Разграбление Эстонии  Эстония для нашей родной партии была Советской Республикой, а для нас всё же это была заграница. Вели себя соответственно. Помню, захватили какой-то городишко. Обозы и кухни за нами не успевали. Хорошо помню двухэтажный дом. Внизу аптека, на втором этаже магазин. Солдаты вбежали наверх. Там лежали большие свёртки хороших тканей. Тут же ребята стали рвать и отрезать куски этих тканей. Садились на пол, снимали сапоги, скидывали истлевшие портянки и заворачивали ноги в эту шикарную ткань. Рядом оказался молокозавод, ещё что-то. Мы набрали целые каски яиц… Чего там только не было! Брали всё, что только под руку попадалось. Конечно, эстонцы всё это видели, с ужасом наблюдали. Но ребята были голодные и злые. Помню потом лежали на неубранном картофельном поле, и кто-нибудь кричит: «Ванька, что у тебя?!» Тот отвечает: «Яйца!» Тот кричит: «А у меня хлеб. Давай махаться!» Подползали друг к другу и менялись. Ну, надо поесть. Брали всё. Какой там спрашивать. Просто забирали.  Выстрелил насильнику в затылок Было и такое: наш 129-й полк остановился на ночь в каком-то эстонском селе. Утром собрались выступать, но вдруг полк срочно строят побатальонно в каре буквой «П». Помню ещё, пригнали много эстонцев. Солнышко поднималось. Утро такое хорошее. Перед строем вырыта яма. Выводят сержанта. Без пилотки, ремня и обмоток. Его поставили на колени и прочитали приговор. Переводчик переводил на эстонский. Оказалось, что этот парень вечером, ворвался в какой то дом и пытался изнасиловать девчонку. Родители попытались её защитить, при этом он ранил отца этой девочки. Вышел старшина и из парабеллума выстрелил ему в затылок... Вот и такой случай я помню. Перед наступлением к нам в роту пришел мой одногодок Володя Клушин, Владимир Иванович Клушин. Он потом у нас заведовал кафедрой марксистко-ленинской философии в Техноложке. Он женат на Нине Андреевой. Вы ее, конечно, помните по нашумевшей статье в «Советской России», напечатанной на излёте советской власти. Я был рядовой, а ему довольно быстро присвоили звание сержанта и назначили комсоргом нашей первой роты первого батальона, а по расписанию он входил в наш первый взвод.  Бой в Йогеве Есть в Эстонии такой городишка Йогева. На его окраине мы ворвались в немецкие окопы. Только расположились, как справа нам во фланг стал стрелять немецкий пулемёт МГ-34. Хороший пулемёт. Ванька Бударин подскочил ко мне и как заорал: «Чё! … Развесил уши? Снимай его!» Пулемёт бил из окна дома. Метрах в трехстах от нас. Я развернулся, пару раз выстрелил – и он замолк. В это время появились наши штурмовики. Кто-то из командиров выстрелил в сторону немцев из ракетницы, илы стали снижаться в сторону немцев. Немцы догадались и выстрелили в нашу сторону ракетой того же цвета. Штурмовики развернулись и как дали нам из пушек и «РС-ов» . Земля заходила ходуном. Два раза они на нас заходили. При мне оторвало левую щёку у санитара. Он правой стороной улыбался, потому что имел законное право в тыл идти… А тут мясорубка. Немцы кинулись в атаку. Их было значительно больше, чем нас. Цепи были человек по двести. Ну, может, это от страха мне показалось, а на самом деле их было чуть поменьше. Миномёты стреляют, немцы-эсэсовцы идут в рост. От живота стреляют из автоматов. В то время я был худой и весил всего 48 килограмм. Когда они подошли близко, Ванька обернулся и заорал: «Отойди в сторону и, если увидишь, что схватились, стреляй обоих». То есть его и немца. Никто же не хотел в плен попадать. При этом он отдал мне свой ППС, оставив себе ТТ. Ну, тут лопатки сапёрные, хрип, стрельба в упор… Но не пришлось мне стрелять, довольно быстро их отбрасывали. Дважды они врывались к нам в траншею – и такое было... Всего было семь контратак за сорок минут... Ну, это было, что-то невероятное. Там полегло много наших ребят, очень много. В нашей роте был единственный станковый пулемёт «Максим». До сих пор помню фамилии пулемётчиков: Иголкин и Гнедин. Когда немцы отхлынули, один офицер не побежал, а залёг и стал ползти с гранатами в руках к пулемёту. Там такие небольшие холмики, и он за ними прятался. По нему стреляли, но он то появится, то скроется. Иван кричит мне: «Бери винтовку, а то разнесёт всё к чёрту!» Я взял винтовку. Пробежал вперёд, прилёг и от страха или возбуждения, плохо целясь, выстрелил один раз, второй.… Только, по-моему, на четвёртый раз попал. Он от боли приподнялся, встал с гранатами и тут его расстреляли. А до пулемёта оставалось метров 40. Вероятно, немцы сообщили своим миномётчикам, что тут действует такой тип, и те открыли по мне огонь. Немцы хорошо стреляли из миномётов, а мы плохо, всегда плохо. У нас артиллерия была хорошая, а миномётная подготовка… Я не знаю почему. В это время ожил немецкий пулемет, стрелявший из окна единственного дома, стоявшего у нас во фланге. Ротный снова стал орать, чтобы я успокоил пулемётчика. Я выстрелил и со второго выстрела попал. Пулемёт выпал на улицу, и пулемётчик повис, свесившись из окна. Но это мне уже потом рассказали ребята. Близким разрывом меня оглушило, и я лежал без сознания. Увидав это, моя напарница Соня сказала санитару: «Вытащи его. Я тебя прикрою». Санитар пополз ко мне. В это время из-за дома выскочили немцы и открыли шквальный огонь. Соня своим огнём прикрыла и спасла нас с санитаром, но ей самой пуля попала в ключицу, отчего левая рука у неё осталась парализованной. После войны она писала мне письма. Звала в гости. Причём писала с юмором: «Я понимаю, что ты не можешь быть крестным отцом моим детям в связи с национальной проблемой, но приезжай хоть поглядеть на них». У неё после войны родились четверо детей: трое мальчиков и девочка. Санитар меня вытащил, и часа через полтора я очухался. Потом мы поднялись в атаку. Володя Клушин погнался за офицером. В его автомате кончились патроны, и он, сняв диск, швырнул его в убегавшего немца. Тот обернулся и дважды выстрелил. Одна пуля попала Володе в левую часть груди под сосок – он упал. Мы забрали его документы. Его маме пришла похоронка.  Воскрешение «убитого» Володи Кажется, перед пятнадцатой годовщиной Победы мы чуть ли не в первый раз собрались – все, кто смог приехать из ветеранов. Договаривались о праздновании Дня Победы, собирали деньги на банкет. Когда подошла моя очередь и я, отдавая деньги, назвал свою фамилию, то сидевший недалеко мужчина подошел и сказал: «Слушай, ты куда?» Мы все обращались друг к другу на ты. Я отвечаю: «К метро Чернышевская». Он говорит: «И мне туда». Вышли, и он спрашивает: «Ну, как дела, миномётчик?» Я говорю: «Слушай, ты ошибся. Никакой я не миномётчик». Он говорит: «Как, а 18-го сентября утром, рано ты стрелял из миномёта, “полтинника”». И тут я понял, кто со мной говорит и спрашиваю: «Володя, это ты?» Он отвечает: «Да». Я спрашиваю: «Отчего ты не откликался столько лет? Тебя же убили? При мне тебя застрелил немецкий офицер. Я же помню, как ты валялся, и ребята вытаскивали у тебя документы». Он говорит: «Ну вот, как видишь, жив». Как ему объяснили врачи, пуля прошла в миллиметре от сердца в момент его сокращения. Вместо метро мы пошли в какой-то кабачок и набрались так, что домой ползли, поддерживая друг друга. Ну, дело такое, конечно. Спустя много лет после войны Володя Клушин поехал в Эстонию. Ему очень хотелось найти этот окоп, где эта «мясорубка» произошла. Мне об этом рассказала его жена Нина Андреева. В свой отпуск они приехали туда. Местный учитель возил их на своей машине, несколько дней искали и нашли. Осыпавшийся окоп сохранился, и Нинка мне рассказывала: «Я стояла наверху, Володька туда спрыгнул, руками облокотился о бруствер и вдруг пополз вниз. Потерял сознание».  Видение Володи Его сразу в местную больницу и там его привели в порядок. Я спрашиваю: «Вовка, в чём дело? Что с тобой случилось? Сердце?» Он отвечает: «Никакого сердца. Ничего подобного. Просто день был солнечный, точно такой же, как тот, когда мы там были. Я спрыгнул в окоп и вижу, по поляне прямо на меня идут фрицы. Поднимаю руки, а в руках ничего нет. И всё, больше ничего тебе не могу рассказать». Вот такие сильнейшие переживания.  