ИНФОРМАЦИОННЫЙ ПОРТАЛ ЕВРЕЙСКОЙ РЕЛИГИОЗНОЙ ОБЩИНЫ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА
190121, Россия, Санкт-Петербург, Лермонтовский пр., 2, тел: +7(812)713-8186 Email: sinagoga@list.ru
  
Большая хоральная синагога Петербурга
EnglishHebrew
Карта сайта

 СИНАГОГА

 

 

 ЧТО ЕСТЬ В СИНАГОГЕ

 ЗАНЯТИЯ ПО ИУДАИЗМУ

 КУЛЬТУРНЫЙ ЦЕНТР

 

 ЕВРЕЙСКИЙ КАЛЕНДАРЬ И ПРАЗДНИКИ

 ДЕТСКИЕ САДЫ, ШКОЛЫ, ЕШИВА

 ПРАКТИКА ЕВРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ
Обрезание
Еврейское имя
Выкуп первенца
Еврейский день рождения
Опшерениш (первая стрижка мальчика)
Еврейское воспитание
Изучение Торы
Бар/Бат мицва - еврейское совершеннолетие
Хупа
Миква и чистота семейной жизни
Кашрут
Мезуза
Похороны и траур

 ЕВРЕЙСКИЕ РЕСУРСЫ

Мемуары Померанца Семена Исаевича. Часть 7

Утро… не наступило. Извержение Безымянного
30 марта к вечеру произошло интереснейшее явление: извержение вулкана Безымянного, того самого, который слабо дымился ещё с октября. Был прекрасный малооблачный день со слабым ветерком и лёгким морозцем. Возвращались с работы и сразу заметили, как слабый дымок над вулканом превратился в мощный столб дыма, который быстро поднимался и переходил в обширное тёмное облако, направленное в нашу сторону. Сразу побежал за «Зорким», а в нём кончалась пленка. Три-четыре кадра всё же получились, плоховато, но всё равно внушительно: так всем представлялся атомный взрыв. Расстояние до Безымянного – 100-120 км. Ночью стало часто мигать электричество, какие-то разряды на столбах, появился необычный запах.
А утром… Утро у нас и в окрестностях не наступило. Только к середине дня 31 марта чуть-чуть просветлело, стало возможным различать предметы и двигаться по своим делам. Это пепел Безымянного с помощью ветра, хотя и слабого, накрыл нашу косу, Усть-Камчатск и всё вокруг. Пеплопад продолжался почти весь апрель, видимость улучшалась очень медленно, пока не усилился ветер. Но липкий серый пепел оставался на всём неживом до лета, а возможно и позже (в начале июля я уехал в отпуск). Пепел очень мешал нашим топографам вести съёмку местности – каждый кустик, каждое дерево, каждая ветка были покрыты пеплом, как первым мокрым снегом. Только это было совсем не так красиво, а скорее противно: пепел покрывал одежду, мешал снимать, смотреть и записывать. Очень повлияло извержение на реку Камчатку: горячая лава попала в верховья, половодье началось раньше срока, лава с пеплом изменили цвет воды – она стала похожа на кофе с молоком. Это совершенно нарушило наше водоснабжение, о котором надо сказать особо. Вода на косе была солоноватая – и в колонках, и в порту, и в столовой, везде. Но голь на выдумки хитра, а изыскатели – тем более. Ледостав в ту зиму продолжался долго, река выносила глыбы чистого прозрачного льда в океан, а его волны выбрасывали их на нашу косу. Собирай, тащи к дому, растопи – вот тебе и вода. Глыбы льда у нашего домика не переводились и на весну были запасены с избытком. При каждой топке на буржуйку водружался бак, набитый льдом. Хочешь – чай, хочешь – суп, хватало и на мытьё, а спирт разбавлять – просто прекрасно, только, конечно, ледяной водой. И когда Камчатка понесла «кофе с молоком», это не застало нас врасплох. Запаса льда хватило до моего отъезда.
Продолжу об извержении и делах, с ним связанных. Оно отразилось на колебаниях уровня воды в устье реки Камчатки: наш самописец в течение нескольких часов фиксировал короткие сейсмические волны на фоне прилива. Я сразу же отправил копию записи на Вулканологическую станцию в посёлок Ключи. Вскоре появилась статья директора станции с описанием извержения, где воспроизводилась наша запись, но почему-то без ссылки. Извержение оценивалось как исключительное, одно из сильнейших в мире. Его последствия могли быть катастрофическими, если бы оно произошло в населённом районе. На этом же материале я написал свою первую научную статью, опубликованную в «Вестнике Ленинградского университета» в 1961 г. Ещё до извержения мне довелось побывать в Ключах по какому-то, не помню какому, делу. Заходил и на вулканстанцию у подножия Ключевской сопки.
Позавидовал вулканологам: интересная работа, тут же жильё, библиотека. Теперь они преобразовались в академический институт. А у меня до сих пор остался интерес к вулканам, камчатским особенно.
Только я настроился на летнюю работу в Усть-Камчатской экспедиции, как пришло распоряжение отправляться в очередной отпуск. Я удивился и даже пытался возражать, но было сказано: «Теперь (!) главное – права трудящихся, тем более молодых специалистов. У тебя прошел год без отпуска и к тому же истекают три года обязательной работы после вуза». Пришлось подчиниться. План отпуска был ясен: надо вывозить родителей из Сибири. Отец сообщил, что получил документ о реабилитации и может ехать, куда хочет.
Не без грусти расстался я с экспедицией. Не было никаких формальностей. Во Владивостоке тоже ничего не требовали, никаких отчетов, ни устных, ни письменных. Во всяком случае, ничего не запомнилось. И дорога до Красноярска–Енисейска – тоже. Но было предчувствие: прощай, Дальний Восток! Причем предчувствие довольно тревожное: что ждёт в Европейской части? В Москве и Ленинграде – нигде ни работы, ни жилья. Ну, посмотрим…


Мама

Прощай, Енисейск!
Примерно в июле 56-го приехал за родителями. Куда едем? Конечно, к Сарре, в Ленинград. Её демобилизованный муж-врач имел право выбирать любое место, но без права получения жилья. Выбрали Ленинград, сняли комнату на Петроградской. Сарра быстро устроилась на работу: в 204-ю школу на улице Желябова, в начальные классы. А муж – врачом в поликлинику крупной бумажной фабрики в Красном Селе, полчаса на электричке с Балтийского вокзала.
Такой вот расклад был в нашем семействе после освобождения отца из ссылки. При выдаче паспорта в Енисейске, после извинений и поздравлений (КГБ и МВД всё же ошибались) ему сказали, что, согласно постановлению правительства, по месту жительства при аресте, то есть в Витебске, ему и семье обязаны предоставить жильё. Но уточнили, что, насколько им известно, там ещё очень мало восстановлено и трудно рассчитывать на решение

