Дальний Восток, лето 1951 года

Через всю страну. Составы с зарешеченными окошками После 3-го курса по учебному плану требовалось где-то поработать. Деканат и кафедра собирали заявки от разных организаций. Многие, и я в том числе, стремились куда подальше и потруднее. Предложили Владивосток, ТИНРО – Тихоокеанский институт рыбного хозяйства и океанографии. Интересная компания подобралась: четыре девицы, две с нашей группы, две с 4-го курса, и я. Дали деньги, оформили пропуск и в конце июня поехали. От дороги захватывало дух: 10 суток, через всю страну, каждые сутки новый большой город: Киров, Молотов (ныне Пермь), Свердловск (Екатеринбург), Омск и т. д. до самого Тихого океана. Прибыв, обратили внимание: напротив вокзала – Ленин с надписью на постаменте: «Владивосток далеко, но это город-то нашенский!» А сколько народу попадалось в пути! Самого разного! А столы с приготовленными обедами на больших станциях! А небольшие станции с тёплой картошкой в капустных листках, с солёными огурцами, рыбой! А недолгая остановка на берегу Байкала! Прозрачная вода! Несколько парней, и я вместе с ними, окунулись и тут же выскочили – кто-то крикнул: «Восемь градусов!» Зато целые сутки, до самой Читы, было прохладно. А народ действительно разный. Многие ехали по распределению. Почти как в песне: «Купе на четверых, а устроились в нём шестеро друзей – два юных инженера, поэт, агроном, доктор и строитель кораблей…» Бодрые, весёлые, полные надежд. «Будет работа, дадут жильё…» Взрослые подбадривали: «Главное – начать». Некоторые, правда, не слишком бодро… Нас вообще за детей принимали: «Студенты? Практиканты? Салаги!» Чувствовалась в этой обстановке какая-то фальшь, но хотелось думать, что это всё настоящее. А сомнения усиливались, стоило повнимательнее взглянуть вокруг. Товарные составы на дальних путях с охраной, в маленьких зарешеченных окошках мелькают бледные мрачные лица. Что это? Никто не знает. Как-то услыхал: «Власовцев с бандеровцами в Ванино везут, а там и на Колыму». Скоро узнал, что порт Ванино – это город Советская Гавань. А в самом поезде, в вагоне, кроме бодрой молодёжи, какой-то непонятный разноязычный русско-украинско-молдавский народ. Мужики, парни, много женщин, какие-то хмурые, озлобленные, подозрительные. С грязными мешками и котомками, с буханками хлеба, дешевыми консервами и водочными бутылками. «Мы завербовались на рыбную путину, на заработок. В колхозе не заработаешь, не прокормишься…» Иногда уговаривали посидеть с ними, поговорить и выпить, конечно. Разговоры сдержанные, совсем невеселые. Обижались, если мы отказывались… Владивосток: китайцы, корецы, ленинградцы Во Владивостоке – теплый туман, тишина, отдалённые гудки пароходов, крутые сопки, терпкий запах водорослей у моря, шустрые трамвайчики на двух-трёх главных улицах, экзотические названия: пролив Босфор Восточный, мыс Эгершельд, бухты Диомид и Золотой Рог, ресторан под тем же названием, Суйфунский базар. Тяжёлая погода: температура воздуха – 25-30, влажность – около 100%. Город показался неопрятным, может, отчасти, из-за такой липкой погоды. Местный народ признавал: «Выселяют “ходю”, “Ваню-китайца”, некому убирать, будет в городе грязно…» Оказывается, всегда, с царских времён, всю черную работу во Владивостоке делали китайцы и корейцы, не любившие друг друга: «Кореец, ты не красный! Ты красный, как редиска. Снаружи красный, нутри шибко белый…» И вот именно с 1950 года их начали выселять. По причине межкорейской войны? Мы не особенно вникали. Но весь облик города совершенно не схож с Ленинградом. Правда, нам подсказали (возможно, чтобы мы не чувствовали себя оторванными от дома): «Да теперь половина Дальнего Востока – дорогие москвичи и братцы-ленинградцы». И действительно, среди прохожих можно было разглядеть приезжих «столичных». А потом и знакомства завелись – ленинградцы, в основном молодые морские офицеры с женами. Куда-то нас вначале поместили, приказали готовиться к рейсу: собирать и мыть бутылки для проб, сколачивать для них ящики, проверять термометры и другие приборы, выполнять много других разных мелких дел. Очень хорошо относились, заботливо опекали, особенно студенток. Вскоре переселили на «Исследователь» – маленькую трофейную японскую полицейскую шхуну водоизмещением 240 тонн, длиной не больше 25 метров, зато с красивым мореходным, «крейсерским» носом. Команда – человек 12-15, да экспедиция 8. Как поместились – непонятно. Женщин поселили в нижний четырёхместный кубрик в середине судна, меня – в самый нос, под клюз (трубу для якоря). Цель экспедиции – изучение рыбы Охотского моря и сопутствующая океанология. Начальник – ихтиолог Будда Николаевич Аюшин, маленький, чуть повыше меня, настоящий монгол, невозмутимый, молчаливый, с загадочной улыбкой, очень деловой. Перед выходом в море директор Аркадий Матвеевич Баталин предупредил: «Моря бывают разные – Охотское и неохотские…» Очень скоро мы в этом убедились. Выход в море. Укачало Наконец пошли. Прочь от городской духоты, от нудной работы. Нас немного подучили работе по специальности: подвешивать к тросу, закреплённому на лебёдке, батометры (металлические закрывающиеся цилиндры для взятия проб воды с глубоководными термометрами), снимать отсчёты, чётко вести журналы измерений. На время перехода в Охотское