Пристрелили немцев в упор Вскоре после форсирования реки Эмайыги и боя за город Йогева мы, наступая, выскочили на огромное поле, всё заставленное хлебными «бабками». Это такие снопы в человеческий рост. Они стояли по несколько штук, прислонённые друг к другу, а внутри пустота, по-видимому, для проветривания. Взвод рассыпался и убежал вперёд. Мы остались одни с Ваней Будариным. Незадолго до этого близким разрывом мне засыпало винтовку. Песок попал в затвор и прицел. Её необходимо было чистить, иначе стрелять было невозможно. Тут видим, валяется фриц, а в стороне от него карабин. Ваня говорит мне: «Бери карабин». Сам наклонился над немцем и, вынув у него патроны, стал передавать их мне. Я стою с этим бельгийским карабином, загнал в ствол патрон. И вдруг Иван говорит: «Не шевелись». Вынимает из своего ППС рожок и начинает аккуратненько набивать его патрончиками. Я стою ничего не понимаю… Он говорит: «Не шевелись». Ну, я не шевелюсь. Он набил аккуратно, оттянул рычажок, вставил рожок, щёлкнул затвором и закричал: «Стреляй!» Я оглянулся.… Два здоровенных эсэсовца вылезают из хлебной бабки прямо у нас за спинами. Мы ведь их пробежали уже – чего они там оказались? Метрах в 8-10, не больше. Я буквально оторопел, впервые увидев живых немцев так близко. Я выстрелил в первого. Пуля попала ему в скулу и вылетела у затылка. Он повернулся боком, рухнул ничком, ранцем вверх. Иван пристрелил второго. Если бы у меня была возможность, то я бы показал это в кино. Я стою, смотрю на них в упор и не могу шевельнуть ногой. От страха или отчего, не знаю. Иван спокойненько подошел к моему, сел ему на крестец, расстегнул ранец, вынул бритву и спрашивает меня: «Бреешься?». А я тогда ещё не брился. Он выкинул эту бритву и что-то ещё. Вынул плоскую, круглую пластмассовую коробочку оранжевого цвета, в которых немцы хранили маргарин. Отвернул крышку, подсунул её под левую подмышку. Пальцем стал вынимать из этой баночки маргарин и о правое плечо немца, не забрызганное мозгами, стал вытирать палец. Потом травой протёр коробочку насухо, вынул из своего кармана пачку махорки, раздавил её, высыпал махорку. Правой рукой достал из-под мышки крышку, завернул и, сунув в карман, встал, говорит: «Идём». Я до сих пор всё это помню до деталей, потому что стоял в оцепенении. Иван воевал с 1942 года и уже к такому относился спокойно, а у меня ноги не идут. Догнали мы свой взвод. Идём по дороге, голодные, кухня за нами не успевала. Входим в какое-то село. Стоят вынесенные столики. На них лежит груда котлет, огурцов и стоят тазы со сметаной. Эстонки всё это раздают бойцам. Солдаты голодные – подскакивают и хватают всё. Когда мы с моим дружком Сашкой Куруновым, Лёшей Гавриловым и ещё с кем-то подошли к столикам, котлет и сметаны уже не осталось. Мы взяли несколько кусков хлеба и набросали в мою каску огурцов. Полную каску набрали. Вскоре был привал, и мы с удовольствием съели эти огурцы с хлебом. Да ещё кто-то из ребят дал нам по котлете.  Встреча с фрицами… в кустиках. Отравленные котлеты Когда шли по просёлочной дороге, мне внезапно понадобилось в кусты. Я зашел, пардон присел… И вдруг вижу, не далеко от меня сидит фриц, офицер, в такой же позе. Я штаны подхватил, выскочил на дорогу и буквально заорал: «Немец!» Ванька Баранов с ребятами кинулись туда. Минут через 10-15 ребята вернулись. Они его там прикончили. Ребята подарили мне снятый с него маленький «парабеллум» и шикарную авторучку: тогда такие называли «вечное перо». Она у меня очень долго хранилась. Она так шикарно была сделана, что я ей диссертацию делал, и потом, когда в школе преподавал, она у меня была. Ещё ребята сняли с фрица сапоги, Ваня Баранов говорит: «Это тебе от твоего “крестничка”. Примерь». Я быстренько свои обмоточки снял, примерил – подошли. Идём дальше. Догоняет нас замкомбата капитан Иванов. Увидел и спрашивает: «Альтшуллер, откуда сапоги такие?» А они действительно красивые, с негнущимися голенищами. Он говорит: «Давай махнёмся». Ребята подсказывают, чтобы я не соглашался. Он говорит: «Давай. Вот у меня хорошие сапоги, яловые. На заказ сделаны». Ну, сели мы на край придорожной канавы. Я примерил его сапоги. Они тоже мне подошли хорошо. Он стал натягивать мои, попросил, чтобы ему помогли и с трудом натянул. Но они действительно были очень красивые. Говорит: «Так, всё. Махнулись? Махнулись. С меня причитается». Вынул папиросы. Я сказал, что не курю. Он говорит: «Ну ладно, вечерком выпьем, как следует». Пошли дальше. Была хорошая погода, и мы заночевали в стогах сена. Раза три за ночь я выходил. Меня буквально выворачивало от дневных впечатлений. И эти эсэсовцы, и история с немцем, которого прикончили ребята, да ещё огурцов объелся. Помню, даже Сашка выругался: «Хватит шастать! Спать мешаешь». Вдруг слышу крик: «Альтшуллер, Курунов, Гаврилов!» Кто-то бегает. Как сказали мне ребята, это был Иванов. Сапоги он натянул, а к ночи уже не мог ходить и буквально ползал на четвереньках, крича: «Найдите мне Альтшуллера – я сдеру с него мои сапоги...» Сашка говорит мне: «Не надо». Я отвечаю: «Правильно, сапоги снимет. Ну, его к чёрту!» Утром встали, собрались и пошли. Оказалось, что ночью нас кричали и искали не из-за сапог. Дело в том, что котлеты, которыми угощали нас эстонки, были отравлены. Кто их поел, получили сильнейшие отравления. Некоторые даже ослепли. Поднялась тревога. Стали искать тех, кто принимал угощение. К нам подбежал доктор и спрашивает: «Ты Альтшуллер? Как вы себя чувствуете?» Мы отвечаем: «Нормально». Он спрашивает: «Вы ели котлеты? А что ещё?» Я отвечаю: «У меня целая каска огурцов была». Врач говорит: «Вот это вас и спасло». Огурцы – это вода, а мы их целую каску съели на троих. Как потом говорили, этих двух женщин поймали. Причём одна из них была учительницей. Думаю, их расстреляли. Такое не прощалось. Я стреляю – а он стоит! Я от страха, переживаний или впечатлений забыл в стоге свой бельгийский карабин. Снайперскую винтовку у меня уже забрали. Мы идем, и вдруг я вижу, что все вооружены, кроме меня, а уже прошли километр или три. Я хотел было вернуться, но Сашка говорит: «Ты что? Попадешься в заградотряд и всё. Сейчас что-нибудь придумаем». С нами по дороге ехали подводы, крытые брезентом. На них солдаты-старики лет по сорок. Он прыгнул на одну подводу, разговорились с дедом, закурили. Потом спрыгнул и говорит: «ПТР-ы везут». Запрыгнул на вторую, я плёлся сзади расстроенный. Вдруг что-то зазвенело. Смотрю, Сашка автомат уронил. Спрыгнул с телеги. Я подхожу, он говорит: «Стой». Когда все телеги прошли, он спускается в канаву и поднимает второй автомат. Это он из-под брезента вытащил автомат ездового. Ну, тот найдёт себе. Там уже было много убито наших ребят. Он не останется без оружия. Так я обрёл этот автомат. В этот же день я был награждён медалью «За отвагу». Опять было наступление, опять стрельба. Побежали по полю в атаку. Рассыпались, бежали и впереди и сзади. Вдруг я вижу под ногами лежащую, толстую, черную, кожаную палку на застёжках. Я уже говорил вам, что у меня было какое-то любопытство, детское что ли. Я поднял что-то похожее на огромный, тяжелый градусник, сантиметров 30-40 длиной и толщиной с ручку от швабры, даже ещё потолще. Пока я нагибался, поднимал и смотрел, взвод немножко вперёд убежал. Стрельбы уже нет. На холме стоит огромный сарай и ребята к этому сараю, а я плетусь сзади с этой штукой под мышкой. Боя практически уже нет. Ребята кинулись в сарай, а я, не доходя до него метров сто, присел на землю рядом с немецким окопом. Положил автомат и стал расстёгивать застёжки на этой штуковине, лихорадочно думая, что же это такое. Там оказался запасной ствол от немецкого пулемёта. И это я пёр километра 4, ну, трофейщик. Пока я с этим разбирался, рядом из окопа раздались