жилищного вопроса. Отец не рискнул направиться в Витебск. Оставался Ленинград. Меня это очень радовало. Отца, напротив, очень беспокоило. Причин было несколько, и все понятные. Отец с волнением повторял: «А если Ленинград не примет?» То есть – нет работы, нет дома. Жить с дочерью и зятем невозможно: у них ведь тоже всё не устроено. А зять – он старше отца на год. Трудно представить их под одной крышей. А мама? Ей было труднее всех, хотя она не всё понимала и соображений своих не высказывала.
Однако, несмотря, на все сомнения, отец решил уехать из Енисейска в Ленинград. И снова удивил меня. Он собирался так, будто вчера или совсем недавно был в пути и знал всю обстановку на дорогах. Он совсем не слушал моих советов, совершенно не считался с моим мнением. Собрал нехитрый скарб, почти ничего не выбросил, купил самые дешёвые билеты на пароход. В Красноярске на пристани категорически воспротивился использованию такси для переезда на вокзал. Взял телегу с извозчиком, что обошлось дороже и дольше. На вокзале вёл себя как заправский командировочный, мой железнодорожный опыт учитывать не желал. Несколько раз могли потерять друг друга, потому что он не соблюдал договорённости о месте и времени встречи. Он искал какие-то особые места. А кругом кишело от освобождённых зека, все рвались на московские проходящие поезда, прямых не было. С трудом удалось взять дорогие билеты в спальный вагон, и это очень расстроило отца. Все четверо с лишним суток до Москвы он не брал еду, которую разносили из вагона-ресторана, и мне не разрешал. Я подчинялся, не желая ссор и жалея маму. Обходился сомнительными пирожками на станциях, вспоминая «обжорки» 30-х годов.
В таком напряжении и сдержанном несогласии добрались до Ленинграда. Сестра встретила, были слёзы, но радостными они не были. Она сказала, что на первое время (какое?) сняла для нас комнату в Красном Селе. Это оказалось в большом деревенском доме далековато от центра. Городок располагается вокруг оживлённого шоссе на Таллин, и два с лишним года находился в оккупации. С его освобождения 19 января 1944 г. началось полное снятие блокады. Местность необычная для Ленинграда и пригородов – возвышенная, довольно живописная.

Итак, мы ленинградцы

Красное Село. Поиски работы
Красное Село в 1956 г. относилось к Ломоносовскому району Ленинградской области. Но практически вся жизнь была связана с Ленинградом. Большинство народа каталось на электричке, реже на автобусе, на работу в город и обратно. Непросто было со снабжением. Мы стали налаживать новую жизнь. Отец почти сразу устроился на работу в швейное ателье, очень скоро показал свой опыт, к нему относились с большим уважением, появились знакомства. Всю зиму 1956-57 гг. искал жильё и весной 57-го купил небольшую часть старого дома с


В Красном селе. 1959 г.

участком вблизи шоссе. Получилась комната с просторной кухней, двумя печками, с «удобствами» в холодном коридоре, с водой из ближайшей (около 100 метров) колонки. Нормальные соседи, недалеко магазинчики. Приемлемые условия по тем временам. Отцу тогда исполнилось 60, маме примерно столько же, хотя она не знала ни года, ни даты своего рождения. Стали жить-поживать.
Я почти ежедневно катался в город – искал работу, встречался с друзьями-приятелями. Ленинград как будто близко, но поездки оказались непростыми: по времени – не меньше часа в одну сторону, к тому же накладно. С работой никто не мог помочь, хотя на дворе стояла хрущёвская оттепель. Да и прописка требовалась городская, а не областная, красносельская. Попытался поступить в аспирантуру Арктического института, но не вышло: не понравились мои знания по марксизму-ленинизму, к тому же пришла характеристика из Дальморпроекта, подписанная «доброжелательным» главным инженером, – «не проявил себя, ссылаясь на неудовлетворённость работой». Рискнул зайти в ВАМУ на кафедру полярной океанографии, к профессору Максимову. «Ваш аспирант посоветовал мне к вам обратиться…» Последовал резкий ответ: «Для него место в аспирантуре есть, а для вас нет». Я не решился напомнить, как он выручил меня при отчислении шесть лет назад.
Подумывал о возвращении на Восток – помнил, как начальник Усть-Камчатского порта уговаривал: «Разбирайся с родителями и приезжай обратно. Кому ты нужен в Ленинграде? Я тебе устрою перевод из проекта, будешь хозяином реки и моря, найду тебе хату, женишься». Хороший был дядька… Но я не мог оставить маму. У неё с отцом были совсем скучные отношения…
Поболтался я вдоволь и пришел в свою альма-матер – на кафедру океанологии географического факультета ЛГУ имени А.А. Жданова. Заведующий, он же декан факультета, Герой Советского Союза, участник прославленного дрейфа на «Седове», профессор, доктор географических наук Виктор Харлампиевич Буйницкий согласился взять меня на работу лаборантом. Ему пришлось похлопотать: отдел кадров требовал ленинградскую прописку. Сошлись на том, чтобы я каждый месяц продлевал в отделе кадров свои данные. С такими сложностями я с декабря 1956 г. стал служащим ЛГУ с окладом 870 рублей в месяц. Причём надолго – до весны 1962 г., итого на пять с половиной лет, на целый университетский курс. Но этот период был не учебным, а познавательным.