море мы были свободны, стали любоваться видами Владивостока с моря, затем разбрелись по спальным местам. Я улёгся на свою койку, повторявшую носовой обвод «Исследователя», под клюз, в котором позвякивала якорь-цепь. Почти сразу почувствовал себя на качелях, хотя по морю шла всего лишь лёгкая плавная зыбь. Ощущение – совершенно незнакомое, очень неприятное. «Укачиваюсь» – мелькнуло в сознании. Кубарем, с последним усилием, выскочил на палубу и склонился над бортом… Три-четыре матроса что-то делали на палубе, кто-то сказал: «Вот и оморячился…» А вахтенный с мостика крикнул: «Студент! Научник! Будешь знать: кто в море не бывал, тот горя не видал». Выглянул и капитан – большущий, в шубе, которую не снимал весь рейс. Сказал, вроде ни к кому не обращаясь: «Что с ним делать? Придется к бабам подселить…» Начальник Аюшин не возражал. Так и поступили. Между коек, закреплённых по стенам кубрика, на полу, были расставлены ящики со всяким снаряжением. На них я и расположился во время отдыха в окружении особ противоположного пола. Такая обстановка вызывала шутки со стороны команды, но, надо сказать, вполне деликатные. Капитан как-то мимоходом заметил: «Учти, жениться тебе рано…» Мои коллеги-студентки тоже поначалу укачались, но терпимо. В середине судна качало несравненно меньше, совсем мало – во чреве нашего маленького парохода, в машинном отделении. Дня через два-три я освоился, но при усилении морского волнения приступы укачивания повторялись, хотя и не так сильно. Бывалые люди, опекавшие нас, особенно девиц, – старший помощник, радист Вася Дудко, старший механик, боцман – успокаивали: «Укачиваются все, но в разной степени. Не верьте тем, кто говорит, что море им нипочём. Противно, когда это состояние пытаются скрыть, или еще хуже – последствия свалить на других. Знаменитый английский адмирал Нельсон всю жизнь укачивался…» Посидеть, поговорить, по-морскому – «потравить» на «Исследователе» можно было только на палубе или в тесных кубриках. Кают-компании не было, японцам-полицейским она, наверно, была не нужна, они, по-видимому, выходили в море не надолго. Ели-пили мы тоже на палубе, стоя или присев на какой-нибудь ящик или крышку трюма. «Камбуз»-кухня имелась, «кок»-повар раздавал свои довольно скудные изделия по мискам и кружкам, и только смотри, чтобы не плеснуло из-за борта. Селедка для науки и засолки Дошли до Сахалина, сквозь пролив Лаперуза вышли в Охотское море. Тотчас вспомнили Баталина: туман, холодно, упругий ветер, низкие облака, серо-зелёная вода, волна от умеренной до штормовой высотой 3–8 метров. Начали работать: каждые 2–5 часов останавливаться и выполнять «станции» по плану, намеченному Аюшиным. Он передал его капитану, а тот вахтенному. Остальное – за нами: мы, распределённые по вахтам, по 3–4 человека, подвешиваем батометры, набираем пробы, измеряем температуру воды, а также погоду. Вода – 8–10 градусов на поверхности, 5–7 на глубине, воздух – 11–13, ветер, облачность, видимость. Всё рутинно, быстро надоедает, но стараемся понять океанологию Охотского моря. Команда подшучивает: «Наука… А где рыба?» По температуре и по своему плану Аюшин раз-два в сутки даёт команду пробных тралений. Это гораздо интереснее наших измерений. Небольшая сеть, а рыбы бывает полная палуба. В основном – сельдь. Её измеряют, взвешивают, потрошат две «рыбные» девы из Иркутского университета, весёлые, общительные. Все результаты Аюшин тщательно записывает и сохраняет для оценки рыбных запасов. Остальное идет в несколько бочек на засолку, которой занимается тралмейстер Павел – пожилой дядька, «непросыхающий», с лицом в прожилках и носом цвета перезрелой сливы. Он не переставая бубнит: «Тузлук, тузлук» – это приготовляемый им селедочный рассол. Селёдка получается очень вкусная. Когда Павел не занят, он стоит у бочек, достаёт зеркальце и, поглядывая в сторону студенток, приговаривает: «Ах, Паша, какой ты красавец!..» Еще немного сельди идёт на камбуз. Жареная – она противная, очень пахнет. Была бы картошка или хотя бы макароны, а то всё какая-то жидкая кашица в 12 и 20 часов, в 8 утра и 4 дня – чай с хлебом и маслом. Большая часть улова идёт за борт с помощью совковых лопат. Иногда затраливали минтай, который тогда считался «сорной рыбой» и весь шёл за борт. Неприятно было смотреть, как за кормой оставалось белое пятно рыбы, на которое слеталось облако чаек. Кругом рыба, а свежей рыбы в продаже нет Насколько помню, каждые 10–15 суток причаливали к какому-нибудь берегу: запастись водой, подкупить чего-нибудь из харчей. Побывали в Охотске, Пенжине, Магадане, Чехове, Корсакове. Последние два пункта – на южном Сахалине, со стороны Японского моря, куда мы тоже заходили. Довольно мрачная картина повсюду: черные бревенчатые низкие дома, полупустые магазинчики с хлебом, консервами, грудами развесного шоколада, светлыми бутылками «спирт питьевой». Полное бездорожье. Немного получше на Сахалине: остатки японского благоустройства. В Охотске удивились черным свиньям, быстро бегавшим по улицам. Купили поросёнка, оказалось – пахнет рыбой. Кругом рыба, а свежей рыбы в продаже нет. На рейде Охотска стоит на якорях огромный пароход «Пищевая индустрия», вокруг него снуют большие лодки – «кунгасы» по-японски. Подвозят, сдают и поднимают лебёдками на «Пищевую» полные сетки дальневосточного лосося: кеты, горбуши, кижуча, чавычи. Эту рыбу буквально выгребают из небольших речек корейцы, китайцы и наши вербованные. Она валом валит на нерест так, что не помещается в руслах. Над этим живым рыбным потоком висит облако чаек, некоторые птицы сидят на рыбах и клюют их. Видели медведей, выгребавших из речки рыбу. Идёт путина, серьёзное рыбное дело, которое на целый год прокормит тысячи людей. Природа – необозримая, дикая. Охотск основан аж в XVII веке! Впечатление такое, что тёмные дома из толстенных брёвен стоят с тех пор. Очень выражены приливы-отливы: вода то уходит до самого горизонта, то вновь прибывает до самых портовых построек. Это интересно для нас, океанологов. Все эти городишки чем-то похожи друг на друга. Унылостью, заброшенностью. Рассуждаем: «Поедем сюда по распределению? Ой, не хотелось бы…» Столица Колымского края – «городок на костях» Магадан выделялся. Столица Колымского края – настоящий город. На подходе к порту я стоял на палубе рядом со стармехом, который, посмотрев по сторонам, тихо сказал: «На костях стоит городок…» Встали у пирса рядом с буксиром «Раутан» – мощный пароход в ширину почти как в длину, кажется американской постройки. Зимой ломает лёд в портовой акватории. Отдыхали 3-4 дня, тёплых и тихих. Просторная чистая кают-компания, радио. Быстро познакомились, обменяли бочку селёдки на мешок настоящей несушёной картошки. Студенток, и меня заодно, сразу пригласили в гости. Начались колымские советы: «Здесь нужен глаз да глаз. Вон дорога в город. Изредка ходит автобус. Пешком пойдёте – придерживайтесь правой стороны. С левой – женские зоны, могут быть неприятности. Дойдёте до восьмой столовой, за ней – город. Там сразу – театр и кино. В театре – Лида Русланова. Вечером ходить не советуем. В начале главной улицы – Колымского тракта – почта, ресторан. В ресторане – Эдди Рознер с оркестром». Уточнили в атласе РСФСР 1950 года, что такое Магадан. Оказалось, вокруг названия очерчено пунктиром: «Территория, непосредственно подчинённая Хабаровскому крайисполкому». Как это понимать? Во всяком случае, как нечто особое. А на газете «Советская Колыма» указано: «Орган политуправления Дальстроя». Почему не орган обкома ВКП(б), как везде? Можно было начать догадываться, что здесь край, не похожий на другие. Догадывались как-то смутно, но не вникали и не интересовались глубоко. И к лучшему… Пошли в город в сопровождении кого-то из команды и «Раутана». Ускоренно и отвернувшись миновали огороженные колючкой женские зоны. Крики, мат, непристойности, безучастный конвой. «Враги народа…» Сразу за 8-й столовой – город: громадный кинотеатр, широкий проспект под названием Колымский тракт с большими крытыми грузовиками. Просто театр, тоже большой, с афишами весёлой Руслановой в русском наряде и кокошнике. Бросилось в глаза: люди в чёрных ватниках подметают улицу, а на рукавах, на спине и на шапке – нашивки с номерами. Матрос с «Раутана» сказал: «Расконвоированные…» Пошли в кино. Огромный зал, примерно как наш «Великан». Там документальный фильм «1 мая 1951 года в Москве». Удивились: «Какой Сталин старый! И одинокий на мавзолее… А где верные соратники?» Понимали, что вопросов задавать не надо. В театр не пошли: послушались советов. Ещё нас припугнули, что буквально на днях по дороге из города в порт в тёмное время произошло убийство. А в столовую (она же вечером – ресторан) решились. Отведали нормальной еды, причём совсем недорогой. И – Рознер с оркестром! Изящный небольшой человек с тонкими усиками в смокинге и галстучке «кис-кис». Играли, а он пел: «Нинон ты моя, Нинон, я не сплю ночей без твоих очей!» И еще в том же духе. Совершенно не советский репертуар. Но очень понравилось. Кажется, и публике тоже. Присутствующие вели себя очень сдержанно, пьяных было не видно. Может, потому что днём? Но во Владивостоке в таких заведениях в любое время шумно. Играли совершенно свободно, мы думали, что Рознер здесь на гастролях… На почте получили от своих «до востребования» – нам разрешили их предупредить, что будем в Магадане. «И отца так водили…» На третий или четвёртый день – мы уже собирались уходить из Магадана – в порт медленно величаво вошёл теплоход «Феликс Дзержинский». Белый, красивый. Мы стали радоваться этой картине, а на «Раутане» как-то мрачно переглядывались. Кто-то сказал вполголоса: «Давно не был…» Теплоход пришвартовался совсем близко от нас, и тут мы увидели, что по всей длине причала стоят близко друг к другу военные с автоматами и собаками. Не успели ничего понять, как увидели, что из корабля на причал выходит, точнее выползает, чёрная масса людей. Послышались отрывистые команды, лай собак, колонна по трое в ряд медленно заколыхалась и двинулась под плотным конвоем из порта по дороге в город. Подумал: «И отца так водили…» Действие проходило довольно долго и в полной тишине, все смотрели и не разговаривали. Не обсуждали эти впечатления, но в памяти остались навсегда. А в народе уже пели запрещенное: «Я помню тот Ванина порт и борт парохода угрюмый… От качки страдало зэка… Будь проклята ты, Колыма!» Появлялись разочарования, особенно у студенток: «Чёрт нас понёс на этот Дальний Восток! Вон другие практикуются в Севастополе, в Риге, Таллине, ну хотя бы в Архангельске или