выстрелы. Я отчётливо помню, что поначалу мне показалось, будто стреляют в меня. Я лёг и ползу к этому окопу. Подполз вплотную, и вижу, что спиной ко мне стоит фриц, офицер в таком длинном прорезиненном плаще, в фуражке, и стреляет в этот сарай. Какая-то у него была автоматическая винтовка или что – я не знаю. Оказывается, в этом сарае был шнапс, и рота кинулась к этому шнапсу. На минуту я замер. Для меня это было слишком, столько фрицев увидеть близко за два дня. Когда у него кончились патроны, он повернулся боком, чтобы достать из брезентовой сумки висевшей у него на поясе запасной рожок, мне показалось, что он смотрит на меня. Я дал очередь. Ему попало в правый бок, плечо и шею, а он стоит. Я ещё – он стоит. Я ещё, еще... Патроны кончились, а он не падает. Я обежал окоп и бросился к сараю. А там уже Сироткин всех по матери. Оказалось, что немец успел ранить шестерых ребят. Я подбежал – там шум, крик…  Первая медаль Подошел к Сироткину и говорю: «Товарищ майор, там фриц, который стрелял по сараю. Он вон там в окопе». Он позвал разведчиков, и мы побежали, заходя с разных сторон к этому окопу. Подошли – фриц стоит. Комбат прыгнул в окоп и толкнул его в левое плечо. Тот развернулся и упал. Вся правая сторона груди у него была разнесена. Ваня Баранов наклонился, снял с него планшет и вынул документы. Это оказался старший офицер, заместитель начальника оперативного отдела дивизии. Это мне уже потом сказали, а тогда я ничего не понимал. Из планшета достали карту, развернули и стали смотреть. К батальону был приставлен артиллерийский офицер, владевший немецким. Сироткин его подзывает и спрашивает: «Что это за карта?» Тот посмотрел и говорит: «Это карта 10 километров. Вот отсюда пять и пять в сторону и столько же в глубину. Здесь нанесены немецкие огневые точки». Сироткин закричал, вызвал радиста и говорит: «Передавай, чтобы немедленно приостановили наступление 134-го, 131-го и нашего 129-го полка». Взял на себя такую ответственность вместе с этим артиллерийским офицером. Потом стал диктовать, что квадрат такой-то – огневая точка: проверить. Квадрат такой-то–проверить. Проверить, проверить... Ну, чтоб потери меньше были. Минут сорок, наверно, сидели, принимали ответы, что правильно, есть огневая точка, пулемёт, орудие, ещё что-то там. Вдруг броневичок шлёпает. Сзади несколько джипов с охраной. Вылезает командир корпуса Симоняк. Ему сообщили. Он спрашивает: «Кто командир? В чём дело?» Сироткин доложил. Симоняк спрашивает: «Доказательства есть?» Сироткин показывает на карте и говорит, что вот здесь и здесь подтверждено. Симоняк спросил: «Откуда этот офицер?» Сироткин выталкивает меня и говорит: «Вот он пристрелил». Симоняк оборачивается к адьютанту и говорит: «Медаль». Так я получил свою первую медаль. Правда, без удостоверения. Его мне уже потом выписали. За трофей получил, а если бы не этот ствол, то пробежал бы мимо, и, возможно, немец и меня подстрелил. Пока всё это происходило, почти вся рота снова подалась в сарай к шнапсу. Потом прислали ребят в зелёных фуражках расстрелять все запасы, но к этому времени ребята уже хорошо заправились.  «Вынь нож. Режь мне руку!» В сам Таллинн мы не входили, а остановились в местечке Ирру. Там мы отдыхали и получали пополнение. За время наступления взвод потерял шесть или восемь человек. Наш взвод стоял в частном двухэтажном доме. У хозяйки было две или три коровы, так что молока было хоть залейся. Нам выделили для патрулирования участок. Мы там ходили, но было не очень строго. Фронт ушел уже далеко, а этих лесных братьев ещё не было. Так, что мы спокойно отдыхали, отходили от всего этого… Вот такой ещё был случай. Пошли мы в наступление. Километров 6-7 прошли и оседлали какую-то дорогу. Впереди был лесок, из которого стреляли немцы. Пришлось лечь в канавы по обе стороны дороги. Я говорил вам, что у нас были пулемётчики Гнедин и Иголкин. Они поставили свой пулемёт на край канавы в сторону леса. Вдруг из-за поворота выскакивает и несётся на огромной скорости «Опель-блиц», немецкая полуторка или двухтонка. Наше наступление только началось, и немцы надеялись проскочить. Кто-то из ребят бросил гранату. Она ударилась о борт машины и упала к нам в канаву. Нас как ветром сдуло, только Иголкин не успел выскочить… Машина прошла метров двести, когда на дорогу выскочили ребята с противотанковым ружьём Симонова и с нескольких выстрелов её подбили. Там дальше был мостик через речку. Машина врезалась в мост и, перевернувшись, упала в воду. Фрицев всех там прикончило вместе с машиной. Я поднялся – вижу, стоит Иголкин. Рука у него поднята и пальцы висят. Он был крепкий мужик. Ему было, наверное, лет 28. Он говорит мне: «Подойди. Вынь нож». У нас были такие десантные ножи. Он взял правой рукой левую, положил её на бруствер и говорит: «Режь». Вы представляете, резать? А у него там кровь с землёй. Перемешано всё. Я стою не двигаюсь. Тут подходит Гнедин и берёт у меня нож. Но здесь у меня хватило ума. Я отстранил его руку и говорю: «Давай его скорее в ПМП (полковой медицинский пункт)“. Они сразу за нами шли. Двое ребят его подхватили и буквально поволокли назад туда… Прошло месяца два. Мы уже были в этом местечке Ирру. А надо сказать, что Сталин издал очень хороший приказ, что гвардейцы после выздоровления должны возвращаться только в свои части. И вот в один прекрасный день распахивается дверь и входит наш старшина Ваня Филимоненко. Он здоровый такой. Настоящий хохол: черноволосый, кулачищи по пуду… Сейчас расскажу о нём поподробней. И вот он входит и орёт: «Подайте мне Альтшуллера!» Ребята говорят: «Вот он. А чего?» Ваня отходит, а за его спиной стоит Иголкин. Прибыл в часть, представляете? Его подлечили, пришили пальцы. Потом он рассказывал, что делал какие-то физические упражнения для разработки пальцев. И вот он стоит и в обеих руках держит два огромных сосуда с самогоном. Сзади стоят два новобранца, нагруженные колбасой и всякой другой закуской. Со второго этажа, где жили сержанты, спускается Володя Бударин. Иголкин ему говорит: «Собирай всех сюда, всех упою, пока вы все на четвереньках ползать не будете». Бударин сперва слабо сопротивлялся, говорил: «Ты что? Нас тут иногда проверяют, как мы тут патрулируем». Но в конце концов перепились все (рассказывает, улыбаясь). Иголкин довоевал до конца войны. Слава Богу, остался жив и уехал к себе в Сибирь.  Как пьяный Иван потерял медаль У нас служили два брата Филимоненко. Шикарные хохлы. Такие ребята хорошие. Ваня воевал с 1941 года. Я больше ни у кого не видел, чтоб человек был награждён медалями: «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа» и «За оборону Ленинграда». Он был несколько раз ранен. А ещё за бои под Одессой его наградили медалью «За отвагу», которой он очень дорожил. Она была старого образца: на квадратной колодочке с красной лентой и крепилась на «гайке». У него были ещё три медали «За отвагу», но более поздние, на пятиугольных колодках, крепившиеся на булавке. Когда мы стояли в Эстонии, произошла такая история. Это был просто цирк. Жили мы в немецкой казарме. Офицеры куда-то ушли гулять. Вдруг ночью крик пьяного Ивана: «Рота, подъём!» Поднял нас. Показывает себе на грудь, на которой висит маленькая красная колодочка, а медали на ней нет. Иван тогда здорово подпил. Он нас выстроил в цепь. Собрали там какие-то немецкие газеты, скрутили их в жгуты, зажгли и шастали, наверно, часа полтора. Чертыхались, ругались, нашли – оказалось, не очень далеко он её потерял. Ну, потом прибыло пополнение, и Ванька Бударин снова взялся за нас. Стал нещадно гонять. Мы ворчали, ругались и чего только про него ни говорили, ну, а когда бой начинался, то всё становилось на свои места. Он был молодец. Это были офицеры, которые на своей шкуре испытали, что такое война, что такое быть солдатом, что такое быть сержантом, а он им был. Он не прибыл на фронт офицером, он прошел краткосрочные курсы. Ну, если хотите, суворовская выучка. Это конечно была работа Сироткина. Он батальон буквально выматывал до седьмого пота, пока не научишься окапываться, быстро ложиться, вставать, стрелять, бежать… На этих приближенных к боевым учениях были даже два случая потерь, когда стреляли через наши головы. Это всё было абсолютно оправданно, потому что в 1945 году мы уже воевали совсем не так. Мы уже воевали не солдатами, а техникой.  