Профессор Буйницкий
Буйницкий (1912–1980) – человек непростой судьбы. Никогда о себе подробно не рассказывал, даже о «Седове», ссылаясь на свою популярную книжку «812 дней в дрейфующих льдах». Родился в Сибири, в Чите, точно не скажу, но, кажется, потомок польских ссыльных. После школы учился в лесном техникуме, но не нравилось, «заболел Севером», приехал в Ленинград, поступил в Гидрографический институт ГУСМП (Главного управления северного морского пути). Эту деталь своей биографии не скрывал, напротив, часто подчеркивал, как на кафедре, так и среди студентов: «Ищите призвание!» После 4-го курса, летом 1937 г., проходил практику в Арктике на ледокольном пароходе «Садко».
Летняя навигация того года оказалась очень тяжелой: около 40 судов остались зимовать во льдах морей Карского и Лаптевых. Был нарушен сталинский девиз: «нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики». Последовали жестокие выводы: многие работники управления, капитаны судов, командный состав и даже рядовые моряки были репрессированы. Следующим летом все корабли вышли из дрейфа, кроме ледокольного парохода «Седов», потерпевшего аварию и вынужденного остаться на вторую зимовку. Буйницкий добровольно перешел на «Седов», где в тяжелейших условиях организовал и возглавил всю научную работу.
После окончания дрейфа в январе 1940 г. его отчислили из института за «…опоздание с производственной практики к началу занятий». Однако почти сразу восстановили (с извинениями), когда все седовцы стали Героями Советского Союза. Вскоре Буйницкий на материалах «Седова» защитил докторскую диссертацию, а перед самой войной возглавил Арктический научно-исследовательский институт.
В годы войны обеспечивал морские операции на Севере, в том числе легендарные арктические конвои. Заслужил воинское звание капитана 2-го ранга. В послевоенные годы судьба Виктора Харлампиевича круто изменилась: взаимодействие с союзниками было расценено как разглашение секретных материалов и низкопоклонство перед Западом. Предстал перед «судом чести», был исключен из партии и уволен из института.
В 1952 г. Буйницкого приняли в ЛГУ преподавателем на кафедру океанологии. С 1954 г. и до самой кончины в 1980 г. заведовал кафедрой океанологии, несколько лет был деканом географического факультета. Послевоенные события, по-видимому, оставили след в его жизни. Будучи, в общем, свободно мыслящим человеком, без догматических комплексов, он старался не вступать в конфликт с партией и властью. В 1960 г. нелепый случай со студентами на учебном судне «Батайск» оказался достоянием «Комсомольской правды» и, соответственно, райкома партии. Буйницкий отчислил студентов на один год, а меня, руководившего ими, предупредил об увольнении, если я буду продолжать настаивать на их невиновности. Пришлось подчиниться, тем более что сами студенты стали просить, чтобы я прекратил их защищать: «Правды всё равно не добиться. Нас обещали через год восстановить, а ваши усилия только раздражают начальство…»
Буйницкий, как и большинство людей, был противоречив. Восхищался Толстым и часто цитировал его, но постоянно выписывал и читал «Крокодил», «толстыми» журналами и вообще современной литературой не увлекался. Был близко знаком с режиссёром Брянцевым, но не скрывал снисходительного отношения к театральным профессиям. Неохотно принимая студенток на кафедру, приговаривал: «Зачем вам океанология? Идите в театральный, там легко и весело, думать не надо…» Также недовольно относился к студенческому спорту, напоминал спортсменам, что существует физкультурный институт Лесгафта.
Я не раз бывал у него в просторнейшей квартире «Дома полярников», на площади у Финляндского вокзала, с окнами прямо на памятник Ленину. Жена – интересная яркая дама, говорили – артистка Ленконцерта. Детей не завели. Буйницкий считал, что дети – помеха в работе, особенно в научной. Был прост в обращении, не приказывал, не командовал, но фамильярности не допускал. Мне казалось, что такое поведение связано с пребыванием в течение более чем двух лет на «Седове» среди простых людей. Был бережлив, неохотно участвовал в разных делах, связанных со сбором денег. «Что? Опять мероприятие? Сколько? Сто? Профессору и 200 не жалко, но я должен знать, зачем». Ездил на маленьком «Москвиче» первого выпуска, который постоянно ломался, а лаборант Жора его чинил. Одевался просто, аккуратно, без претензий, в отличие от некоторых ведущих сотрудников факультета. Звёздочку Героя и другие награды носил очень редко. Не понимал (или делал вид?) коммунальных и транспортных проблем, очередей и дефицита в магазинах. «И в бане очередь? Как это?»
Обстановка на кафедре была достаточно свободной. Чувствовалось, однако, что некоторые считают заведующего «ученым по случаю» (дрейф на «Седове»), а не по научным трудам и заслугам. Крупных трудов, книг, монографий действительно не было. Потом, в 1960-70-х, вышла книга об Антарктике. Был в хороших отношениях с ректором ЛГУ, выдающимся математиком, А.Д. Александровым. Не признавал коллективного авторства в научных работах. «В них всегда кто-то главный, ведущий. Он и есть единственный автор, он и должен подписывать работу».
Буйницкий взял меня в помощь себе – для обработки своих «седовских» и других материалов по дрейфу льдов в Арктике. А я, несмотря на довольно грубый изыскательский производственный опыт, начитавшись популярной литературы о жизни и работе выдающихся исследователей и их помощников, охотно взялся за это дело. Казалось – вот буду помогать крупному учёному, достойная работа.

Лаборант университета. Мой жизненный университет
Вообще-то я не думал долго задерживаться в лаборантах, постоянно интересовался работой в других местах, но переходы не удавались. Запомнилась попытка поступить в военный океанографический институт. Долго держали документы, а когда я поинтересовался, знакомые мне сказали: «Замполит выясняет, нет ли у тебя плохого отношения к советской власти». Я попросил передать ему, что, конечно, такое отношение имеется, и не стал дожидаться решения.
Так шли месяцы и годы, и я оставался лаборантом. Часто посылали в колхоз, на разные общественные мероприятия, например в избирательные комиссии. Почти ежегодно призывали на вечерние военные месячные сборы.
На кафедре со времени нашего выпуска за три с лишним года мало что изменилось. В 1954-м умер Визе, перестал преподавать Тимонов. Возглавил кафедру Буйницкий. Остался профессор Александр Косьмич, мой дипломный руководитель. Продолжала энергично действовать дама-доцент Александра Андреевна. Был также доцент Карл Давыдович, очень простой человек, бывалый полярник-экспедиционник, известный мне ещё по ВАМУ. Его жена Зоя Михайловна – очень деятельная женщина, моя коллега-лаборант, проводила все кафедральные мероприятия и обеспечивала связь студентов с преподавателями. Когда в 58-м у меня родился сын, она горячо посоветовала: «Ни в коем случае не называйте сына Аркаша! – Почему? – Ну как вы не понимаете! Неужели вы хотите, чтобы ему трудно жилось? – Ладно, Зоя Михайловна, мы назовём его Изя, Абрам или Наум. – Какой вы, Ким, противный. Ещё вспомните мои советы…»
Был еще лаборант Жора (Георгий Александрович), выпускник ВАМУ 51-го года, фронтовик, мастер на все руки, несмотря на тяжелые ранения рук. Очень я с ним подружился. Был ещё на кафедре ассистент Фёдор Иванович, проводивший лабораторные работы и учебные практики. Я считался его непосредственным помощником, но отношения с ним были формальные. Он часто повторял, что «студентов надо держать в ежовых рукавицах, а то они могут начать бить стёкла или выступить против партии, как в Венгрии». Были ещё два аспиранта, мои сокурсники, которых считали талантами ещё с третьего курса.
Общая научная работа, какие-либо семинары, доклады о серьёзных вопросах в океанологии на кафедре не проводились, кроме защит студенческих курсовых и дипломных работ. У каждого члена кафедры (кроме лаборантов) была своя тематика: оба профессора писали монографии, доценты трудились над докторскими диссертациями. За время моего пребывания на кафедре, насколько помню, книги не публиковались, защит докторских диссертаций не было.
Довольно скоро мои представления о совместной работе с Буйницким и помощи ему стали меняться. Он был, в общем, мной доволен, хотя изредка напоминал, чтобы я «повышал производительность труда». А труд состоял в прокладке линий дрейфа по координатам и правилам тригонометрии. Работа рутинная и скучная, приводившая, правда, к интересным результатам.
Но обстановка вокруг становилась всё более неблагоприятной. Приходилось часто прерываться на разные вспомогательные дела и поручения. Буйницкий это понимал и особой требовательности не проявлял. В обучении студентов он очень активно настаивал на изучении математики и физики, хотя сам в этих науках был не силен. Другой профессор ворчал, что лаборанты должны «обеспечивать учебный процесс» – вытирать доски, следить, чтобы всегда была мокрая тряпка и мел, развешивать географические карты. Он и виду не подавал, что руководил моим дипломом, и не скрывал равнодушия и даже пренебрежения ко мне, впрочем, как и к другим. Самой яркой фигурой на кафедре была женщина-доцент. Она делила студентов и выпускников на «своих питомцев» и остальных. Я к «питомцам» не относился… Почти полностью определяла кафедральный климат. Её рекомендации в аспирантуру из «питомцев» были решающими. Активно не принимала лаборантов, открыто заявляя, что они ничего не делают для кафедры, а занимаются своими делами. Резко осуждала попытки лаборантов устроиться в какую-нибудь экспедицию: «им по штату не положено, они должны постоянно находиться на службе, а 8-часовой день бывает только в учреждениях». В этом её очень поддерживал «мой» профессор: «В каком-нибудь океанографическом институте – пришел в 9, ушел в 6, и никаких забот. А вот мы, в университете…» Странное дело: за пять с половиной лет с этим профессором и с этой дамой у меня не было ни одного содержательного разговора, ни одного обсуждения чего-либо. Одни реплики, вопрос-ответ, «здравствуйте» и «до свидания».
Запомнилось только, как при сборах профсоюзных взносов (я был профоргом кафедры) Александр Косьмич затевал беседу о надобности профсоюзов, о том, что он никогда ничем общественным не пользовался, не лучше ли и не выгоднее ли целый год не платить и каждый год вступать снова? Я иногда не выдерживал: «Так не будете платить?» Лениво доставал деньги и, зевая, оставлял их на краю стола. Еще одна фигура заметно влияла на мои дела и настроения в университете – заместитель декана по хозяйству. Солидная крупная дама, соединившая свою жизнь с факультетом со времени его эвакуации в Саратов, следила за распорядком, за пребыванием лаборантов на местах и их поведением, за приходом-уходом с работы. «Седая девушка» (студенческое прозвище) часто напоминала: «Ким! Отлегулирвай лабраторию!» Обычно сдержанная, простая и даже доброжелательная, она иногда показывала, кто в доме хозяин…
В общем, за лаборантские годы я расстался с представлениями об особых нравственных и деловых качествах университетского профессорско-преподавательского состава. Во многих отношениях эти качества оказались ниже уровня знакомых мне простых людей. Появилось даже некоторое предубеждение против понятий «интеллигентность», «ученый», «наука». Понимаю, что это действительно предубеждение, что всё зависит от самих людей, что все люди разные, чем бы они ни занимались. Но, когда этими понятиями пользуются как определяющими, у меня возникает негативное отношение к ним и к их обладателям. Конечно, дурные свойства проявлялись исподволь, постепенно.
Повседневные дела на кафедре были заурядными, бытовыми. Ничего яркого не запомнилось, зато неприятные проявления засели в памяти. Здесь есть какая-то аналогия с погодой: обычные дни не замечаешь, запоминаются только аномальные ситуации – жара, мороз, штормовые ветры. Позже, когда я сам «остепенился» и как бы примкнул к ученому сообществу, мне довелось услышать слова Льва Ландау: «Наука – это яма, где дерутся лопатами». Такие слова тоже предубеждение, но доля правды в них есть. Впрочем, в жизни в самом широком смысле тоже дерутся, и не только лопатами, а и самым настоящим оружием. Вообще, у меня возникает недоверие к заявлениям типа: «Меня окружали в жизни только хорошие люди». Я пришел к выводу, что нет совсем хороших людей, как нет и совсем плохих. Всё зависит от обстоятельств, от Его Величества Случая и от беспощадного хода времени. Хороший человек, даже близкий, даже друг при изменении ситуации или по прошествии лет может оказаться совсем иным человеком. В подобных размышлениях нет ничего особенного. Большинство людей рассуждает примерно так же. Подобному учит весь опыт великой отечественной и мировой литературы. Очень жаль только, что множество шедевров остались непрочитанными. И всё же – жизнь прекрасна!