Мурманске. А нам еще до Владивостока добираться, а потом ещё в поезде 10 суток париться». Я разделял эти разочарования, но вида не подавал: «Зато практика настоящая, да и заработаем немножко…» И был у меня план, который удалось осуществить – заехать в Енисейск. В кают-компании «Пищевой индустрии» Плавание «Исследователя» между тем продолжалось. К работе и быту привыкли. Где-то в конце августа напомнили Аюшину, что в сентябре нам троим – мне и двум сокурсницам – надо начинать учиться на 4-м курсе. «Где же вас высадить?» Две старшекурсницы решили оставаться на «Исследователе» до середины сентября, до конца рейса. Аюшин выяснил, что в ближайшие дни «Пищевая индустрия», полностью загруженная рыбой, направится во Владивосток. Капитан согласен взять троих и даже кормить, если мы будем помогать в судовых работах. И вот мы на борту «Пищевой», огромного парохода, с верхней палубы которого даже море кажется другим. Кстати, единственного большого за всю мою морскую практику. Предстояло ещё поплавать, но всё на мелких судах. А у «Пищевой» – водоизмещение около 6000 тонн, это трофейный пароход, побывавший то ли у англичан, то ли у американцев под названием «Куин Арктик» («Королева Арктики») и наскоро переоборудованный в крупный рефрижератор. На судне трудятся, кроме команды, примерно 300 вербованных в разделочном и морозильном цехах. Из них не меньше половины – женщины. Живут в огромных трюмах-твидеках, на двухъярусных койках. Нам – сразу привилегии: девиц – в четырехместную каюту к официанткам, меня – в двухместную к старшине кочегаров. После «Исследователя» это – роскошь. Первые день-два питались с командой в большой столовой. Потом кто-то распорядился: «Студенты ЛГУ имени Жданова? Принимать пищу в кают-компании!» А там – белые скатерти, салфеточки, какая-то невиданная посуда, включенная в трофейное имущество. При входе, кроме «здравствуйте!», непременно всем сидящим за столом пожелание «приятного аппетита!»; без капитана к трапезе не приступать. Что-то в этой процедуре меня смущало, и я скоро стал стараться приходить к концу обедов-ужинов. А на обеды-ужины в 12 и 20 часов подавали еду, невиданную мной: флотский борщ, бульон, наваристый суп. Всё в фарфоровых супницах с фигурными поварёшками без ограничения. Черпай и ешь… Второе разносила нарядная официантка в красивых больших тарелках: мясо, котлеты, рыба по-разному, макароны по-флотски, жареная настоящая картошка. Да ещё – компот, кисель или какая-то неизвестная запивка. В завтрак и полдник – в 8 и 16 часов – чай или кофе с молоком, белый хлеб, масло и непременная красная икра в большой супнице с большой ложкой. Доктор – большой, толстый, какой-то рыхлый – каждую еду уточнял: «Икра свежая?» Если она была утром или, ещё хуже, вчера, он матерно ругался и приказывал сменить. «Отнесите команде. Подумаешь икра… У нас её полный пароход…» Такого рациона я больше не встречал ни на кораблях, ни дома. Кочегары-одесситы. «Держись от начальства подальше, поближе к камбузу…» На работу нас пристроили сначала в рефрижераторный цех передавать ящики с разделанной рыбой в холодильники. Ящики полуоткрытые, килограммов по 10. Не тяжело, но за смену уставали. Рядом трудился довольно тёмный народ: грубые тётки, озлобленные резкие дядьки. Случилась даже опасная ситуация: то ли я неаккуратно выразился, то ли замедлил передачу ящиков, но вдруг выскочил сбоку костлявый небольшой парень, весь в наколках, с разделочным ножом. А я ещё пытался стать в стойку. Мои сокурсницы быстро оттащили меня в сторону… Через день-два меня взял к себе в вахту хозяин каюты – старшина кочегаров одессит Миша Осипенко. Яркая личность, балагур, похожий на киноартиста Боголюбова из фильма «Семеро смелых». Вообще, по составу экипажа «Пищевая» была укомплектована интересно: кочегары – одесситы, механики и командный состав во главе с капитаном – ленинградцы, палубная команда, матросы с боцманом – северяне и дальневосточники. «Пищевая», по сути, была отживающим пароходом. В середине 1950-х флот переходил на жидкое топливо. А здесь – уголь, «кардиф», как называли его кочегары. Шесть котлов, по шесть «чертей» со старшиной на каждый. Работа адова: каждые 10–15 минут в топку подбрасывают уголь, длиннющей кочергой расшевеливают его, чтобы в топке гудело. И так всю вахту, все 4 часа. Когда вахта – почти 40 человек – заступала, то грохот деревянных колодок по крутым трапам, мат, смех, солёные шутки раздавались по всему пароходу. Казалось, движется безликая тёмная масса. Но – только на первый взгляд. Это были люди каждый со своими представлениями, со своей судьбой. И каждый давал понять: «попробуй тронь, в душу не лезь…» Меня приспособили подгребать («штывать») уголь к котлам. Мне нравилось, замечательная физическая работа. «Коллектив» меня принял и всячески опекал, каждый учил жить. «Ну, студэнт, слухай сюдой: держись от начальства подальше, поближе к камбузу… Ещё – если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте… Берегись баб. Найди одну – свою настоящую…» Всего кочегаров – больше 150, а весь экипаж – больше трёхсот. Да вербованных столько же. После «Исследователя» можно было затеряться. В большом трюме-твиндеке часто показывали кино, по выходным устраивались танцы – красочное зрелище, от которого мы старались держаться подальше.