Одесский еврей на войне Заместителем у Сироткина был одесский еврей по фамилии, кажется, Каминский. До войны он работал инженером. Для нас он был уже стариком. Ему было 36 лет. Он рассказывал Сироткину, а Сироткин уже после войны рассказывал мне, как, будучи на Урале, где-то под Нижним Тагилом, где строили танки, он дважды писал заявления, чтобы с него сняли бронь и отправили на фронт. Ему отказывали. Тогда он нашел врача, своего одессита. Тот ему что-то настрочил и его сняли с брони. Но всё же он был больным человеком, и его направили в тыловую часть. В то время у Сироткина, командовавшего ещё ротой, погиб заместитель и он нуждался в помощнике. Старшина Филимоненко приехал за боеприпасами на склад, где служил Каминский. Вернувшись, сказал Сироткину: «Вам нужен заместитель? Я видел хорошего мужика. Старше вас, рассудительный …» Воевавшие люди разбирались и с полувзгляда понимали друг друга. Сироткин приехал туда, увидел его и забрал. И он стал его заместителем.  А чё это такое – еврей? В то время с пополнением стали приходить ребята, призванные с бывших оккупированных территорий и из числа бывших военнопленных. Среди солдат отношение к ним было абсолютно такое же, как и к солдатам призванным из тыловых районов страны. Расскажу о своём непосредственном опыте. Там, где я родился, говорят не «почему», а «почто», не «или», а «але». Помню у нас в деревне, идут ребята с гармонью и поют: «Але ты ня ви, ня видешь. Але ты ня слы, ня слышыш. Красное знамя нясут в пяряди». Это такой псковский говорок. И вот с пополнением пришел парень. Подходит он ко мне и говорит: «Давай знакомиться». Мы стали знакомиться, разговаривать. Я ему говорю: «Слушай, а ты “скобарь”». Он спрашивает: «А откуда ты знаешь?» Я отвечаю: «Потому, что я тоже». Вот он был в оккупации. Жил в маленькой деревне километрах в двадцати от Бежаниц. Тут кто-то позвал меня: «Альтшуллер». Он меня спрашивает: «А чё такая у тебя фамилия?» Я отвечаю: «Я еврей». Он так на меня уставился и спрашивает: «А-а что это такое – еврей?» Я ему стал, как мог объяснять. Вот и он с 1941 до 1944 года был в оккупации. Там, где немцы были. Повторяю, к этим людям не было предвзятого отношения.  Штрафники. Телега под названием «амнистия» Есть в Финском заливе эстонский остров Сааремаа. Теперь называется Эзель. Огромный остров. Там стоит город Куррессааре. Мы там высаживались. Нас там здорово растрепали. И вот мы там отдыхали, ждали пополнение. Жили в бывшей немецкой казарме. Как-то будит меня мой дружок Сашка, который потом погиб, я вам говорил: «Вставай. Пойдём, посмотришь“. Вышли. Видим, человек пять за оглобли везут телегу. За ними ещё человек сорок. Голодные, измождённые ребята. Все плохо обмундированы, без ремней в обмотках. Сзади конвой в синих фуражках. Впереди лейтенант. Я спрашиваю Сашку: «Ну, и чего?» Он отвечает: «Это штрафники. Пойдём посмотрим». Мы свободно себя чувствовали и пошли за ними. Свернули с дороги. А надо сказать, что там очень много камней. Все остановились. Вперёд вышел старшина в отличном обмундировании из американской ткани, в шикарных хромовых сапогах с пистолетом на ремне. Взял лопату и очертил ею вокруг едва торчавшего из земли валуна и приказал его откапывать. Они взяли из телеги лопаты. Откопали. С собой у них были деревянные слеги. Их подсунули под него и всей армадой вытащили этот камень. Последовал приказ откатить валун метров на 15 и закопать яму. Потом они сложили лопаты в телегу. Снова впряглись в нее и пошли обратно. Кстати, как мы потом узнали, эту телегу они называли «амнистия». Мы тоже вернулись к себе и рассказали ребятам о виденном. Я сказал: «Может, жратвы им соберем». Нас тогда кормили очень хорошо. Собрали мы в пакеты еду, обернули бумагой и, когда они возвращались, подошли к этому лейтенанту и говорим: «Можно ребятам дать подхарчиться?» Он отвечает: «Переживут. Не лезьте». Мы не то чтобы испугались, но как-то стушевались. Тут выходит наш сержант, пулемётчик. Фамилию его не помню. У него было два ордена Красной Звезды. Он говорит этому лейтенанту: «Посмотри на свою … и на них». Тот побагровел, задёргался, но нас было человек восемь фронтовиков. Ну, мы отдали продукты. На другое утро снова будит меня Сашка. Я говорю: «Слушай, ты мне спать дашь?» Он говорит: «Пойдём. Увидишь картину“. Снова движется вчерашняя процессия. Приходят к вчерашнему камню. Старшина отходит метров на двадцать, очерчивает лопатой большой круг и говорит: «Копайте на 10 штыков». Они молча выкопали. Старшина приказывает подкатить и сбросить в яму вчерашний камень. Скинули, закапывают. Сашка спрашивает меня: «Если завтра ты придёшь сюда, ты понимаешь, что увидишь?» Я понял. Дня через два мы встретили старшину, всем этим руководившего. Подошли и спрашиваем его: «Старшой, чего это вы делаете? Зачем?» Он говорит: «Ты не понимаешь. Это враги народа…» Как-то один раз их привели к нашей кухне. Повар наложил им полные котелки. Мы подсели к одному из этих штрафников, парню лет 26-и. Стали его спрашивать. Он посмотрел на нас и говорит: «Ребята, дайте поесть». Расстегнул карман гимнастёрки, вынул бумагу и даёт нам. Это был отпечатанный на машинке приговор военного трибунала. Фамилию его я не помню, но текст был примерно такой: «Герой Советского Союза, лётчик морской авиации, старший лейтенант ф. и. о., находясь в ресторане …, будучи пьян, затеял ссору с офицерами сухопутных войск и с криком: «Бей серую шинель!» выскочил и сломал нос… Выбил зубы …, приговорён к пребыванию в штрафном батальоне…» Больше мы их не видели. Через несколько дней мы уходили на фронт. В дорогу нам выдали доп. паёк – я предложил отдать его штрафникам. Рядом с нами стояли бараки, в которых располагались солдаты эстонского корпуса. Мы собрали плащ-палатку продуктов и попросили двух эстонских ребят передать её штрафникам.  И еду выманили, и полушубки вернули После отдыха в октябре 1944 года мы отправились на фронт. Ехали поездом в теплушках. Помню, что-то нас очень плохо кормили. Очень хотелось есть, а тем, кто постарше, и выпить. Сам я тогда не пил. Подъезжали мы к литовскому городу Шауляй. Там ещё было большое танковое сражение, и он был сильно разбит. С нами в вагоне ехал командир роты капитан Смирнов, до войны работавший на Кировском заводе. Он потом погиб у меня на глазах. Капитан играет на гитаре и подзывает меня, говорит: «Будешь подпевать мне еврейскую песню „Разменяйте мне сорок миллионов”?» Я никогда до этого этой песни не слышал. Он говорит: «Как это, ты еврей и не знаешь?» Во взводе было нас четверо евреев, двое из Одессы. Капитан начал играть. Подошел Мишка и за ним остальные. И они стали ему подпевать. Потом ещё две или три песни. Ребята стали просить ещё, но он отложил гитару, сказав, что на голодный желудок не поётся. Дескать, вот всё бы отдал, чтобы поесть и выпить. Мишка спрашивает: «Всё бы отдали?» Капитан отвечает: «Всё». Мишка говорит: «Ну, тогда снимайте полушубок. Какой у вас размер обуви?» Капитан ответил. Тогда Мишка спросил у лежавших на нарах солдат, у кого ботинки такого же размера. Велел снять и, обратившись к капитану, говорит: «Снимайте валенки». А валенки у него были новые. Капитан спрашивает: «Зачем?» Мишка отвечает: «Да я верну. Будет и выпить и закусить». Тот снимает. Так же Мишка снял полушубки со старшины и заместителя командира роты. В общем, он четверых раздел. Солдаты бросили им ботинки и фуфайки, чтобы не замёрзли – всё же офицеры. Мы остановились, Мишка быстро сбегал и узнал, что будем стоять два часа. Вернулся и говорит мне, ещё одному солдату и моему дружку Сашке: «Надевайте красные повязки патруля. Берите автоматы». Он, Кузнецов Лёша и ещё один забрали всё это барахлишко, а всё было новое. Эти полушубки белоснежные. Такая красотища. Пошли на площадь, где был рынок. Перед этим он нам объяснил всю операцию. Подходим к рынку, где литовцы торгуют копчёным мясом, самогоном, только что выпеченным хлебом… Он приценивается, отдаёт полушубок, забирает в вещмешок продукты. И так ко второму, третьему… А мы идём сзади и примечаем. Потом подходим к первому литовцу и говорим: «Вы раздеваете армию. Идёт война. Вы что, хотите прогуляться с нами в комендатуру?» Он, конечно: «Нет, нет, нет». Отдаёт полушубок. Короче все полушубки и валенки мы забрали. Вернулись с едой, питьём, полушубками и валенками. Хватило на весь вагон. Каждый принёс по вещмешку продуктов за спиной и по два «сидора» в руках. Чего там только не было. Ребята хорошо подпили. Ехали весело. Пели песни под гитару.  