И как горек хлеб радости и победы, если взращен он на горе и муках, на нечеловеческих испытаниях во все времена и у всех народов.
– Наша семья считалась по тем временам зажиточной – начал свой рассказ Пьро Террачини. Отец мой был довольно преуспевающим бизнесменом, и это позволяло нам жить нормальной, безбедной жизнью. Наша дружная семья состояла из девяти человек, включая родителей отца, его самого, мою мать и пятерых детей, младшим из которых был я, что, естественно, давало мне право быть всеобщим любимцем, окруженным вниманием и заботой всей семьи.
Все дети учились – кто в школе, кто в институте. И ничто, казалось, не предвещало плохого. Но в 1938 году к власти в Италии пришли фашисты, которые сразу же приняли расистские законы.
Сразу же из школ и институтов были изгнаны все евреи – как ученики, так и преподаватели. Лишились работы 109 профессоров и преподавателей учебных и научных институтов. Большинство из них вскоре покинули Италию и переехали в США. Для итальянской науки и культуры это был тяжелый удар. Из уехавших впоследствии только Нобелевских лауреатов было пять: атомщик-энергетик Эмилио Сагре, физиолог Сальвадор Элье, экономист Маделини, один из патриархов проблемной медицины Рита Леви Монтиличини, которой сейчас 92 года, но она жива, здорова, энергична и имеет звание пожизненного сенатора. Можно много говорить об уехавших, но отъезд для них был счастьем, а вот тех, кто остался, ждали муки, горе и смерть.
Несмотря на то, что уже с 1940 года Италия воевала на стороне Германии, физического уничтожения евреев до 1943 года не было, даже была возможность организации еврейских школ, где преподавание велось на высочайшем уровне. С падением фашизма в Италии страна разделилась на две половины: север и часть центра стали немецкими, а юг и остальная центральная часть – американскими, естественно, с вводом войск оккупирующих сторон.
И вот тогда, с приходом немцев, для евреев наступили страшные дни. Сначала немцы обложили евреев контрибуцией в 50 кг золота, обещая за это их не преследовать. Несмотря на полное обнищание евреев еще при итальянском фашизме, ценой невероятных усилий контрибуция немцам была выплачена.
Но, несмотря на это, уже с 16 октября 1943 года начались аресты евреев. Сначала арестовали свыше 1000 евреев, включая детей и беременных женщин, и отправили в Освенцим. В дороге одна из беременных родила, и в лагере из вагонов вышло уже на одного человека больше. В Освенциме в первый же день в газовые камеры были отправлены 289 человек из приезжих, включая и мать с новорожденным младенцем. Из первой партии отправленных из Италии в Освенцим евреев в живых осталось только 16 узников…
Пьеро Террачини какое-то время молчал, а затем продолжил:
– Наша семья бежала из города в сельскую местность, где мы скрывались от немцев. Как мы жили, чем питались, как не погибли от голода, знает лишь один Бог. Родители со стариками жили в одной комнатушке в заброшенном доме, а мы, дети, прятались в оврагах, полях и виноградниках.
Но 7 апреля, к нашему несчастью, отец настоял, чтобы вечером вся семья была в сборе. Была еврейская пасха, и отец хотел, чтобы Седер мы провели все вместе. Мало того, на беду, к нам приехали все наши многочисленные родственники, которые тоже – кто где – прятались от фашистов. Это были наши дяди и тети с их детьми и внуками. И в тот момент, когда в тесно набитой комнате мы читали праздничную молитву, без стука распахнулась дверь и вошли эсэсовцы. Всех нас, не взирая на возраст, прикладами автоматов вытолкали на улицу, арестовали, погрузили в грузовую машину и увезли в тюрьму. Облава была проведена по всей стране в одно и то же время. Операция эта была заранее распланирована и исполнена с чисто немецкой пунктуальностью и аккуратностью. Было арестовано практически все еврейское население оккупированной немцами Италии.