На Пищевой, 1951 г. Мишка, бригадир кочегаров С Мишей («ты одессит, Мишка, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда…») я, можно сказать, подружился. Он рассказывал о своих похождениях, об Одессе, не хвастался, а именно делился опытом. Все примерно 20 дней, что я пробыл с ним, он читал «Милый друг» Мопассана (на «Пищевой» есть библиотека) и восторгался героем повести, его умению обходиться с женщинами. Удивляла требовательность Миши, да и других кочегаров, к чистоте. Хотя понять, пожалуй, можно, особенно вкусив от их труда: покрывшись угольной пылью за

четыре часа, пройдя горячий душ с каким-то особым мылом и специальными мочалками, они по праву укладывались в белые постели. А через восемь часов – снова на вахту… Я даже загордился общением с этим народом. За две-три недели представление всё же можно было получить. Они, в основном 30-летние, познали войну и колхозы, уходили под бомбами на утлых катерах и баржах из Одессы, некоторые ходили и тонули в северных конвоях, повидали мир, побывали во многих странах. И… бегали от алиментов, сидели за пьяные драки, не интересовались совершенно, какой век на дворе. Через несколько лет в Арктике я услышал суждение: «Ненормальные мужики эти из Одессы. Мы на берегу балдеем враз. А они – бутылку на троих, ну – две, и сидят весь вечер, болтают, ржут, травят анекдоты разные…» Про таких потом пел Высоцкий: «В восторженность не верю… Не люблю, когда мне лезут в душу, тем более – когда в неё плюют…» Миша, как и большинство команды, завёл на «Пищевой» подругу, симпатичную женщину из кулинарного персонала. Я, возможно по молодости, удивлялся простоте и, можно сказать, чистоте их отношений. Оба не скрывали, что понимают неизбежность расставания, но никаких упрёков, сцен не наблюдалось. Она приносила разных гостинцев, пирожков, мы распивали чаи и интересно беседовали. Не запомнил никаких жалоб на жизнь, никаких тяжелых военных воспоминаний. Было какое-то пренебрежительно-независимое отношение к начальству, без тени зависти или желания достичь какого-то более высокого положения.  Экипаж в рыбных сетках Простояв после нашей посадки ещё примерно неделю на рейде Охотска, «Пищевая» направилась во Владивосток. За водой и добавкой угля зашла в Корсаков. Почти всю команду на несколько часов отпустили в город. Как-то очень быстро народ стал возвращаться. Медленно, держась друг за друга, едва ли не ползком. Без шума и криков, без песен и драк. Они даже не пытались подняться на борт, а лёжа располагались на причале. Такого коллективного опьянения я больше нигде не встречал. Подумалось: «Не специально ли устроено начальством такое увольнение? Для разрядки…» Когда причал достаточно заполнился лежачими людьми, началось какое-то движение на верхней палубе. Затарахтела лебёдка, притащили несколько сеток, в которых поднимали рыбу. Оказалось, что стоять за лебёдкой некому, кроме комсостава. Но постепенно разобрались, пустую сетку опустили на причал, и в неё стали заползать люди. Раздалось «Вира!», и первая партия отгулявших оказалась на борту. Потом «Майна!». И так – часа два-три, пока не опустел причал. Потом, рассказывая во Владивостоке этот случай, я никого не удивил: «У нас почище бывает. Когда “Алеут” приходит. Китобои не остаются в порту, а мы несколько дней в город боимся выйти…» Закончив «погрузку», «Пищевая» потихоньку вышла в Японское море. Погода – благодать. Осень на Востоке – как на Черном море: бархатный сезон. Мой сосед-одессит Миша ничем не отличался от всех. А когда утром второй механик пришел звать его на вахту, в него полетела тяжелая тапочка-колодка. Не прошло и двух суток, как мы пришли во Владивосток. Пристали к холодильным пирсам в бухте Диомида, где стояли рефрежираторные железнодорожные вагоны. Сразу же началась перегрузка рыбы из трюмов. Мы переночевали одну ночь в своих удобных каютах – и прощай, «Пищевая»! Запомнилась навсегда… Лет через 15 кто-то, приехав из Владивостока, сказал, что она пошла на слом.

Встреча с отцом

«Могущество России Сибирью прирастать будет»? Во Владивостоке не задерживался ни минуты лишней. Плацкартный билет до Красноярска, пять суток ничем не запомнившегося переезда, и вот я на пороге новой запретной зоны. До Енисейска почти 400 км, а на 101 км от Красноярска требуется пропуск. Мой годится. Потолкался на вокзале, обратил внимание, что, кажется, в 1897 г. по пути в ссылку сюда прибыл Ленин. Узнал, что в Енисейск ходят автобусы и летают самолёты. Поехал в аэропорт. Какой-то домашний вид, двукрылый «Ли-2» летит полтора часа, скоро отправится, билет недорогой, погода замечательная. Прождал почти два часа в уютной столовой. Обратил внимание на лётчиков: молодые парни, без всякой важности, только кормили их симпатичные официантки как-то особо, сверяясь по специальным бумагам. Эти лётчики вспомнились, когда лет через 20 прозвучала бардовская песня: «Кожаные куртки… воздушные бродяги…» Объявили посадку, лётчики вразвалку через лётное поле пошли к своему «кукурузнику», а я пристал к кучке людей, шедших туда же. Уже ступил на стремянку и слышу: «Рейс на Богучаны отправляется…» Кубарем скатился со стремянки и только через час-два в таком же «Ли-2» полетел в Енисейск. Начало сибирской осени, совершенно безоблачный день, под крылом самолёта – нет, не зелёное, как в песне, а разноцветное море тайги, прерываемое местами широченной лентой Енисея. И ещё под крылом самолёта – редкие признаки присутствия людей. Вспомнился Ломоносов: «Могущество России Сибирью прирастать будет». Как это? Надо же, чтобы люди сюда пришли. А есть ли