Азохенвейщики Сидим мы как-то в землянке. Четверо евреев. Это я не в сторону ухожу, а вспомнилось. Сидим, разговариваем о своём. Входит наш взводный Ваня Бударин и произносит фразу, от которой мы рты раскрыли: «Ну, о чём толкуем, „азохенвейщики”?» Спустя лет двадцать были мы в очередной раз в Каменке. В очередной раз там напились. Я говорю: «Вань, откуда ты это подцепил? Ты же русский человек, уралец». Он отвечает: «Мишка, меня и не такому научил. Сейчас скажу. Только ты сядь, а то упадёшь». И он мне выдал два ругательства на хорошем еврейском языке. Одно: «Поцелуй меня …». Другое примерно в том же смысле.  Орден Славы и благодарственное письмо от Сталина за «Фердинанд» Продолжу. Так мы подхарчились и поехали дальше. Выгрузились, потом марш-бросок. Есть в Литве такой город, кажется, «Альтсетзяй» (запись не разборчива. Возможно, Аникщяй). Короче говоря, там полёг практически весь батальон. Сироткина с нами тогда уже не было. Его направили на какие-то курсы и до конца войны мы с ним не встречались. Не помню, кто тогда был комбатом. Дважды мы по снегу атаковали фрицев… И очень неудачно. Мы заняли немецкий окоп. Снег. Лес. Справа поднимался склон широкого холма, поросшего лесом. Протянули провод, как обычно. Как-то я оказался рядом с комбатом. По телефону на него кричат. Он говорит, что надо танки или самоходки. Потом я понял, что ему приказывают обойти немцев справа лесом. Он послал туда нескольких ребят. Помню, среди них был мордвин по фамилии, кажется, Рускин. Через полчаса из четверых возвращаются двое. У этого мордвина рука болтается, как неживая. Немцы ему её прострелили. Они говорят, что там самоходка. Комбат доложил по телефону и что-то там на него стали очень громко кричать. Даже нам было слышно. Комбат стал оглядываться, и ребята сыпанули от него. Я не успел. Конечно, если бы сообразил, то сделал так же, как и все. То есть они поняли, что он сейчас пошлет кого-то подрывать эту штуку. Комбат говорит мне: «Подойди. Возьми с собой семь человек, каждому по две противотанковые гранаты и по бутылке с зажигательной смесью…» Тут же стоял лейтенант, который за день до того струсил и хоть не был ещё разжалован, но был отстранён от командования взводом. Комбат говорит ему: «Пойдёшь с ребятами. Вернётесь целыми – верну погоны. Тебя он поведёт». И указал на меня. И значит, мы туда пошли… Вначале шли по снегу нормально, потом всё глубже и глубже. Вышли на просеку и увидели эту штуку… Самоходное орудие «Фердинанд»… В общем, ужасно, конечно. Пока мы подбирались, ползли, этот лейтенант опять струсил и, отстав, увёл с собой двоих. Я залёг в воронке, метрах в двух от просеки. Ребят я отослал от просеки влево. Они отползли, легли у дерева на самом краю. Я как будто чувствовал и показывал им рукой, чтобы отползли подальше. А он идёт, зараза, спускается во фланг батальону. Если бы он дошел, то расстрелял бы остатки батальона – и всё. Шел он медленно и вдруг метрах в тридцати от нас остановился. Открылся люк и из машины выскочили двое. Встали впереди у гусеницы лицом ко мне, развернули, наверное, карту и стали смотреть. Тут я сообразил, что это шанс. Ухлопать этих и тогда не надо трогать танк, и живы останемся. Но если бы знать, что это был не весь экипаж. Автомат у меня был поставлен на одиночные выстрелы. Я перевёл его на автоматический и, наверное, от страха встал и в упор: в одного сразу попал, и он под гусеницу уполз, а второй успел заскочить. И он «выплюнул» из пушки. Попал в то дерево, под которым лежали эти трое ребят. Их сразу убило. Мне попало в голову: осколок пробил каску у левого виска. От этого ранения впоследствии я потерял глаз. Ещё попало в левый бок, у спины в районе живота. Была, конечно, серьёзная контузия, но сознание я не потерял. Просто упал в воронку. Когда очухался, он был от меня уже метрах в трёх. Отчётливо помню, что когда он проползал, то я видел, как снежинки тают у него на борту. Наверное, сгоряча я приподнялся и бросил в него бутылку. Тогда были уже самовоспламеняющиеся, которые не надо было предварительно поджигать. Он сразу вспыхнул. Я, даже не подобрав автомат, рванул в лес. Я бежал не в сторону батальона, а вниз к проходившей недалеко просёлочной дороге. При этом, наверное, ревел, потому что помню, текли сопли, слёзы, кровь хлещет в валенок. Оглянулся и вижу, что за мной бегут двое этих танкистов, эсэсовцев. Я быстрее – и они быстрее. Я остановлюсь – и они. Я начал шарить под маскхалатом, где на ремне у меня висел трофейный пистолет и две лимонки «Ф-1». Ремень расстегнулся и сполз вниз к ноге под маскхалатом. Это всё. Его оттуда уже не взять. Единственно, что я успел выхватить одну гранату. Не очень-то я тогда соображал. Выскочил на дорогу, а по ней идут «доджи» с 76-и миллиметровыми орудиями. Я сел у дороги. Шедший впереди «виллис» останавливается, выскакивает офицер, склоняется надо мной. Помню, что увидел погоны подполковника. Как я потом узнал, это был командир артполка. Он спрашивает: «В чём дело?» Я говорю: «Танк там». Я же не знал, идёт он или не идёт. Подполковник скомандовал, сразу отцепили две пушки и на руках потащили туда. Я сижу. Минут через двадцать пушки возвращаются, и командир орудия докладывает. Одного из тех танкистов они убили, а второго притащили с собой. Подполковник снова наклоняется и спрашивает: «„Фердинанд” ты спалил?» Я что-то ответил. Он говорит: «Давай красноармейскую книжку». Какая там книжка, я сижу - помираю. Тогда, кажется, адъютант достал у меня книжку. Они что-то там списали и сунули её мне обратно. Под живот на рану подложили перевязочный пакет. Потом, видя, что я без оружия, сунули в руки карабин, расселись по машинам и уехали. Сижу я с этим карабином. Мне всё хуже и хуже. Вдруг вижу, как в тумане с другой стороны ко мне фриц идёт. Я прилег, передёрнул затвор и в упор выстрелил в него. Он упал метрах в 7-10. Я приподнял голову и вдруг такой отборный мат… Только на флоте потом я такой слышал. Оказывается это мой старшина Филимоненко. Дело в том, что пока всё это происходило, подошли наши самоходки и батальон, пробив в немецкой обороне дырку, пошел вперёд. Филимоненко, понимая, что с этим проштрафившимся лейтенантом каши мы не сварим: что-нибудь произойдёт. И он, отпросившись у комбата, пошел по нашим следам – увидел сгоревшую машину, троих убитых ребят и мои следы. Вышел на дорогу и тут я в упор в него стрелял. Он взвалил меня на себя и потащил в медсанбат. Там положили в огромную палатку. Помню, стучал движок генератора и ещё, как выносили из палатки умерших солдат, не выдержавших операции. Подошел врач спросил, когда ранили. Я что-то промямлил. Потом он достаёт огромный, величиной с бутылку, шприц с длиннющей иглой и делает мне укол. Может, мне и показалось, что шприц был такой громадный. Дело в том, что я с детства и до сих пор ужасно боюсь уколов. Потом мне вытащили осколок, который у меня сохранился до сих пор, рану заткнули тампоном. Затем погрузили на машину, довёзшую до железной дороги, а там, на «летучку», такой санитарный поезд, и в Ленинград. За этот «Фердинанд» меня наградили орденом Славы, который мне вручили, когда я ещё один раз был ранен и лежал в госпитале уже после войны. Вместе с орденом я получил благодарственное письмо и грамоту за подписью Сталина.  