«Хорошие люди в Архангельске у Петра Первого кафтан спёрли…»
Лаборантские годы, в целом довольно унылые, были скрашены двумя морскими экспедициями в Арктику. Буйницкий поддерживал деловые связи с Арктическим институтом, благодаря чему мне удалось участвовать в летних океанографических экспедициях 1958-59 гг., так называемых «ледовых патрулях». Их задача состояла в исследованиях гидрометеорологических условий арктических морей, свободных ото льда. Обе они базировались в Архангельске, старинном деревянном «домотканом» городе, очень мне понравившемся.
Почти по месяцу готовились к плаваниям, за это время удалось неплохо узнать город. Он вытянулся вдоль широкой мощной Северной Двины километров на 50-60. Просторные бревенчатые уютные старые дома, зелёные улицы... Особый округлый неторопливый говор людей, напоминавший мне поволжский, какая-то доверчивость, простой грубоватый юмор очень располагали. Оба лета были тёплыми, даже жаркими, непохожими на северные. Наши суда, «Лысун» и «Азимут», стояли у складских причалов почти в центре города, где снабжались и грузились все, кому предстояло следовать Северным морским путем. Мы собирались долго – проверяли приборы, ждали всякие дополнения из Ленинграда, оценивали сообщения о ледовой обстановке в районах будущих работ, знакомились с командой. Запомнилось назидание капитана «Лысуна»: «Не оставляйте ничего без присмотра. Что? Кругом хорошие люди? Да в Архангельске у Петра Первого кафтан спёрли…»


Лысуй, Карское море, 1958 г.

«Лысун» – деревянная шхуна водоизмещением около двухсот тонн – предназначена для зверобойного промысла в Белом море. Очень неказистое судёнышко. Старший помощник капитана Костя Пустошный, выходец из известного рода архангельских поморов, шутил: «Да наш пароход пацаны из ремесленного училища строили, досками сколачивали. Хороший шторм – и нам хана. Однако не боись – прорвёмся». Когда выходили в море и миновали опасные места на баре Северной Двины, он стоял на мостике в трусах, еле держась на ногах, одна  из  которых  босая,  другая  –  в  валенке,  с

гитарой и напевал: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» Потом, в рейсе, он каждое утро спускался в трюм и докладывал, смеясь: «Воды в аккурат по мои галоши. Когда будет до колен – подадим SOS».

Знакомство с Арктикой. Шорох льда и атомная бомба
Навигация 58-го года была неблагоприятной в ледовом отношении. Не успели оставить за кормой Белое море, как очень скоро в Карском встретили льды. Команда этому была очень рада, она с оружием только и ждала, чтобы на льду зашевелилось что-то живое. Вскоре убили несколько тюленей, потом медведицу с медвежонком, другой долго не отходил от матери, скулил, потом убежал. Экспедиция возмущалась, начальник грозил капитану жалобой в какие-то органы, но тот только ухмылялся: «У нас план, нам надо зарабатывать. Мы как  в  песне  –  бьём  китов  у  кромки  льдов. А вы,


Лысуй, Карское море, 1958 г.

научники, наши арендаторы и попутчики, меряйте свою воду, не мешайте». Относились, кстати, к нашим измерениям почти презрительно: «Кому нужны ваши градусы? Полградуса туда, градус сюда… Мы и без вас знаем – вон лёд плавает, вода холодная…» На Востоке команды были и грамотнее, и доброжелательнее.
Я занимался палубной океанографической работой, освоенной еще на «Исследователе» в 51-м году. Замечательное занятие на двоих: включай лебёдку, подвешивай батометр к тросу, снимай отсчёты с термометра. Всё выполнялось гораздо легче и быстрее, чем в Японском и Охотском морях или в Курильских проливах. Всё потому, что глубины на севере не больше 200 метров. Зато какая красота – арктический лёд! В сочетании с белой ночью – непередаваемые краски: белое, розовое, голубое, причём неяркое, нежное. И – тишина, только лёгкий шорох льда. Сказка! И не качает.