желающие? Заселить ссыльными? Лучше не думать, а смотреть вокруг. В самолёте – человек 20 с корзинами, мешками, чемоданами. Сижу удобно, как в автобусе, но вдруг замечаю, что не всем хорошо. Особенно одному парню, высокому, худому, студенческого вида. Он совсем белый, корчится, утирается газетой, ему помогают. Значит, морская болезнь, мне знакомая, у некоторых бывает и в воздухе? Не перейти ли из океанологов в метеорологи? Когда мягко, почти незаметно, приземлились в Енисейске, бедного парня буквально выносили из самолета. «Здравствуй, папа…» За посадочной полосой – домик «аэровокзала», за ним – дорога в город. Идти приятно, слегка беспокойно: увижу отца, какой он? Всё-таки прошло больше 13-ти лет. Я вырастал помаленьку, выучился, даже определился в чём-то. А каковы для него были эти годы? Тюрьма, лагерь, ссылка… Думалось как-то отвлеченно, представить себе этого не мог. Незаметно вошёл в город. Улицы – одна, другая – в пыли, в колдобинах. Справа – большая, но полуразрушенная церковь, слева иногда просвечивает вода. Енисей? Улицы становятся всё шире, всё больше похожими на городские, дома основательные, из толстенных брёвен, мощные заборы с воротами-заплотами, попадаются каменные дома. Вспомнились лекции по истории географии (которые считались ненужными), что Енисейск когда-то был важным губернским купеческим городом, основанным казаками-землепроходцами ещё в 1619 году. Отсюда начинался путь в Арктику и к берегам Тихого океана, в Якутию и в Забайкалье. Как-то незаметно вышел на Рабоче-Крестьянскую улицу, без подсказок подошел к дому 48. По этому адресу мы писали отцу письма ещё из Новогрудка. Ворота высоченные, а калитка небольшая. На дверях дома – вывеска: «Швейная и сапожная мастерская Енисейской артели инвалидов». Зашел, спросил Померанца. Далее цитирую «Клио» (журнал для учёных), 2003, № 4(23), с. 227: «Первый приезд сына ко мне в ссылку в 1951 году был для меня довольно тяжёлым. Когда он вошёл в закройную, я решил, что пришёл заказчик, и спросил его, чем могу служить, а он ко мне: “Здравствуй, папа…” Я же его оставил в 7 лет, а здесь пришёл взрослый мужчина. Рабочие в мастерской, видя эту сцену, все расплакались, и я не выдержал, хотя я был не один такой. Бывало, что родители не узнавали своих детей, а дети не знали своих родителей. И всё же вышло не так, как говорил мне следователь в Витебске: “Не видать тебе семьи как своих ушей”. Нет, не всё у них получилось…» Я помню, что отец быстро справился с волнением, а мне было не по себе довольно долго. Может быть, оттого, что сцена происходила прилюдно. В швейной мастерской было несколько женщин, портнихи. Отец потом объяснил, что они местные, «вольняшки». Они действительно плакали, не стесняясь. Но в другой комнате, за швейной, работали сапожники, только мужчины. Они тоже всё видели, тоже внимательно наблюдали, но, кажется, без слёз. Мне послышались только вздохи и негромкие слова: «К Семёну Исаичу сын приехал… Во счастливый! А как пропуск дали?»

Ссыльные: «повидали немало» Отец меня удивил. Я ждал жалоб, растерянности, безволия. А он сразу взялся меня учить: не гулять, слушаться указаний, соблюдать дисциплину, быть образцовым студентом. «При царе тебя никогда не взяли бы в университет…» Жил он при мастерской: спал на закройном столе, готовил на керосинке, умывался в коридоре, сам убирал, было довольно чисто. Меня устроил тут же на каких-то подставках, на сенном матрасе. Радовался, что я сразу засыпаю, бесшумно сплю, что я худой. Говорил: «А у меня бессонница с 20-х годов и лишний вес даже в камере и в лагере. Конечно, на лесоповале я погиб бы. Но портных, сапожников, парикмахеров они сохраняли…» Внешне отец был вполне здоров, ему ведь было всего 54, жаловался только на нервы. Купался почти ежедневно, хотя и не в Енисее, а в затоне, где течение слабое и вода теплее. Подходила середина сентября, мне вода показалась весьма прохладной. С отцом. Енисейск, 1951 г.

Познакомил меня со своим начальством и с друзьями по ссылке. Запомнились бухгалтер Пётр Павлович – большой, крепкий коренной сибиряк – и секретарь парторганизации артели – щупленький, чернявый, быстрый, весёлый. «О, ленинградец, студент. А мы тут всю жизнь, от культуры далеко, но повидали немало. Ты, Исаич, обшей его, чтобы ему не стыдно было по Ленинграду ходить. А то что у него за штаны, морские, без ширинки…» Ссыльным можно было удивляться без конца. Некоторые рассказали о себе, о других рассказал отец. Высокий дородный человек с громким голосом: «Студент ЛГУ? Как там физика, математика, философия? Кто читает? А впрочем, я этих новых не знаю… А твой отец мастер, известный московский портной!» Отец пытался возражать: «Что вы, Юлий Борисович! Я в Москве был только три дня… – Молчать! Реклама – двигатель прогресса, торговли и производства!» Оказалось, это Румер, ученик Эйнштейна, соавтор Ландау, в Енисейске преподавал в педагогическом техникуме, потом запретили, катал брёвна в затоне, иногда исчезал на месяц-два. Оказалось – возили в Москву, в Новосибирск, в Казахстан по атомным делам. После реабилитации стал директором НИИ радиофизики Сибирского отделения АН. Мои приятели, бывая там, передавали приветы от отца, он охотно и с теплотой вспоминал его. Кого там только не было! Мирон Павлович – референт Орджоникидзе, известный металлург, знаток живописи и музыки. Живо интересовался комсомольской работой в ЛГУ. Мне подумалось: «Зачем это ему? Притворяется, что ли?» А он, как бы между делом: «Пока Серго был жив, нас в его наркомате не трогали…» Павел Сергеевич Сафронов, участник гражданской, главный