Ленинград. Госпиталь. Наркоз от Сары Моисеевны В Ленинграде я лежал в госпитале 10 14. Это Мойка,48. Моя будущая «альма-матер», Герценовский институт. Тогда это был гигантский госпиталь. Там я отлёживался до начала 1945 года. Когда меня только привезли, помню, приходит в палату в окружении свиты начальник отделения, полковник медслужбы, Сара Моисеевна – фамилию, к сожалению, не помню. Посмотрела она меня и говорит: «Ну, хватит, навоевался. Когда выздоровеешь, спишем». Первый раз я её увидел, когда сразу по прибытии меня отправили в операционную. Мне надо было снять тампон. Медбрат, здоровый такой парень, потянул. Я заорал и сказал, что я не дам. Она обернулась ко мне, выругалась. Надо сказать, что она курила, и у неё были такие руки… Ну, настоящий хирург. И говорит: «Как не дашь?» Я говорю: «Ну, не дам и всё». Ну, больно. Тянут, а там изнутри… Такое впечатление, что сейчас помрёшь. Она говорит в таком духе, что, мол, снимите этого дурака со стола. Меня сняли, посадили на пол. Сара Моисеевна говорит: «Помойте ему руки спиртом. Пусть сам вынимает». Мне моют руки, а она наклоняется надо мной и говорит: «Закрой глаза». И надевает мне на лицо маску. Я не понял, в чём дело, а это был наркоз. Она говорит: «Считай». Я досчитал до 15-и или 20. Она рванула и вынула этот тампон. Всё понятно: привезли сотни раненых – чего тут со мной одним возиться. Шел конвейер: надо было быстрей, быстрей. Всё это было оправдано. Когда в следующий раз меня привезли на перевязку и, несмотря на то, что там работали и другие врачи, я опять попал к Саре Моисеевне. Потянули приклеенную марлю, я заорал и говорю: «Всё, меня больше не обманете!» Она говорит: «На пол его. Мойте ему руки. Не бойся, маску надевать не буду. Ковыряйся сам, но если расковыряешь рану, отдам под трибунал». Сказано это было на полном серьёзе, потому что некоторые это делали, чтобы не идти снова на фронт. Я по краям отклеивал. Она подходила ко мне, говорила: «Ну, молодец». Потом ещё несколько раз такое случалось. Заживало всё хорошо.  Сара Моисеевна: «Тебе ногу отрезали или голову?!» У нас в палате лежал лётчик-истребитель. Раненые, у кого были награды, прикалывали их к полотенцу, висевшему в головах на спинке кровати. У этого лётчика там висела звезда героя и орден Ленина. Это был довольно молодой парень 23-27 лет. Фамилию не помню. Он был ранен в обе ноги. Одна была раздроблена и уже начиналась гангрена. Сара Моисеевна ему отняла ногу немножко ниже колена. Когда он на другое утро очнулся, понял, что у него нет ноги, и в это время она вошла, он схватил костыль и швырнул в неё. При этом дико закричал, мол, как ты смела!.. Я лётчик!.. Она подошла к нему и дала целую отповедь. Слов я не помню, но смысл был такой: «Замолчи, - дальше какие-то не очень цензурные слова, - тебе, что голову отрезали? Идиот. Вылечишься, лётчиком не будешь, захочешь остаться в авиации, станешь механиком. Тут люди помирают. Они были бы рады поменяться с тобой, если бы у тебя даже двух ног не было». Ну и так далее. В общем, отругала его, на чём свет стоит, и ушла. Нас в палате было человек шесть. Напротив меня лежал татарин, фамилию не помню. Он учил нас говорить и ругаться по-татарски. Он нам тогда казался стариком. Вот когда она ушла, этот татарин на костылях подошел к лётчику и потихоньку, по-дружески его отчитал: «Как ты смеешь? Ты молодой человек. У тебя всё впереди. Со второй твоей ногой ничего не стало. Научишься ходить на одной. И когда-нибудь от стыда не сможешь рассказывать, что ты наделал. Она же спасла тебе вторую ногу. Я когда в ожидании операции лежал в предбаннике операционной, то слышал через приоткрытую дверь консилиум врачей, когда тебя усыпили. Все говорили, что не надо ждать, когда на другой ноге начнётся гангрена, как на первой, а надо отрезать обе. Она единственная была против, сказала, что она сама будет делать операцию и постарается спасти вторую ногу. Отнять же ее всегда успеется. Когда она придёт, ты уж извинись перед ней». На следующий день в помещении напротив нашей палаты показывали художественный фильм под названием, кажется, «Подводная лодка Т- 9». Все ребята, кроме меня и лётчика, ушли смотреть. Мне так захотелось тоже посмотреть кино. Когда уходил последний, я его попросил пододвинуть ко мне две табуретки. Они ушли, то есть как ушли: кто на костылях, кто с палкой. Я втащил своё тело на первую табуретку. Сел. Потом пересел на вторую. Переставил первую вперёд, ближе к двери и перелез на неё. Так я, наверное, за полчаса выбрался в коридор и добрался до комнаты, где демонстрировался фильм. Ребята открыли двери и втащили меня. И тут я рухнул, потеряв сознание. Наверное, перетрудился, и там душно было. На другой день я получил от Сары Моисеевны по первое число. Она кричала в таком духе: «От фронта отлынуть захотел! Как ты смел?!»  «Хватит, навоевались!» Ещё в блокаду окна госпиталя были заложены кирпичом. В помещениях стоял затхлый воздух, и от этого многие болели. Раны тоже плохо заживали. Моя рана начинала гнить, и я уже не мог выносить запаха идущего из-под одеяла. Как я думаю, по этой причине нас отправили на Карельский перешеек, куда-то под Песочное. Там стояли деревянные домики. Сара Моисеевна осматривала нас там и говорила: «Мальчики, старайтесь много не ходить. Не обманывайте меня. Выздоровеете – демобилизуем. Хватит, навоевались. Всё будет в порядке». Потом стала говорить, что дадут отпуск на полгода, потом на три месяца, а потом в команду выздоравливающих.  «Всё, на фронт!» Внутри герценовского городка, там, где сейчас «худ-граф», была команда выздоравливающих. В один прекрасный день собрали нас человек пятьдесят. Сидит Сара Моисеевна. Ей подсовывают наши дела раскрытые на последней странице. Она читает и решает: кого комиссовать, кого во временный отпуск, кого на фронт. Подошла моя очередь. Она, глядя в моё дело, говорит: «Присядь, встань. Всё, на фронт». И я засмеялся. Она посмотрела и говорит: «Ты что, дурак? Я же тебя не к маме направляю, а на фронт». Я говорю: «Доктор, вы же обещали меня на год, а потом на полгода …» Она перелистала в начало: «А, ленинградец. Ну, ладно иди к мамке на три дня. Через три дня на сборный пункт». К марту 1945 года меня выписали, и попал я в морскую пехоту. Собирали нас в бывшем Базовом матросском клубе. Потом он стал Домом офицеров. Это здание одной стороной выходит на площадь Труда, а другой - на Поцелуев мост. Это рядом с «Новой Голландией». Там из выздоровевших после ранений формировали маршевые роты. Когда закончилось формирование, к выходящим на Поцелуев мост воротам подошли машины, которые нас отвезли на вокзал. Сели на поезд и вскоре оказались в литовском городе Пагегяй. Он находится в нескольких километрах от Немана, на другом берегу которого стоит немецкий Тильзит. Там формировался наш отдельный батальон морской пехоты. Сам бросок через Неман я не помню. Тильзит мы обошли, но бои были страшные.  «Солдатами дома не штурмовать» Перед наступлением нас построили и зачитали самый короткий приказ в истории Великой Отечественной войны – приказ самого молодого командующего фронтом Ивана Даниловича Черняховского. Мы вступали на немецкую землю: «Солдатами дома не штурмовать». Этот приказ зачитал командир нашей бригады морской пехоты. Что это значило. Заранее наши самолёты сбрасывали листовки, чтобы местное население уходило. Врывались в город. Идёт пехота, а из дома, положим, начинает бить пулемёт. Пехоту останавливают и вызывают самоходную установку «Сау-150». Такие мощные самоходные орудия 150 мм. У них на конце дула такие, как бочки. И вот они подходят и бьют в этот дом, пока он не превратится в груду кирпича. Потом поднимают пехоту.  