Извержение вулкана «Безымянный» на Камчатке. Фото К.С. Померанца

Удивительное солнце, не уходящее за горизонт. Висит на небе круглые сутки, опускается постепенно и снова начинает подниматься. Отмечались какие-то непонятные явления: иногда барометр рисовал не плавную линию изменения атмосферного давления, а какие-то резкие колебания. Через много лет выяснилось, что в то лето на Новой Земле испытывали атомную бомбу. От нас всего 200-300 километров. Много кругом интересного и всё прекрасно… Если бы не нудные размышления: что дальше?   Это   ведь   уже  не  производственная

практика. Море – моё призвание? Что-то не то. А я – уже семьянин: весной 58-го родился сын… Экспедиции немного выручали материально.
Следующее лето в Арктике было совсем другим. На новом гидрографическом судне «Азимут» из Архангельска и до бухты Тикси в море Лаптевых – ни одной льдинки! Как будто по заказу капитана – бывшего военного, а военные очень не любят льда. Наш военно-морской флот постарался воспользоваться безлёдной навигацией и усердно перегонял корабли с запада на восток. А мы накачались вдоволь. Волна в мелком море – противная, крутая. Поначалу укачивались все. «Азимут», на манер нансеновского «Фрама», с яйцеобразным корпусом, валялся как матрёшка. Но условия гораздо лучше «Лысуна». Мои обязанности прежние, привычные: палубный гидролог. Обе экспедиции вполне справлялся, получил хорошие отзывы, но на работу в Арктический институт не брали.
Побывал в Амдерме, на Диксоне, в Тикси, в каких-то маленьких посёлках. Впечатления, в общем, невесёлые: бараки, бочки из-под солярки и мусор на берегах, нефтяные пятна на воде. Зато очень тёплые гостиницы. Хуже всего – пьяные ненцы с малыми детьми, тоже пьяными. В Тикси предупредили: с местными не связывайтесь – пропадёте, и не найдут, есть примеры. Здесь система такая: начальник якут, помощник русский, тишина полная, правды не ищите…
Познакомился с полярной авиацией – особый мир, особые правила, особые люди: при взлёте с аэродрома в Тикси из-под левого крыла стало выбиваться пламя, кто-то вскрикнул: «огонь!», но член экипажа взял паникёра за голову и резко отвернул от иллюминатора. «Тихо!» После нескольких коротких команд всё пошло как ни чем не бывало. «Воздушные бродяги… Наглухо моторы и сердца зачехлены…Ты, метеослужба, нам счастье нагадай!» (А. Городницкий).
В декабре того же года я со студентами оказался в ледовой авиаразведке над Финским заливом от Северо-Западного управления метеослужбы. Пока пролетали над замерзшими участками, было спокойно, хорошо и красиво. Фотографировали и зарисовывали положение льда, контуры берега. А когда вылетали на открытую воду, вспомнилась военная песенка американских лётчиков: «Мы летим, ковыляя во мгле…» Над морем подымался пар от остывающей чёрной воды. Чтобы наблюдать, приходилось снижаться. Потоками пара машину трясло и качало, вокруг сплошная мгла, казалось, что она не кончится. Неприятно, особенно для неопытных. Такая вот воздушная ледовая практика для океанологов.

«Я женюсь, у меня билеты на поезд!»
На новогоднем вечере на 57-й год в Институте геологии Арктики познакомился с девушкой, а через пару дней мы оказались за одним новогодним столом у её подруги на 6-й линии Васильевского . Милая девица: тихая, спокойная, сероглазая, улыбчивая, круглолицая, курносая, стройная. Нина.
Как рассказать о том времени? Почувствовал приближение перемен, какую-то тревогу, волнение: что будет? Любовь?... О ней столько сказано. Добавить что-нибудь трудно, да и неловко. Пролетели весна и почти всё лето, отслужил 45 суток военных сборов. Браки совершаются на небесах? Возможно… Приехали в Красное Село, познакомил Нину с родителями. Мама её встретила, будто давно ждала. Отец – сдержаннее, но тоже радушно. У Нины – мать и брат-студент. Приняли меня без всяких сложностей. Мать – остроумная, из новгородских краёв. Нина потом доверилась, что мать сделала ей два предупреждения: «Он тебя заговорит» и «Его будут притеснять». А я невесте ничего не


Супруга Кима Семеновича Нина. 1956 г.

обещал, сказал только, что начальником мне не быть и много денег получать не буду. Ещё будто бы возражал против её замужества отчим – работник торговли, член партии – с позиций национальных, но я об этом долго не знал. Мать и брат с моими родителями сошлись легко. У Нины полно родни: двоюродные сестра, братья, три тётки, два дядьки. Никаких неприятностей при знакомствах не произошло, наоборот: все меня приняли по-доброму.
Потом были тесный, бедный, какой-то запущенный ЗАГС на 9-й линии, теплый дождик уходящего лета, гости в маленькой, но уютной, а главное, отдельной квартирке на 6-й линии, цветы, поездка в Сочи (Лоо). Отпуск дался не без происшествий. Пришел подписывать бумажку в отдел кадров, а там начальник Ушков говорит, посмеиваясь: «Сначала съездите в колхоз на месяц, потом в отпуск». Я – в крик: «Я женюсь, у меня билеты на поезд!», а он смеётся. Хорошо, Буйницкий оказался на месте: «А вы Ушкова не побили? И то хорошо…» Позвонил, и всё уладилось. Потом этот Ушков при случайных встречах радушно улыбался.
Юг, кавказский берег, гладкие камушки, немыслимые закаты, совершенно непохожие на ленинградские, дальневосточные и арктические, бархатный сезон, малолюдье, отвратительный сервис. Правда, об этом самом сервисе мы и понятия не имели. Ходили в столовую, ели жуткую вареную свинину с кашей. Кругом всё растёт, базар полный, а в столовой – жидкий чай на десерт. Никого это не удивляло, никому нет дела. Нам – тем более, хотя и противно. У нас – привыкание друг к другу, медовый месяц. Всё было как-то просто, будто так и должно быть. Промелькнули мелкие ссоры, несерьёзные. Во всяком случае, с драматически-трагическим описанием этого этапа в семейной жизни у Толстого в «Крейцеровой сонате» – ничего общего. Наверное, потому, что герой повести не мучился размышлениями о предстоящем труде, о содержании семьи. А может, потому, что семейные отношения в толстовские времена у дворян были совсем другие. Да мы и не пытались сравнивать. О будущем тоже много не думали. Я лаборант, Нина – «мнс» в институте огнеупоров, на двоих – неполных две тысячи старыми деньгами. Что будет, то будет… Кстати, её занятие – лепить и испытывать глину для кирпичей и керамики – в какой-то мере занятие родовое и наследственное: дед Александр Яковлевич Нечаев был, как отмечено в краеведческой книжке о городе Чудове, управляющим у известного стеклянно-керамического фабриканта Кузнецова, о чем до 1990-х предпочитали умалчивать.

