|
В Государственном музее истории религии открылась выставка, которой мог бы позавидовать любой художник: только что закупленные в собрание два произведения Соломона Гершова спустя очень короткое время показаны публике.
Сам автор давно умер, но его помнят как фигуру особенную: он оставался одним из немногих художников, рисовавших еврейскую жизнь и синагогу в советском Ленинграде.
В конце прошлого года музей приобрел эти работы у вдовы Соломона Гершова и получил от нее в дар еще одну – портрет кантора Большой Хоральной Синагоги Давида Стискина. С 70-х годов в музее хранятся еще две гуаши художника на темы, связанные с синагогой. Пока все сразу показать не получается. «Надеюсь, когда-нибудь будет большая выставка, и эта мини-коллекция из пяти работ составит ее ядро, – говорит куратор выставки Алла Соколова. – Можно будет показать, насколько важна эта тема в творчестве Гершова: он был родом из Витебска, со вкусом ко всему еврейскому, хорошо знал этот мир и любил его. Художник часто бывал в Синагоге на Лермонтовском проспекте, а его отец вообще был завсегдатаем».
Отец Соломона Гершова – герой одной из гуашей, представленных на нынешней выставке («Утренняя молитва. Портрет отца»): утро, у стола с керосиновой лампой крепкий старик исполняет ежедневную заповедь. Но зритель, вовлеченный в повседневную еврейскую жизнь, рассматривает работу с некоторым недоумением: ее персонаж уже в талите, с наложенным головным тфилином, накладывает тфилин на руку. «Все не так! – комментирует Алла Соколова. – Ситуация, когда головной тфилин уже есть, а ручной еще не наложен, невозможна. По правилам, все надо сделать ровно наоборот. Гершов вроде бы остается в рамках иконографической традиции, но нарушает ее. В витрине – молитвенник с комментарием, как это надо делать;  внимательный зритель поймет: здесь что-то не то. В таких нестыковках – самый цимес. Отношения с отцом у Гершова были сложными, и они отразились здесь. Отец был переплетчиком, человеком недюжинной силы, вместо пресса у него была пудовая гиря, которой он орудовал довольно легко. Здесь он орудует тфилином: полное ощущение, что человек заводит машину».
Отчего же не нашли общего языка два поколения традиционной еврейской семьи? Причиной расхождения стало искусство: для Соломона Гершова, ученика витебского живописца Иегуды Пэна, оно стало смыслом жизни, а отец не принимал живопись всерьез и чуть ли не топил печку произведениями сына. Обида осталась на всю жизнь и попала даже в мемуары: «Каждый понимает, что никто о собственном отце плохо писать никогда не будет. Потому я буду писать о нем хорошо. Что же хорошего я могу здесь сообщить? К искусству он относился безразлично. Он не понимал, что это такое. Когда я уже стал художником-профессионалом, и иногда можно было прочесть в газетах о каких-то моих трудах, то отец мой при этом особого восторга не испытывал. Я даже не знаю, читал ли он их. Но зато когда в еврейской газете “Дер Эмес” появился большой подвал обо мне, то это его крайне обрадовало,
|
На семейной фотографии (1921-1922 гг.) Соломон стоит за спиной отца рядом со своим старшим братом. Этот снимок был сделан
в Витебске незадолго до того, как начинающий художник отправился в Петроград, чтобы продолжить обучение живописи
| он всегда носил при себе эту статью и показывал встречному и поперечному, особенно в синагоге. В те минуты восторга ему казалось, что наконец-то сын его что-то из себя представляет, иначе бы евреи не стали о нем писать, а писали бы любые другие», – вспоминал Соломон Гершов.
Но в конце 70-х годов художник отправился в Витебск, город своего детства, и, вероятно, был охвачен воспоминаниями. Тогда и появился портрет отца. Точнее, два или даже три его портрета. Один вполне хрестоматийный и попавший на обложку альбома с произведениями Гершова – благообразный старец на золотом фоне, тфилин он накладывает медленно и спокойно. Этот портрет висел в квартире художника. На другом, ставшем теперь частью музейного собрания, утро вовсе не золотое, а лимонно-желтое, а на лицо отца легли синие тени. Судя по всему, эскиз лежал в папке и для показа не предназначался, хотя теперь представлен на выставке. Третий вариант, по некоторым сведениям, попал в Нью-Йорк. Музей заинтересовался проблемным портретом именно потому,  что трактовать и комментировать его можно по-разному: он неоднозначен, как неоднозначна сама еврейская жизнь в России XX столетия.
Но, может быть, все проще. Коллекционер Николай Благодатов, пришедший на открытие выставки, вспоминает: Гершов «очень свободно обращался с кистью и не соблюдал натурные эффекты; когда начинал полосовать кистью, это было как исполнение музыки: его иногда куда-то заносило – могли быть и анатомические неправильности, и ритуальные несообразности. Он в тот момент об этом не думал».
Вторая гуашь, показанная на выставке, называется «Чтение Торы». Она написана в 1986 году, как раз накануне большой алии: отъезжающих становилось все больше. Многие из них хотели забрать с собой на память что-то питерское. Они покупали работы Соломона Гершова. «Изображенный здесь человек в упоении читает Тору или Гафтару, сзади люди. Понятно, что это происходит именно в синагоге, а не где-нибудь еще, – комментирует Алла Соколова. – Нам показалось интересным показать рядом почтовые открытки начала XX века, на которых представлен тот же сюжет: Гершов следует традиции (есть огромное число работ, где изображен пожилой еврей в талесе с тфилином), но у него эта тема решена несколько иначе». Здесь же, в витрине, – талит и тфилины. |