Сначала все евреи были собраны в концлагеря на территории Италии, а с 23 мая 1944 года в Освенцим пошли эшелоны со смертниками. Нас погрузили в нагоны для скота и в течение шести суток в страшной тесноте и в мучениях от голода и жажды, так как нас не кормили и не поили, мы добрались до конечной cтанции своей жизни в Освенцим. Сначала выгрузили трупы людей, умерших в пути, а затем уже остальным, оставшимся в живых, разрешили выйти из вагонов. Так как наша семья, как и другие семьи, ехала в разных вагонах, мы, как и все остальные, стали искать друг друга. Я нашел братьев, сестру и мать, которая, предчувствуя нашу судьбу, всех нас по очереди обняла, поцеловала и благословила. Больше ни ее, ни сестру я не видел. Детей эсэсовцы загнали в бараки, а всех взрослых, пропустив через газовые камеры, сожгли в печах.
Мы, дети, от рассвета до заката работали на прокладке дренажей. Почва была пропитана водой, и работа эта была адски трудная, тем более что кормили нас отвратительно. Из-за различных инфекций в грунтовых водах пить можно было только кипяченую воду, но давали ее нам крайне мало; дети не выдерживали и пили из дренажных канав. Это тоже была хорошо продуманная пытка жаждой. Кто не выдерживал, тот заболевал. Ежедневно фашисты отфильтровывали больных и уводили их в газовые камеры. Прощание с родными и близкими было невыносимо, причем даже более для тех, кто оставался, нежели для тех, кто уходил…
Пьеро помолчал и продолжил свой рассказ с извинений:
– Вы уж извините меня. Вспоминать и говорить об этих моментах очень тяжело. Эти жуткие сцены отчаяния остались со мной навсегда. Я проводил в этот последний путь всех моих братьев, как родных, так и двоюродных. Как я сам остался жив – тому нет объяснения.
Я не буду Вам рассказывать о всех тех ужасах и кошмарах, которые я испытал сам и насмотрелся за время своего пребывания в концлагере смерти Освенциме. Это и забор крови у детей до полного обескровливания, и травля детей собаками и многое, многое другое.
27 января 1945 года концлагерь Освенцим был освобожден Советскими войсками.
Из миллиона четырехсот тысяч заключенных евреев в живых осталось семь тысяч. Да и из них большинство вскоре умерло. Что мне запомнилось в момент нашего освобождения – это слезы наших освободителей. Прошедшие горнило войны, закаленные лишениями и смертями, эти взрослые люди в советской военной форме плакали как дети, увидев, что творилось в этом концлагере и глядя на нас, оставшихся в живых.
Я тогда был настолько болен и слаб, что сам передвигаться уже не мог. На носилках меня погрузили в машину и отправили в больницу в город Львов, а затем, через какое-то время, в Сочи.
Состояние мое было очень тяжелым, причем не только и не столько физическое, сколько моральное. Меня тогда ничего не интересовало: ни люди, ни события, ни солнечные закаты. Я просто не хотел жить. И вот в этом состоянии я попал в госпиталь, который тогда находился на территории санатория «Правда». Я сутками лежал молча на кровати, не испытывая никаких эмоций, ни голода, ни жажды. Мне было все безразлично, и ничто меня не радовало. Мне мерещились приходящие ко мне мертвые мать, отец, братья и горы, горы трупов. Если мне удавалось заснуть, то на меня тотчас же бросались злобные овчарки, и в ушах звучал смех эсэсовцев, уводивших моих родных в газовые камеры. Я был страшно худ и слаб. Самостоятельно ходил только в туалет. Казалось, что никогда не будет уже никакого просвета.
Но судьба моя после стольких испытаний сжалилась надо мной, послав мне как-то утром молодую, красивую девушку с огромным букетом крупных белых ромашек на очень длинных ножках. И в ее глазах я прочел свое спасение, свою жизнь. Она появилась внезапно, будто ниоткуда. Я лежал с закрытыми глазами и ни о чем не думал. И вдруг мне их очень захотелось открыть. Я открыл и увидел ее. Она стояла и улыбалась. А потом, поставив цветы в какую-то банку, она села на край моей кровати и стала о чем-то говорить по-русски очень ласково и нежно.
Я ни слова не понимал из того, что слышал, но это и не имело тогда никакого значения. Просто я вдруг почувствовал в ней очень близкого, родного человека. Своей нежностью и участием, идущим из глубин ее души, она задела мои какие-то давно потерянные струны моего сердца, и оно забилось чуть громче и быстрее.
