Раввин Авром-Аба а-Коэн Эздрин.ז'ל *

Продолжаем публиковать воспоминания Александра Шейнина о его наставнике и учителе Авром-Абе Эздрине, легендарном шамесе ленинградской Синагоги. Все фотографии – из архива Александра Шейнина. Об авторе читайте здесь

Лика

Мне кажется, была весна. Значит, были белые ночи и пионы. С Ликой мы познакомились в синагоге, куда она пришла, чтобы просить Б-га спасти её маму. Маму Лики привезли из Алма-Аты в Ленинград. Она сама была врачом, но помочь ей не смогли и понадеялись: «Быть может, в Ленинграде». Пока доктора боролись за Ликину маму, Лика дежурила у её постели в больнице, отдыхала иногда у тёти, а иногда появлялась в нашей компании. Ликина мама умирала, и Лика об этом знала, ведь и она училась в медицинском и всё понимала. А когда Ликина мама умерла, мы пошли в синагогу спросить Авром-Абу, что нам делать дальше. В Алма-Ате маму уже ждали: Ликин папа и родня. Авром-Аба сказал, что мы должны успеть проводить Ликину маму по-еврейски. Он объяснил законы траура и то, что кожаную обувь умершей надо порезать так, чтобы никто не смог её носить. Ещё он сказал, что «кремировать покойного – это хуже, чем скормить его собакам», и помог организовать Ликиной маме настоящие еврейские похороны с обмыванием и саваном, с прощальными молитвами в синагоге на Преображенском кладбище. Там горели свечи и читали псалмы. И плакала Лика. Потом деревянный гроб поместили в цинковый и свезли в багажное отделение Варшавского вокзала. Гроб оформили в багаж и надписали, и поставили рядом с прочей чужой утварью: мешками, бочками, чемоданами и ящиками. Авром-Аба сказал, что мёртвых не оставляют без присмотра, и мы сопровождали повсюду Ликину маму. В привокзальном дворе, за паровозными ангарами мы сидели рядом с гробом и ждали, когда его, наконец, погрузят в багажный вагон. До поезда оставалось несколько часов, я спешил на работу, и мне пришлось оставить Лику со страшным её багажом одну. Так мне и запомнилась она, одиноко сидящей возле гроба, среди гор чужих вещей под грохот и гудки уходящих вдаль поездов. Через некоторое время Лика написала нам письмо. О том, как приехала домой, как сотни людей шли в траурной процессии за гробом её мамы, как звучала траурная музыка и произносили речи сослуживцы и пациенты Ликиной мамы, и что портрет её висит на стенке бывшего её кабинета, и как во всём этом мучительном и непоправимом горе Лика рада, что побывала в Ленинграде, и что мама её, любимая мама, нежданно и негаданно удостоилась в Ленинграде настоящих еврейских похорон. Лика окончила медицинский институт, вышла замуж и спустя несколько лет поднялась с семьёй на Святую Землю.

Да здравствует! Ихи!

Вот какая история с участием Авром-Абы вскоре после приезда его в Иерусалим вспоминается мне. То был какой-то хасидский ХАБАДский «фарбринген», или сбор: зал, много народа, музыка, закуска на столах... Вдруг ведущий объявляет в микрофон и приглашает поочерёдно выйти на импровизированную сцену двух «старейших хасидов, жертвенно трудившихся во имя Вс-вышнего и еврейского народа в самые тяжелые и опасные годы... Сохранивших... Пронёсших... Передавших...» Один из вышедших был ребе Авраам Генин из Москвы, другой – ребе Авром-Аба Эздрин. Оба, уже приодетые в местные наряды – шляпы, сюртуки – были растеряны от такого непривычного к себе внимания, шума, света, переполненности зала молодыми и бравыми, одинаково одетыми, бородатыми «последователями и наследниками». Рассказав о былых делах и подвигах «старейших российских наставников», воодушевлённый ведущий приступил к «гвоздю программы». Он легко соединил достоинства приглашенных на сцену старцев с их тесной связью с «Любавичским Ребе – Королём-Мошиахом» и тотчас «предоставил им почётное право» публично декларировать «постулат веры – объявление Царства». Я хорошо помню лица и фигуры, и срывающиеся голоса «подставленных» под это нововведение. В тот момент они казались репетирующими школярами, выставленными перед классом действительных наставников и учителей. Сначала под диктовку «молодого запевалы» они нескладно, вразнобой произнесли заветное: «Ихи Адонейну Морейну ве Рабейну...», а затем уже более уверенно и громко: «Да здравствует Господин наш, Учитель и Рав – Король Мессия Во веки Веков!» – под громогласное экзальтированное или скептически ироничное общественное «Амейн!». Как неловко, как постыдно было мне смотреть на это вынужденное представление, как больно было наблюдать это митингование, участниками которого оказались совсем не склонные к этому, скромнейшие из скромнейших, мудрейшие из мудрейших и старейшие из старейших. Мне и сегодня вспоминается реб Авром-Аба в хасидской синагоге в Ленинграде, лишь раз в году заводящий молодёжь и дирижирующий весельем на праздник Симхас Тойре. Забравшись на биму между танцами акафот, он размахивал рукою и кричал: «Цон а-Кодеш! Цон а-Кодеш!» (Святое стадо! Святое Стадо!), а разгоряченная, восторженная, смеющаяся паства изображала стадо овец, присев на корточки и отвечая Авром-Абе блея: «Бе-е-е-е-е! Бе-е-еееее!». - Цон а-Кодеш! - Бе-е-ееееееееее!!! И реб Авром Генин вспоминается мне задушевным словом, ладонью положенной на руку, тихим семейным нигуном, проникающим в самое сердце, в подпольной квартирке, в Москве, на тайном приобщении к обету... Какая же ЭТО БЫЛА ПРАВДА, какое же это было «АМЕЙН!»

Ccылки на предыдущие публикации: Предисловие (объяснительная записка) Первая встреча Бар-мицва папы «Шлухос мицва» ( р. Авром-Аба и р. Ицхак-Эльханон) Мир народам Авром-Аба в семейном альбоме Александра Шейнина Махт а брохе! – соверши благословение! Прощание Не последняя встреча