военный юрист Харьковского военного округа, пожалуй, самый близкий друг отца. Вспоминал, как его забирали из кабинета, срывали петлицы и ордена, особенно жалел медаль «XX лет РККА». Я бывал у него в Москве после реабилитации. «Ну, вернули всё, квартиру хорошую дали, пенсию, партбилет и стаж. Но власти-то нам не дали…» Им в то время было примерно 60, были не против ещё повластвовать. Сафронов хлопотал за отца, чтобы ему восстановили партстаж с 1920 года. Но это не помогло, при Толстикове вернули стаж, но с перерывом на 1938–1956 гг. Получилось: косвенное признание вины или повод не платить повышенную пенсию? Отец так и умер с пенсией в 57 рублей. Мы уговаривали отца прекратить хлопоты. Не послушался. Я провожал его в Смольный, он вышел оттуда чуть живой… «Не может быть столько врагов народа!» Были в Енисейске преподаватели, доценты ЛГУ, ЛИИЖТА, Политеха, солистка Ленконцерта, сидевшая за то, что в 35 году на вокзале в Ленинграде зашла на несколько минут в вагон рижского поезда. Были побывавшие в плену, разжалованные за хорошие отзывы о немецкой технике, за возражения начальству. Я от всех отрывочных разговоров, от их спокойных воспоминаний не знал куда деваться, не понимал происходящего. Не может быть столько врагов народа! Нормальные обычные люди. Надо писать Сталину, Ворошилову, Калинину! Заикнулся об этом отцу. Уничтожающий взгляд, раздраженная реплика: «Ты дурак или кто?» Через много лет прочел у Солженицына: «Тебе за что 25 дали? Да ни за что… Ну, не болтай. Ни за что 10 дают…» Так и жили эти люди, уже привыкшие, смирившиеся, потерявшие всякую веру в справедливость. Они дважды в месяц, 2-го и 16-го, отмечались в районном отделе МГБ, им нельзя было отходить от городской черты дальше двух километров под угрозой нового срока. А этот отдел помещался в большом кирпичном доме с памятной доской, что здесь при царе содержался Орджоникидзе. Отец говорил, что в Енисейске находятся несколько старых большевиков-политкаторжан, которые сидели здесь до 1917 года… Среди ссыльных чувствовалась тревога, хотя не подавали вида. Отец очень опасался, что зашлют в далёкую сибирскую деревню, где не будет работы. Порой мне казалось, что надо скорей уезжать, чтобы не видеть и не думать. Но ловил себя на том, что можно привыкнуть. Вот прошмыгнули школьницы – симпатичные, весёлые. Жизнь прекрасна! Вот вышел на берег Енисея – потрясающая ширь, море, а не река. Пристал теплоход из Дудинки, музыка, оживление. На каком-то выцветшем плакате на пыльной набережной чеховские слова: «Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!» Ведь сказано – «со временем»… «…ты чего второго секретаря райкома партии прогнал?» Я всё больше удивлялся отцу. Весь день в мастерской, все с ним запросто, все его знают, но не запанибрата. Он вежлив, но не услужлив, шутил редко. Запомнилась сцена: пришел важный человек с просьбой сшить чехол на чемодан. В просьбе чувствовался вызов, превосходство. Отец сказал, что такие вещи он никогда не шил и не сможет это сделать. Заказчик даже голос повысил: «Мне надо, еду в отпуск, в Москву и на юг». Отец: «Ничем помочь не могу…» Кто-то заглянул, сказал с удивлением: «Исаич, ты чего второго секретаря райкома партии прогнал?» Раза два при мне отец приглашал близких ему знакомых, человек 5-7. Пили водку и самодельную брагу, закусывали картошкой, капустой, огурцами, дешёвыми рыбными консервами. Отец пил очень мало, меньше всех. Очень неодобрительно отнёсся к тому, что я не отказывался от выпивки. Со мной обращался сухо, поучительно. Выражал недовольство моей специальностью, сомневался, что я чего-нибудь добьюсь: «Ты неусидчивый, невнимательный, с людьми ладить не умеешь…» Мне упрёки показались, конечно, несправедливыми, скорее от раздражительности и какого-то предубеждения. Он же так мало меня знает, почему он так говорит? Надо сказать, что такое отношение ко мне сохранилось у отца до конца жизни. Наши отношения тёплыми не сложились… Он много успевал по хозяйству: развёл огород, кур. Это было нелегко: донимала мошка, не хватало воды (я кое-чем помог, но уже шел сентябрь, начиналась уборка картошки). Очень возражал против приезда мамы. Активно обшивал меня: зимнее пальто, тяжеленное, на сибирский манер, костюм, куртка, шапка какая-то, которую я не стал носить. Всё с разрешения начальства. К моему отъезду у меня, кроме маленького чемоданчика, образовался увесистый тюк обновок. Встреча с отцом, ознакомление с енисейской советской ссылкой радости мне не доставила. Да и отцу, пожалуй, тоже. Он понимал, что его влияние на меня ограничилось этой встречей. Он, возможно, думал как-то еще повлиять на меня. А путём переписки – какое воспитание… В день отъезда едва не случилась неприятность. Уезжал я в Красноярск на автобусе. Погода уже начинала портиться, но несколько человек с отцом пришли меня провожать. У автобуса стояли несколько вооруженных милиционеров, проверяли документы. Кстати, в городе их не было видно. Я не обратил внимания на эту обстановку, быстро прошел в автобус, бросил вещи и вышел, чтобы проститься. Мильтон резко оттолкнул меня к двери автобуса, я что-то сказал ему и попытался всё же подойти к отцу. Снова толчок, ещё резче: «Назад! Хочешь тут остаться?» И тут я увидел испуг на лице отца и провожающих. До меня дошло, что я по пропуску вышел из зоны, а отец и провожающие в ней остаются… Помахал рукой сквозь стекло и поехал на волю… За что боролись… «Страна будущего»? В автобусе на меня обратили внимание, какой-то дядька старался мне что-то объяснить, но я плохо соображал. Поехали по красноярскому