Эта необыкновенная девушка, продолжая со мной говорить, просидела рядом со мной еще какое-то время, а потом встала, погладила меня по голове, нагнулась ко мне и очень нежно поцеловала меня в губы, после чего засмеялась и ушла.
А я впервые за это время не думал о смерти и в этот день, во сне ко мне не приходили трупы. Раненые из нашей палаты жестами объяснили мне, что это была медсестра из соседнего отделения, и мне очень повезло, что такая девушка пришла ко мне. Ее в глаза и за глаза называли «Жизнь», потому что все раненые и больные обязательно выживали и выздоравливали, если она обращала на них внимание, кроме выполнения своих прямых рабочих обязанностей.
Лида, так звали это сошедшее ко мне солнышко, пришла ко мне еще раз, а потом еще и я целыми днями ждал ее появления. И хотя по-русски я тогда не знал и трех слов, ее теплота и нежность, а главное, искренняя доброжелательность, растопили лед моего горя. Мои сердце и душа стали оттаивать, и я вдруг очень захотел подарить ей точно такой же букет белых ромашек, который она принесла при первой нашей встрече. Но для этого нужно было встать на ноги, набраться сил, чтобы эти цветы где-то найти, сорвать и принести. И я стал хорошо кушать, делать различные физические упражнения, стал пробовать ходить, конечно, не ставя об этом Лиду в известность. Я хотел сделать ей сюрприз, и раненые меня не выдавали.
И вот пришло время, когда я сам, самостоятельно уже мог передвигаться по санаторию и приступить к поискам цветов. Но, к сожалению, на территории санатория не было таких шикарных ромашек, и при всех своих стараниях, я смог найти только маленький розовый цветочек, формой своей, чем-то похожий на те ромашки. Я сорвал его и бережно нес в руке, не оставляя все-таки поисков настоящих ромашек. И вдруг увидел Лиду. Она не шла – она бежала мне навстречу и, увидев меня, остановилась, глядя мне в глаза.
За всю мою жизнь я больше никогда не видел женщины красивее нее. Она на всю жизнь осталась для меня такой же молодой, прекрасной и нежной, как была тогда. Я протянул ей тот единственный, найденный мною цветок и попытался объяснить, что ромашек нигде не было. Но она вдруг заплакала и обняла меня. Мы долго стояли обнявшись, а вокруг ходили раненые и медики в белых халатах. Все они улыбались, но никто из них не посмел нас разъединить или бросить злую шутку – я это видел по лицам.
После этого дня я стал быстро поправляться и делать все, чтобы скорее окрепнуть и стать похожим на настоящего мужчину.
Однажды, когда я чувствовал себя уже достаточно хорошо, Лида пригласила меня к себе домой и познакомила со своей мамой. Мы сидели в их комнате, пили чай из каких-то листьев, и я пытался рассказать им о своей Италии и о том, что мне пришлось пережить, что с моим знанием русского было не просто. Но мы с Лидой каким-то образом друг друга понимали. Лида была очень музыкальна. Она играла на пианино, а я учил ее петь наши итальянские песни.
Между нами возникла искренняя дружба, которая перешла в более романтические отношения, именуемые любовью. Это была моя первая любовь, и я пронес это чувство через все последующие годы. Даже не женился я из-за того, что среди своих знакомых и подруг не мог найти женщины, похожей на Лиду.
После завершения курса лечения в санатории «Правда», я был переведен в Одесский госпиталь. Лида дважды смогла ко мне туда приехать.
Наконец мне представилась возможность уехать на родину. Я звал со мной мою любимую, но она не могла оставить в Сочи больную мать одну и, я уехал без нее.
Прибыв в Италию, я взялся за учебу, а потом мне пришлось много работать. Но я никогда не забывал свою спасительницу, свою первую любовь Лидию Наумовну Гринвальд. Сейчас трудно сказать, куда затерялся ее адрес по приезде в Италию, но я пытался как-то Лидию найти. Несколько раз я писал на адрес санатория «Правда», но ответа не было. Наконец, в начале 60-х годов я сделал запрос о Лидии Гринвальд по официальным каналам. Мне пришел ответ, что Лидия Гринвальд в санатории «Правда» давно не работает, и домашний адрес ее неизвестен.