Хождение в науку
После отпуска потянулся повседневный быт: постылая работа на кафедре, домашние дела, поездки к родителям. Но бывало и кино, и – реже – театр, встречи с друзьями. В общем, как у всех. Я всё-таки исподволь искал интерес в океанологии – «тему», ходил при каждой возможности по библиотекам. Кроме двух арктических экспедиций, была ещё одна, со студентами, на учебном большом пароходе «Батайск» летом 1960 г. Запомнился выход в Атлантику из Мурманска. Она показалась более ласковой по сравнению со знакомыми морями, какой-то мягкой, с большой, но плавной волной. Нелепая экспедиция, суматошная, с дурацкой пропажей масла, будто бы съеденного нашими ребятами. Случай, однако, попал в «Комсомольскую правду», закончился отчислением на год студентов, а моё жалкое заступничество только навредило.
Осенью 61-го родилась дочка. Катилась семейная жизнь своей колеёй. Дела, заботы, дни казались одинаковыми, хотя каждый чем-то отличался от другого. Бывали дни с огорчениями из-за меня. Склонность к раздражению – самая плохая моя черта. Но всё быстро проходило и успокаивалось. И так – день за днём, до сих пор. Троим внукам уже за 20… Теперь почти не раздражаюсь. Как говорят в известном фильме: «Старый стал, ленивый…»
Весной 62-го расстался, наконец, с университетом. Взяли инженером на Гидрографическое предприятие Севморпути – чисто производственное учреждение, главное назначение которого – измерять глубины в арктических морях, составлять навигационные карты и вообще обеспечивать безопасность мореплавания на Севере. Много знакомых по ВАМУ, но с другого факультета. Океанология там ни к чему, только для введения поправок в глубины. Попал в дружный женский коллектив. Пообещали на следующий год участие в экспедициях на судах, подобных «Айсбергу». А поначалу – простая вычислительная работа, причем плановая, нормированная. Очень скоро получил замечание за медленные вычисления: «Вот у нас техник Галя – таблицу синусов наизусть знает…»
Из тех переходных лет на рубеже 60-х запомнилось 250-летие Ленинграда в холодном дождливом июне 57-го. Почему-то на четыре года позже, вроде из-за смерти Сталина. Бродили по набережным, было грустно. Нева была забита кораблями. Потом оказалось, что антипартийная группа и «примкнувший к ним Шепилов» что-то хотели изобразить. Нам было не до них.

«Как на “Потёмкине”…»
Потом были полуторамесячные военные сборы, сначала месяц в известных ещё по студенческим сборам лужских лагерях, потом в артиллерийской бригаде на Карельском перешейке. Добрые, в общем, воспоминания. Я – младший лейтенант, командир взвода управления на батарее 122-миллиметровых гаубиц. Сапоги не по размеру, пустая кобура от пистолета, в остальном – полная полевая форма. Половина взвода – бывшие фронтовики, станочники, призванные с разных заводов. «Ты, младшой, не беспокойся, мы всё знаем. Иди, позагорай…». И эти бывалые зрелые мужики устроили на Финляндском вокзале охоту за «стилягами». Я не мог их остановить. «Товарищ младший лейтенант, они же мешают нам жить…» Военной науки я набрался немного, но впечатления кое-какие остались. Солдаты поучали: «Секёшь, младшой? Командир бригады – полковник Сагай, начальник штаба – подполковник Ткач, командир дивизиона – майор Скляр. Как начальник – так хохол. Даже шофёр у полковника – ефрейтор Чопа, украинец». Мои возражения против такой оценки комсостава по национальности не воспринимались.
На утренних офицерских собраниях читали приказы маршала Жукова. Запомнились такие: «Запрещаю докладывать громкими голосами… Запрещаю использовать ночные учения для политической подготовки… Требую привлекать политработников к повседневной службе». И комментарий Сагая: «А то от них пользы меньше, чем от физкультурников…»
Майор Скляр, прошедший войну от западной границы до Москвы и опять на запад до Кенигсберга и до Маньчжурии: « Ох, бида мне с етими зборами. Ни заутрикаю, ни обидаю, у вечор пью чай и у нидоумении ложусь у постель. – Товарищ майор, а почему в недоумении? – Молчать! А ты, круглолицый парень, лучше дай товарищу майору закурить». Было и ЧП: соседняя батарея обнаружила в супе червей. Кто-то сказал: «Как на “Потёмкине”…» Сразу прибежал политработник: «Кто сказал?» Выяснить не удалось, никто не боялся, начпроду вроде бы досталось, но случай, конечно, замяли. Я частенько под прикрытием своих подчиненных уезжал к невесте в город. Однажды не успел к утреннему построению, дали пять суток отбыть после сборов. Отбыл три часа… Эти сборы были единственными полевыми. Но очень надоедали почти ежегодные вечерние – абсолютно ненужные ни нам, ни армии: ничего не запоминалось, ничего не проверялось. Просто такой завели порядок для работающих офицеров запаса. Аспиранты, преподаватели, научные сотрудники к вечерним сборам не привлекались.

Профессор Нохим Лабзовский. Диссертация
Начав трудиться в Северной гидрографии, приготовился к долгой унылой службе, к строгому производственному распорядку. Не особенно и огорчался: весь народ так жил – утром на работу, вечером домой, летом – на Север, в экспедицию. Не всем же быть учеными, доцентами да кандидатами. Впрочем, и у них не много свободы. Во всяком случае, избавился от мнимой свободы на кафедре с мелкими поручениями и напоминаниями о своих обязанностях, с постоянно фальшивыми разговорами о науке. Но судьбе угодно было вернуть меня в эту самую науку, хотя слово это всуе до сих пор слышать не могу. Повстречал случайно профессора Лабзовского, Нохима Ароновича, знакомого ещё по училищу. Слово за слово – пригласил к себе в аспиранты, в ЛОГОИН (Ленинградское отделение Государственного океанографического института). Лабзовский вообще был для многих добрым ангелом: брал в аспирантуру, отчисленных курсантов направлял на работу, в экспедиции, в геологические партии.
Я расстался без печали с гидрографией, подал бумаги, директор Борис Александрович Филиппов не возражал, Учёный совет и центральный институт в Москве тоже. Зачислили на два года с 1 ноября 1962 г., поскольку у меня всё уже было сдано и тема избрана: «Тепловой режим Балтийского моря». Наступило золотое время, чем-то похожее на забытое студенческое преддипломное. В институт на 23-ю линию ходить по приказу директора приходилось ежедневно (передо мной вольный аспирант не сумел отчитаться за год и был отчислен), но занимался только своей темой и всегда мог уйти в библиотеку или в родственное учреждение (что не всегда соответствовало действительности). Занимался, в общем, старательно. Дома тоже сложился режим благоприятствования, хотя Нина на мои научные усилия смотрела с усмешкой, если не сказать скептически… Работа шла, не совсем легко давались устные отчёты на семинарах и советах: как-то, особенно в начале, не хватало дыхания, ускользали слова. Руководитель предоставил полную свободу, его роль ограничилась размашистой надписью на первой странице диссертации: «Так держать!» Я даже возмутился: «А как держать? – А ну тебя. Так и держи…» Появились публикации, к сроку всё было готово, потом преодолел волокиту с подготовкой к защите и в ноябре 1965 г. защитил диссертацию на кандидата географических наук. Оставили работать в ЛОГОИНе в должности «мнс» с окладом, кажется, 120 р.