Дорога на Берлин. «У “языка” стучали зубы». Пожалели старого фрица После прорыва мы вышли на мощёную дорогу. Идём, идём предельно усталые, перегруженные. Уже полбатальона выбито. Идём буквально вымотанные. Тут выходит наш замполит, старший лейтенант Ямошпольский. Поднимает руки, чтобы мы остановились и спрашивает: «Знаете ребята, как эта дорога называется?» Мы, конечно, не знали. Он говорит: «Берлинка, потому что она ведёт на Берлин». Одна эта фраза нас так воодушевила… Как-то после боя нас отвели, и мы стояли в лесу, а в этой чёртовой Пруссии все леса сеяные: деревья стоят рядами – ну, вы знаете. Стоял апрель, солнышко так пригревало. Прибегает старшина второй статьи и вызывает меня к командиру. Я прихожу, там сидят восемь наших разведчиков. Им было поручено перед наступлением взять «языка». Меня посылали с ними как переводчика. Командир говорит: «Даю сутки. Приведёте “языка” – получите по ордену». Забегая вперёд, скажу, что привести-то привели, но не получили ни медали. Ну да это не важно. Ночью мы удачно перешли нейтралку. Прошли километров 8-10. Помню, там были песчаные дюны. Вот сели между этих дюн, но нет немцев. Не видно ни черта. Командовал нами старший лейтенант, заместитель командира бригады по разведке. Сидим мы в этих дюнах и рассуждаем, что же делать. Вдруг приползает один из двоих наших наблюдателей и говорит: «Фриц идёт». Смотрим, по тропинке идёт немец. Насвистывает какую-то песенку. Тёпленький, прямо к нам идёт. Взяли, он даже пикнуть не успел. Связали руки, посадили. Оказался обер-ефрейтор. Сидит. Я начал его допрашивать. В начале он не мог говорить, так у него стучали зубы. Ну, это понятно, такое увидеть. Потом, ничего, успокоился. Оказалось старик, 52 года. Работает истопником в госпитале или доме отдыха для лётчиков, расположенном недалеко. Нам такой «язык», да и его лётчики были не нужны. Ну, что они могут нам рассказать? Встал вопрос, что делать? Без «языка» возвращаться нельзя. Надо идти дальше. Стали советоваться, что делать с пленным. Фриц всё понял. И обращаясь, ко мне просит: «Папир». Дали ему листок бумаги и карандаш. Он написал и, отдавая мне записку, объяснил, что живёт в Бремене, что у него трое детей, и он просит нас, если уцелеем, передать эту записку по адресу, который он на ней написал. В записке он написал, что тяжело ранен и наверно не придёт. Я перевёл наш разговор ребятам. Они сидят, ничего не отвечают. Ну, понятно, старика, безоружного – сами понимаете, не просто. Тут он говорит, что впереди, метрах в двухстах, проходит рокадная дорога. Командир оставил с пленным одного человека, приказав, если услышит стрельбу, немца прикончить. У одного глав старшины был прихвачен с собой офицерский плащ, фуражка и такой большой жетон полевой жандармерии, вешавшийся на шею. Мы залегли в кустиках по обе стороны дороги – и вдруг легковая машина: «Опель-капитан». Наряженный главстаршина выходит на середину дороги. Картинно встаёт и жезлом указывает машине на край дороги. Машина остановилась, и мы выскочили. В машине находились двое офицеров. Один, как увидел нас, выхватил пистолет и застрелился. Другой остался и дрожал, держа в руках какой-то портфель. Водитель выскочил и побежал. Ему из автомата очередь в спину. Вытащили офицера. Он оказался заместителем начальника оперативного отдела то ли дивизии, то ли корпуса. Открыли багажник, а там две корзины со старинным французским вином. Ну, разве матросы могли это дело оставить. Вытащили. Командир спрашивает: «А что с машиной делать?» Я вызвался отогнать её в кусты. Там поднял капот и перерезал провода, которые шли от бобины к цилиндрам. Пленному майору на шею накинули его же брючный ремень, за который его вели. Куда ему деваться. Да и брюки у него плохо держались. Пошли обратно… И вдруг все одновременно кинулись бежать. Представляете, стало жаль немца, которого должен был прикончить оставшийся с ним боец, если услышит выстрелы на дороге. Подбегаем, а он спокойно спит и даже похрапывает: сморило на солнышке. А рядом фриц, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту. С ужасом таращится на него и на нас. Ночью благополучно перешли линию фронта. В штабе сдали немецкого капитана. Там же написали большое письмо, в котором рассказали, как благодаря этому старику была обнаружена рокадная дорога, был взят ценный «язык», и просили отпустить нашего фрица домой. Вручили ему это письмо и, показав, куда идти, отправили его без конвоя на сборный пункт пленных. Это запомнилось, потому что сами ещё не знали, придём ли живыми, а старого немца стало жаль. Кёнигсберг дался страшно Бои были тяжелые. Особенно страшный бой был, когда ворвались в Кёнигсберг. Мы прорывались через Литовский вал, недалеко от реки Прегель. Перед рвом Литовского вала – кажется, справа,– было кладбище. За мостом через ров стоял старинный кирпичный форт с фигурами рыцарей на крыше. Ну, там они нам дали. Как я понимаю, именно в том месте у нас была плохо поставлена разведка. Мы брали одну улицу, и вдруг сзади оказывались немцы. Причём мы морская пехота, и против нас тоже воевали моряки, снятые с кораблей: здоровенные, хорошо подготовленные мужики. Там мясорубка была страшная, просто ужасная. От нашего батальона остались одни ошмётки. Мало уцелело ребят, очень мало. В отличие от Берлина, в Кёнигсберг танки не вводили. Помню, когда прорывались, слева от нас был королевский замок. Кёнигсберг дался, конечно, страшно.  Кое-что из мародёрства Из нашего пребывания в Кёнигсберге запомнился ещё такой эпизод. Ворвались мы в какой-то музей. Помню, это было двух- или трёхэтажное кирпичное здание. Поджидали, пока соберутся остальные ребята, потому что улица простреливалась, и идти дальше было невозможно. Сзади за нами шли пехотинцы – вбежало несколько солдат во главе с капитаном. Это я хорошо помню. В помещении, где мы находились, стояли витрины, в которых лежали какие-то монеты или медали. Капитан подошел, посмотрел, повернулся к одному из своих солдат и говорит: «Сними „сидор”». Солдат снял. Капитан говорит: «Вытряхни всё, что там у тебя есть». Солдат вынул сухари, ещё что-то. Капитан говорит: «Всё, я сказал». Тот говорит: «Там патроны и две гранаты». Он говорит: «Я приказал». Ну, солдату что делать. Вытряхнул всё. Тот локтём в шинели ударил по стеклу, подозвал двоих солдат и говорит: «Выньте стёкла». Они вынули. Он стал собирать монеты и складывать в этот мешок. И так он три или четыре стекла подряд.… С нами был старший лейтенант морской пехоты. Фамилию не помню, но помню, что он выдернул ТТ, подошел к этому капитану и говорит: «Положи обратно». Мы замерли. Тот что-то стал дёргаться, а старший лейтенант говорит: «Положи обратно. Это не тебе принадлежит. Это всем нам принадлежит». Ещё говорит, обращаясь к пехотинцам: «Выйдите вон». Но они стоят. Капитан заорал на солдат, чтобы они защитили его. Старший лейтенант обернулся к нам и говорит: «Наставьте на них автоматы и заставьте их уйти». Автоматы мы не наставили. Просто солдаты сами ушли. Остался только этот капитан. Старший лейтенант подвёл его к лестнице и так его швырнул там, что тот, по-моему, кубарем по лестнице спустился. Кричал: «Я вернусь!..» Но, конечно, не вернулся. Вот это я видел. Ну, конечно, было кое-что из мародёрства. Конечно, было.  Тёпленький немецкий генерал Помню, ворвались мы без единого выстрела, кажется, в Прёйсиш-Эйлау (ныне город Багратионовск). Немцы ушли. Это было уже после взятия Кёнигсберга. Сидели мы что-то у дороги, рядом с домами, ждали чего-то, курили. И вдруг тарахтение: едет мотопед или мотоцикл с узенькими колёсами. На нём немецкий генерал, прямо к нам… Тёпленький. Мы выскочили, он рот разинул… Придя в себя, немец начал на нас орать. Я не настолько хорошо знал немецкий язык, чтобы понять, о чём речь, но с нами был переводчик. Такой с чёрной бородой, фамилию забыл. Он стал нам переводить. Генерал орал, что как это вы здесь, тут должна быть наша часть. Как это, мол, вы здесь оказались. Помню, что у него был один крест на шее и второй на груди.   «Око за око» Сейчас много пишут и говорят о наших зверствах в Германии. Кто-то так, кто-то неверно, кто-то серединку выбирает. Но очень важно понять одно. Наш народ пришел туда с пепелищ. Потеряв родных, близких, города, деревни – абсолютно всё... У Константина Симонова есть поэма «Ледовое побоище». У меня хорошая память, поэтому я запоминаю то, что мне нравится. Вот этот отрывок характеризует нашу армию, которая вошла в Европу. Как известно, сперва тевтонцы захватили Псков, а Ледовое побоище было потом. В этом отрывке речь идёт о псковичах: «Их немцы доняли железом. Угнали их детей и жен. Их двор пограблен, скот порезан, Посев потоптан, дом сожжен. Их князь поставил в середину, Чтоб первый приняли напор, – Надёжен в чёрную годину Мужицкий кованый топор!». И вот когда вошли мы в Пруссию, по Берлинке шли, не просто было себя сдерживать. Не все же немцы успели убежать. Да и сопротивлялись немцы страшно. Дважды я участвовал в танковом десанте. Когда нас сажали на «тридцатьчетвёрки». Первое, что говорили нам танкисты: «Увидите немца с трубой, сразу стреляйте, иначе и нам конец, и вам конец». Накал был страшнейший, ужасный, нечеловеческий. И сдержать себя было непросто. Конечно, говорили там замполиты и все, что осторожней к мирному населению… Это не значит, что расстреливали мирное население, но если случалось… Дело не в оправдании тех, кто это делал, но понять-то можно? Как же иначе? «Око за око». Тут уж ничего не сделаешь, когда у тебя позади сожженное и разваленное твоё родное.  Пиллау. Расстрел на берегу моря Когда ворвались в Пиллау (Балтийск), бои были уже не такие сильные, и город почти не пострадал. Мы быстро проскочили его. Помню, там коса Фрише-Нерунг. Мы двое суток не спали, буквально падали и вдруг напоролись на человек 400-500. Короче, больше нашего батальона. Прижали их к морю. Оказалось, власовцы, а может, и нет. Короче русские мужики, вооруженные и одетые в немецкую форму. Потом они сдались. Тут, как я позднее понял, перед комбатом встал вопрос: что делать? Батальону приказано продвигаться дальше. Оставить их здесь – это наверняка погубить остатки батальона. Он принял такое решение: весь батальон отправил дальше, оставив один взвод; от пленных отделили примерно двадцать человек, а остальных расстреляли на берегу моря. Оставшихся заставили стаскивать трупы в море. Другого выхода у комбата не было. Если бы он этого не сделал, то и нашего разговора не было бы. Потом был трибунал. Да, на фронте много было таких вещей, страшных, что дальше некуда.  Гданьск. Попытка спасти горящего Как от Пиллау мы добрались до Гданьска, я не помню. Немцы засели в доме в предместье, по-моему, Гданьска – точно сказать не могу. Этот трёхэтажный дом был нашпигован… В подвале стояли пулемёты, на первом этаже находились мирные жители, поляки. На втором снова немцы, стрелявшие по нам из амбразур устроенных в заложенных кирпичом окнах. На третьем этаже снова мирные жители. На чердаке стоял пулемет, бивший с высоты на выбор, поэтому его надо было снять в первую очередь, иначе роту было не поднять. Командир послал троих ребят, но они все погибли. Тогда ротный посылает меня и ещё одного парня. Мы не пошли прямо в лоб, долго огибали. Помню, какая-то труба: наверное, канализационная, но сухая. Проползали по ней, пробираясь в тыл к этому дому. Моим напарником был главстаршина Данилин из Белоруссии. Ему было уже 36 лет. Срочную он служил на флоте. С началом войны был призван снова во флот. Сперва служил на корабле, а потом в морской пехоте. Когда немцы ворвались в его село и увидели на стене в доме портрет Данилина в морской форме, то его жену и двоих детей повесили на воротах их дома. В 1944 году ему пришло письмо с описанием… После этого, когда ребята брали пленных, он просил их отвести и по дороге уничтожал. Понять его можно. Когда мы подобрались сзади к этому дому, Данилин заметил железные скобы, вбитые в стену на углу здания и ведущие на крышу. Поскольку я был полегче, то полез первым. Забрались на крышу – там чердачная дверь. Мы приготовили гранаты, открыли дверь и кинули их туда. Как заранее договорились, он шагнул вправо, а я влево. Он наступил на мину, рядом с которой была какая-то ёмкость с бензином. Она рванула, и он кричал. Весь горел, спасти его я не мог, но что-то меня толкнуло. Я кинулся к нему… И всё. Больше я ничего не помню.  «Ну, Альтшуллер, твою еврейскую кровь испортили!» Когда я очнулся, то первое, что увидел, – это сидевшую рядом красивую-красивую, светловолосую, голубоглазую девушку. Она улыбалась и гладила меня по голове. Палата была на двоих. Рядом лежал, кажется, азербайджанец. Вошел доктор и говорит: «Всё в порядке?.. Ну, вот тебе подарок». И отдаёт извлечённые из меня осколки. Смотрит на меня и продолжает: «Ну, Альтшуллер, твою еврейскую кровь испортили. Вот она дала свою польскую кровь. Это католичка». Повернулся к другому и говорит: «Ну, а ты мусульманин, не знаю, как и разбираться будешь. Вот сейчас придёт та, которая давала тебе кровь. Она ведь полунемка. Понимаешь ты? Полунемка». Девчонки давали нам кровь. Когда, уже после войны я был в Гданьске, то ходил искал этот дом. Облазил всё до порта, но не нашел. Пробыл я в этом госпитале недолго. Вскоре погрузили на поезд и привезли в Ленинград. Снова в госпиталь, расположенный в здании института имени Герцена.  Коробочка с деньгами на веревке Тогда люди были те же, что и сейчас, но они пережили много горя, и поэтому честность у них была в крови. Наша палата находилась на третьем этаже. Ребята лежали в основном молоденькие. Кому-то хотелось конфеток купить, кому-то папирос. Делали так: на шпагате из окна спускали спичечную коробочку с деньгами и просили прохожих сходить в магазин и купить нужное – через полчаса тебе приносят это. Не было случая, чтобы кто-то взял деньги и не принёс.   9 мая. Перепились и начали палить в небо Девятого мая в госпитале началось что-то невообразимое. Кто-то достал припрятанные пистолеты и начал палить из окон в небо. Все перепились. Только Сара ходила, упрашивала: «Не надо. Тебе много нельзя. У тебя сердце не выдержит». Но какое там. Госпиталь не приходил в себя, наверное, неделю. Несмотря на то, что при входе в него была охрана, приходили люди. Пожилые, молодые, приносили водку ещё что-то. Ну, понять же всех можно. Выжили же, ну. В таком аду уцелеть… Какая там медицина? Всплеснулось бессознательное, звериное в лучшем смысле этого слова чувство: уцелели, уцелели! Война кончилась! Всё. Ну, и казалось, что впереди только рай нас ждёт. И всё будет в порядке.  «Уважаемые товарищи гвардейцы! Вернитесь в свою часть!» После госпиталя, на удивление, меня направили в свой родной полк. В июне 1945 года наш корпус возвращался в Ленинград. Дислоцироваться он должен был под Выборгом. Туда отправили всю технику, а войска пешим маршем вошли в Ленинград. Дивизии входили с трёх сторон. По пути были построены деревянные арки. На месте нынешних Московских ворот, которые тогда были демонтированы и где-то хранились, стояла деревянная триумфальная арка, на которой было написано «Слава Победителям!». По проспекту входили колонной по 8 человек в ряд. Потом перестроились по 6, потом по 4, потом маленький ручеёк… Солдат расхватали ленинградцы. И что удивительно для того времени, по радио несколько раз в день в течение наверно недели звучали примерно такие объявления: «Уважаемые товарищи гвардейцы тридцатого гвардейского корпуса! Вернитесь в свою часть. Для этого надо прибыть на Финлянский вокзал и бесплатно доехать до Выборга». Причём это говорилось без всяких угроз. В 1946 году мне было ещё 19 лет. В полк пришла разнарядка. Мы, конечно, ничего об этом не знали. Просто нас построили, отобрали тех, кто ростом побольше. Мой примерно 175 см. Нас отделили – и я оказался на торпедном катере, поскольку, как мне потом сказали, у меня в личном деле было указано, что я служил в морской пехоте.