Прошло много лет, но я никак не мог забыть эту «Жизнь», которая действительно вернула меня к жизни. В прошлом году в разговоре с одним из россиян я упомянул о своей романтической истории и выразил сожаление, что наше общение прервалось. Мой собеседник захотел мне помочь, сказав, что сейчас другие времена, и не исключена возможность отыскать следы моей спасительницы.
И действительно, вскоре я от него узнал, что Лида по-прежнему живет в Сочи и не замужем. Я стал готовиться к поездке в Россию. Желая сделать Лиде сюрприз, я решил ей не сообщать о своем приезде. Правительство Италии заинтересовалось нашей историей и предложило снять обо мне и о Лиде документальный фильм, командировав со мной журналиста и телеоператора.
Что я могу Вам сказать? К сожалению, Лида умерла в октябре всего за два месяца до моего приезда…
Пьеро Террачини замолчал и долго смотрел в сторону. В глазах его стояли слезы.
– Конечно, то, что я не написал ей сразу же, как узнал, что она жива, было ошибкой. Но мне так хотелось устроить ей праздник.
Уже здесь, в Сочи, мне сказали, что Лида в последние годы очень болела и далее не могла ходить. Я – по-настоящему богатый человек, и если бы знал об этом раньше, конечно мог бы ей помочь, а может быть и вылечить ее.
На этом основная часть нашей беседы закончилась, и я дополняю рассказ Пьеро Террачини на основании бесед с другими людьми, знавшими Лидию Гринвальд как соседи и по совместной работе.
Лидия Наумовна Гринвольд, или «Жизнь», как ее называли раненые, проработала в санатории «Правда» около сорока лет, никуда не уходя и не уезжая. А потом тяжело заболела. У нее болел позвоночник и отказывали ноги. И было это следствием сильнейшего термального срыва организма, происшедшего еще в молодости, когда она, будучи еще совсем девчонкой, во время войны в Новороссийске, зимой, обвязавшись одним концом веревки, чтобы не унесло в море, вытаскивала из воды обессиленных бойцов с разбитого немецким самолетом санитарного судна. Тогда она пролежала в больнице, более двух недель – отнялись ноги. Затем, вроде бы, все нормализовалось, хотя позвоночник и ноги изредка о себе напоминали, А в пожилом возрасте болезнь заявила о себе в полную силу.
Замуж Лидия Наумовна так же, как и Пьеро Террачини не вышла и на старости лет осталась совсем одна. Конечно, о том, что Пьеро Террачини разыскивал ее, ей никто не сказал. На ее маленькую пенсию соседи покупали и приносили ей продукты, потому что в последние пару лет она вообще не могла выйти из дома. Она так и умерла одна, и уже мертвой ее нашли соседи на следующий день. Похоронена Лидия Наумовна была на Центральном Сочинском кладбище.
Перед отъездом на родину сеньор Пьеро Террачини побывал на ее могиле, могиле последнего из самых близких и родных ему людей, где по еврейскому обычаю положил на нее камень, а раввин Ари Эделькопф прочитал молитву – каддиш. И после этого Пьеро Террачини рассыпал вокруг могилки огромный букет белых ромашек на длинных ножках. Где он их достал зимой даже в Сочи, одному Богу известно. Наверху в ветвях деревьев пели птицы, а народ стоял и плакал.
В завершение этой грустной и вместе с тем такой светлой, романтической истории, я не могу не привести прощальных слов человека, пережившего Холокост:
– Я хочу пожелать не только евреям, – сказал Пьеро Террачини, – но и всем людям земли (и сочинцам в том числе), чтобы никогда им не пришлось пройти через горнило тех ужасов и кошмаров, через которые прошел я и мой народ. И еще я желаю, чтобы человечество всегда помнило об угрозе фашизма, национализма и расизма, потому что забвение приводит к повторению. И никому не дано знать, какой народ, какая нация или целое государство может оказаться очередной жертвой красно-коричневых мракобесов. А всем хорошим людям хочу пожелать любви, верных друзей, здоровья, мирного неба и большого счастья, дарованного своими детьми и внуками.
Вечером Пьеро Террачини улетел на родину в Италию, оставив в наших сердцах и мыслях ту непреложную истину, что жизнь может быть и радостна, и трагична, и зависит это все от нас – людей. |