В ЛОГОИНе
Весной 66-го защиту диссертации утвердили и зарплату немного прибавили. Стандартная ситуация, можно сказать, массовая для 30-40-летних сотрудников научных институтов, по крайней мере гидрометеорологического профиля. Привычные вопросы-ответы той поры: «Как дела? Что делаешь? – Да, ничего, нормально. Пишу диссертацию». Каламбур: «Учёным можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан» – стал правилом. А тот, кто пытался объяснить свои дела и занятия, поделиться трудностями, считался занудой… И некоторые социологические прогнозы тех лет: «К концу ХХ века вся советская интеллигенция будет обладать учёными степенями»… Руководители институтов отчитывались повышением числа кандидатов и докторов, относя это к достижениям науки.
Учреждение наше ЛОГОИН было довольно странным по сравнению с крупными ленинградскими орденоносными институтами гидрометеорологического направления – Арктическим, Гидрологическим, Геофизической обсерваторией, где трудились по две-три тысячи человек. У нас больше 150-ти никогда не было. Домашняя какая-то контора, но довольно эффективная: работы по Балтийскому и Белому морям, по морскому волнению, по применению аэрометодов в океанологии признавались качественными. Обстановка достаточно демократичная, без наградных комплексов и стремления быть первыми в социалистическом соревновании. Соответственно, и относились мы к институтам второй категории с более низкой зарплатой. Народ неплохой, с большинством легко сошелся. Но и не без уродов, разумеется, которые меня почти не касались, но весьма огорчали. Например, Моню Манделя, опытного океанолога, к тому же фронтовика, взяли на работу, на должность «мнс», только после повторного конкурса и специального распоряжения директора. Действовали конкурирующие группировки, но и фамилия некоторым не нравилась…

Лето 1967-го было отмечено большой четырёхмесячной экспедицией в Северную Атлантику на «Айсберге», переоборудованном из СРТ – среднего рыболовного траулера, полном подобии дальневосточного «Гидролога» далёкого 52-го года. Вышли из Мурманска в начале мая с целью изучать волнение и течения.
Поскольку родные берега – далеко, планировались заходы в порты Англии. Для этого и для получения паспорта моряка заграничного плавания требовалось пройти комиссию в райкоме партии. Меня непосредственные мои начальники предупредили: «Если хочешь попасть в экспедицию, если хочешь помочь ЛОГОИНу и нам – на все вопросы отвечай спокойно. Не задирайся». Настал день этой комиссии. За длинным столом – солидные серьёзные пожилые люди в костюмах и при галстуках. В их числе очень серьёзная женщина со злым лицом.

Председатель – знакомый по университету начальник первого отдела Сергей Иванович, довольно простой и добродушный. Продолжалось это мероприятие почти час. Задавали разные вопросы. Запомнился только один, от этой женщины: «Какие газеты выписываете? – “Литературную”. – И всё? Вы что, не интересуетесь событиями в стране и Ленинграде? – Очень даже интересуюсь. Я пока по Васильевскому иду на работу или с работы, на стенках все газеты читаю. – Этого недостаточно. – А на все газеты подписываться денег не хватает». Тут вступился Сергей Иванович: «Я тоже выписываю “Литературку”. Она большая, на 16-ти страницах, я её целую неделю читаю». Дама задаёт следующий вопрос, не помню какой, и я на него не знаю ответа. Она резко встаёт из-за стола, восклицает: «Вот так, Сергей Иванович!» – и быстро выходит из кабинета. Разрешение в экспедицию всё же дали.

Шестидневная война
Плавание проходило обычно: примерно половина рейса при штормовых ветрах и волнах высотой до 12 метров. Поначалу, как и следовало ожидать, укачивался. Но летом Атлантика, даже Северная, вполне подходит для работ с СРТ. Благоприятнее, чем Охотское море. Команда мурманская, большинство из вологодских и архангельских деревень с небольшим морским опытом, весёлые ребята с крестьянским юмором: «Боцман! Давай мы тебе купим коня… Ким Сямёныч, человек родится, чтобы умереть… Вот мыслю – на шиллинги бабе шубу купить или пропить всё?.. На экскурсию в Лондон? За шиллинги? Не видали мы этого Лондона…» Капитан и помощники довольно опытные. Экспедиционный состав из мурманских гидрометеорологов и трое – ленинградцы. С первых же рабочих дней неприятно удивился слишком тщательному распределению обязанностей без всякого учета взаимопомощи и подстраховки. В дальневосточных экспедициях такого не было. Мне тут же разъяснили: «Время было другое, романтическое. Теперь – экономическое, за взаимопомощь и переработку платить надо. Ну, если общий аврал, тогда конечно…»
Событий особых не было, если не считать неожиданную войну на Ближнем Востоке. У кого-то оказался транзисторный приёмник, услышали, как наш представитель в ООН сначала делал вид, что ничего не происходит, потом всех успокаивал, что всё нормально, а потом как-то сразу панически закричал об агрессии Израиля против Египта и Сирии. Нам это было малопонятно. Но когда в начале июля зашли в порт Гуль и нам знаками и с явным злорадством стали объяснять победу Израиля в мелких лавчонках, у газетных киосков (хотя покупать газеты советским морякам было строжайше запрещено) и в пивных барах (тоже запрещено), то стало ясно и тревожно. Нас, русских, советских, здесь не любят, причём простые люди с улицы. Нас, издали заметных, ходивших группами не меньше, чем втроём, в костюмах и при галстуках, несмотря на жару, как-то даже сторонились.
На «Айсберге» к новости отнеслись по-разному. Обсуждать избегали, арабов не слишком жаловали, но они же наши друзья, а Гамаль Абдель Насер даже Герой Советского Союза… Здесь надо пояснить, что из-за малости нашего судна у нас не было помощника капитана по политической части. Коммунисты были, но ничем себя не проявляли. Это вовсе не значило, что мы свободны. В Мурманске перед выходом в море к нам приходил высокий, худощавый старший лейтенант с синим просветом на погонах. Закрылись с начальником экспедиции в каюте капитана. «Это наш куратор из органов, давал инструкции…» – сказал мне доверительно начальник, кстати, мой сокурсник по кафедре океанологии с большим опытом заграничных плаваний. Всем было известно, кто этот старший лейтенант. Ему докладывали после каждой стоянки по радио, он первый встречал нас по возвращении в Мурманск, ему доложили после рейса отдельным отчетом капитан и начальник. Все эти обстоятельства нисколько не отражались на нашем повседневном поведении. Каждый знал по Высоцкому, «что можно и что нельзя».

В Англии. «Ты нормальный? Валюту тратить на клубнику!»
Знакомство с Англией впечатлило. Кроме Гулля, заходили в Ливерпуль и Саутгемптон, побывали с экскурсиями в Манчестере и Лондоне. Продолжительность заходов – 72 часа, экскурсии однодневные. На каждой стоянке капитан выдавал деньги частями из общей суммы за весь рейс соответственно должности. Мне полагалось 32 фунта за все 4 месяца. Квалифицированные рабочие, строившие причал в Гулле (работали – загляденье…), получали 30 фунтов в неделю. Никто не скрывал, что валюту нам дают на покупку вещей, которых в Ленинграде, да и во всём Союзе, нет. Я об этой заповеди забыл и разменял фунт на покупку клубники в первом же магазине. Клубника и всякие фрукты в начале июля после 40 суток плавания. Как не полакомиться? Стал угощать своих спутников и удивился, что они отказываются. Вернулись на судно, кто-то сказал о моей щедрости начальнику. Тут уж я удивился его возмущению: «Ты нормальный? Валюту тратить на клубнику! У тебя что – семьи нет? Без меня больше на берег не пойдешь!»
Гулль – небольшой рыбацкий городок на восточном берегу Англии, чистый, тихий, благоустроенный. Еще на подходах к порту, глядя вокруг, обратили внимание на чистую воду за бортом. Вспомнили Кольский залив при выходе из Мурманска: нефтяные разливы на воде, плавающие бревна, всякий мусор. Но и у них не везде и не всё чисто. Попадалась и грязь, и бедность. Чистенькие старушки тщательно выбирали удешевлённую мелкую картошку нового урожая, здоровенные мужики вблизи ливерпульского порта валялись на газонах вокруг пустых бутылок. Но общее впечатление – другая жизнь, другой народ, другое благополучие. Особенно по части жилья и одежды. Сплошь и рядом – предупреждения, для нас тогда не совсем понятные: «Приватизировано». На наши скромные фунты можно было вполне одеть семью и еще оставалось. Для меня Англия вообще стала открытием. У меня было представление, что Европа – это Франция, Италия, Испания. А Англия – скучная, туманная, серая страна. Оказалось – совсем не так. Страна, полная достопримечательностей, сдержанного поведения, спокойного гостеприимства без всякой показухи. Почти целый день провели в гостях у океанологов Ливерпульского университета. Увидели много такого, о чем только мечтали: современные вычислительные машины, богато оснащенные лаборатории, новые приборы, свободный распорядок сотрудников, свободное общение молодежи и ученых с мировым именем. Впервые услышали слово «компьютер».
Тогда же убедились, что скучные и невкусные английские обеды – неправда. За столом было весело и оживлённо, еда и питьё – замечательные. С языком вопросов не было: наш (и мой в частности) английский воспринимался нормально, и мы их понимали вполне. Лондонские достопримечательности – Букингемский дворец и развод караула, Тауэр, Британский музей, Парламент – запомнились навсегда, хотя общие представления о них были и ранее. Повезло с погодой: никаких смогов и затяжных дождей, лето было теплее обычного. Таким было моё первое и единственное путешествие за границу.

Моя окончательная специализация – изучение ленинградских наводнений
Весной 1968 года в ЛОГОИНе произошли очередные конкурсные и кадровые перестановки. Мне предложили должность старшего научного сотрудника («снс») с условием заниматься внедрением нового математического метода прогноза наводнений в Ленинграде. Тема, которая разрабатывалась уже 10 лет, а если смотреть в прошлое – традиционная для питерских и ленинградских гидрометеорологов почти с самого основания города. Прогнозами наводнений – подъёмов воды выше 150 сантиметров над ординаром – ещё с начала 1930-х занималось Северо-Западное управление гидрометеорологической службы (СЗУ) на основе наблюдений за погодой и за колебаниями уровня воды в Балтийском море и Финском заливе. Такие прогнозы предсказывали наводнения не более чем за шесть часов до их наступления. Перед наукой

поставили задачу увеличить этот срок до 12-ти и более часов с помощью математического метода. Так решалась эта задача для стран Северной Европы после сильнейшего «голландского» урагана и катастрофического наводнения 1 февраля 1953 г., результатом которых стали человеческие жертвы и огромный материальный ущерб. В Ленинграде значительное наводнение высотой около трёх метров произошло 15 октября 1955 г.
Вскоре в ЛОГОИНе образовали специальный отдел, где к середине 60-х был разработан новый математический метод прогноза наводнений в Ленинграде. После проверки на материалах прошлых наводнений его применили в случае реальной угрозы опасного подъёма воды 18 октября 1967 г. Однако первый опыт оказался неудачным из-за нескольких неблагоприятных обстоятельств: позднего начала работ, грубой ошибки в подготовке исходной информации, неисправностей в вычислительной технике. Я не участвовал ни в разработке метода, ни в первых его испытаниях. Меня привлекли к продолжению испытаний только весной 1968 г. на стадии внедрения нового метода в оперативную практику СЗУ.
С той поры я стал береговым океанологом, поскольку наши знания о колебаниях уровня воды в морях и океанах основаны преимущественно на измерениях у берегов.
Испытания были, мягко говоря, довольно странными. СЗУ – заказчик и потребитель нового метода, будучи по идее заинтересованным в нём, на самом деле оказалось яростным его противником. Руководители СЗУ и его ведущие специалисты не воспринимали руководство ЛОГОИНа и авторов метода. Заметим, что оба учреждения располагались в одном здании на 23-й линии Васильевского острова, построенном в середине XIX века для Главной Физической обсерватории (ГФО) – метеорологического центра России. Первые прогнозы наводнений в устье Невы были составлены именно в ГФО по данным метеостанций. Организация испытаний нового метода прогноза была несовершенной: СЗУ оповещало ЛОГОИН об угрозе наводнения, я должен был по телефонам собрать свою группу в любое время суток, часть её приступала к подготовке информации, предоставлявшейся СЗУ, другая часть принимала эту информацию по телефонам в вычислительном центре, арендованном у какого-либо родственного учреждения. Такая громоздкая, недостаточно автоматизированная схема была чревата потерями времени и накоплением ошибок. Тем не менее испытания проводились почти 10 лет. Было выполнено 26 прогнозов новым методом и доказана его действенность. Что касается потребителей, то они заботились больше о выявлении недостатков проводимой работы, причём не всегда справедливо. Кроме того, они порой поступали некорректно: вызывали нас при мнимых угрозах, а при явных обходились своим испытанным простым методом, часто предоставляли нам неполную и некачественную информацию. Так или иначе, но за период испытаний накал полемики угас, авторы метода перешли в другие учреждения, а его противники умерли или ушли на заслуженный отдых. Внедрение произошло как бы само собой, его осуществили молодые исполнители. Оправдалось правило, известное в науке и технике, да и, пожалуй, вообще в жизни: новое заменяет старое, когда для этого приходит время…
А я все эти годы, не сомневаясь в необходимости своей работы, размышлял о том, как люди тратят невозвратимое время на пустые споры, на никчемную полемику вместо того, чтобы сразу объединиться и делать свои дела. И вообще думал о том, что дело не в идеях и методах, а в людях, в их страстях и пристрастиях. Впрочем, это всем давно известно. Просто мой узкий жизненный опыт столкнулся с широкой, общеизвестной практикой.

Продолжение...

"Вместо введения"
1. "Витебск"


2."Война"

3."Дорога в Белоруссию"
4. "Новогрудок"


5."Ленинград" 
6. "Морское училище"
7. "На геофаке ЛГУ"


8. "Дальний Восток, лето 1951 года"
9. "Встреча с отцом"


10. "Накануне перемен"
11. "Дальморпроект, 1953–56 годы" начало...


"В ЛОГОИНе" продолжение...
14. На «заслуженном отдыхе»…






 ПОИСК ПО САЙТУ
 

 ОБЩИНА

 ЕВРЕЙСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА
Алфавитный список
Список по направлениям деятельности

 РЕКЛАМА

 


 ОБЩИНА ON-LINE

 


 ИНФОРМАЦИЯ ДЛЯ ТУРИСТОВ

 РЕЙТИНГ В КАТАЛОГЕ
Rambler's Top100
Рейтинг@Mail.ru

 ПОДПИСКА НА РАССЫЛКИ

 УЧЕБА ON-LINE
Первоисточники
Курс еврейской истории
Книги и статьи

 НАШИ БАННЕРЫ

190121, Россия, Санкт-Петербург,Лермонтовский пр., 2 Информационный отдел Большой Хоральной Синагоги Петербурга
Тел.: (812) 713-8186 Факс: (812) 713-8186 Email:sinagoga@list.ru

->п»ї