тракту, дорога хорошая, грейдер, часто останавливались подышать, в Казачинске обедали. Погода постепенно портилась, чувствовалось приближение сибирской осени с холодом и дождями. Но тайга вдоль дороги замечательна, слева часто просвечивал Енисей. В ожидании поезда погулял немного по Красноярску, и снова около шести суток в поезде до Москвы, потом Ленинград. Встречи, разговоры, будто так и надо. «Подумаешь, Владивосток, Магадан, Охотское море… А вот мы – Балтика, Арктика, а геоморфологи – на Чукотке, на Таймыре…» Интересуясь Енисейском, сходил в Краеведческий музей – запустение… Постепенно узнал, что с самого основания этот город был местом ссылки людей, неугодных властям: здесь в середине XVII века побывал «неистовый протопоп» Аввакум, оставивший замечательные описания сибирских ландшафтов. Потом были декабристы, потом народовольцы, социалисты и большевики. И вот – за что боролись… Город временами оставался лицом к лицу с природой, здесь бывали сильные наводнения и опустошительные пожары. В 30-40-х годах XIX века Енисейск стал русским Клондайком, в эти годы он давал почти 90% русского золота. Но золотая лихорадка была недолгой, и вскоре главным городом края стал Красноярск. В 1913 г., 21–23 сентября, в Енисейске побывал Фритьоф Нансен (1861–1930) – великий полярный исследователь, общественный деятель, сторонник активного сотрудничества европейских стран и России. Он совершил трёхмесячное путешествие из Норвегии через Карское море в устье Енисея, затем вверх по реке до Красноярска, оттуда по железной дороге до Владивостока и обратно на запад в Норвегию. В книге с оптимистическим названием «В страну будущего», изданной в Петрограде в 1915 г., он писал: «Енисейск – старый город, но производит впечатление недавно отстроенного, улицы прямые и широкие, по бокам улиц проложены деревянные мостки для пешеходов. Мостовые стоят дорого, потому их и нет. В мокрую погоду ходить по улицам очень рискованно: того и гляди тебя обдаст грязью из-под колёс… Город насчитывает свыше 12 тысяч жителей, большею частью русские приезжие или переселенцы, или ссыльные и потомки ссыльных. Местное население, хоть и является несколько смешанным, зато весьма даровитым. В том, что способности их не получили должного приложения для развития края, виноваты чисто внешние обстоятельства – то полуграмотное состояние, в которое еще погружена вся эта страна. Но настанет время – она проснётся, проявятся скрытые силы, и мы услышим новое слово и от Сибири; у неё есть своё будущее, в этом не может быть никакого сомнения…» Что сказал бы Нансен – ученый, демократ, лауреат Нобелевской премии мира 1922 г., поддержавший молодую Советскую республику, встречавшийся с Лениным в 1920 г., – посетив Енисейск спустя 40 лет?.. Ни ему, ни Чехову, никому и в страшном сне не могло присниться, что в середине ХХ века вся Сибирь станет большой стройкой и… большим лагерем. «Может, они действительно так заботятся о нас?» Четвёртый курс (осень 1951–весна 1952) ничем примечательным не запомнился. Всё было уже привычно: зачёты, экзамены, курсовая работа. Готовились, как правило, небольшими группами, не вполне серьёзно. Всё, однако, сдавали. Мы уже считались старшекурсниками, к нам относились снисходительно. Почти ежедневно обедали в 8-й студенческой столовой, в общем, чем попало, но почти всегда с «Жигулёвским», с хлебом с горчицей. Иногда ходили в театр и кино. Но кино – фильмы-спектакли или «Падение Берлина», «Советские шахтёры». Сталин в гражданской войне какой-то отутюженный, красивый. А «Падение» – полный праздник. Только Валерий («Вава», приятель мой) грустно сказал: «А у моей тётки мужа в Берлине убили, в последние дни войны». Мы ничего не обсуждали, переглядывались, кое-что даже нравилось. В «Шахтёрах», например, показали заседание Политбюро. Подумалось: «Может, они действительно так заботятся о нас?» Но больше запомнилось про шахтёрскую долю в старое время: «На шахте “Крутая Мария” однажды случился обвал…» И советские шахтёры – «армия труда, тепло и свет приносим людям» – в чистых комбенизонах около новых машин. А мы-то, двадцатилетние географы и геологи, уже знали, кто работает на шахтах в Воркуте, на Колыме, в Норильске. Знали – и что? Легче и проще было петь: «Так выпьем по традиции за тех, кто в экспедиции…» Как раз в ту зиму были лыжные соревнования на пустынном Голодае, где теперь сплошь дома и где мы живём. Все сдали нормы, все получили зачёты, даже те, кто не пришел. И на каток в ЦПКО частенько ходили. Однажды мне здорово досталось: в раздевалке попросил ребят не материться. На выходе несколько человек меня ждали, били с разбега на коньках клюшками наотмашь, хотя по лицу не попали – отмахивался коньками, потом добавляли уже лежачему. Спасло отцовское пальто, толстое, как тулуп. Подруга быстро отбежала в сторону и видела эту картинку. Играла музыка, где-то недалеко прохаживались милиционеры. Через день-два поехал в ВАМУ, показал распухшую руку, взвод О-106 достал морские ремни и рвался мстить. Но быстро остыли. И закончился 4-й курс как-то обыденно. В секретную экспедицию Летом 52-го были военные лагеря, о которых я уже коротко рассказал. Настал черёд последней производственной практики. К ней все готовились серьёзно… кроме меня. Трое или четверо из группы попали в специальную экспедицию по изучению Курильских проливов. Почему-то я остался без заявки и вынужден был определяться сам. Случайно встретился с Тимоновым, поплакался ему, что остаюсь без практики. Он был организатором этой секретной экспедиции на нескольких кораблях и предложил мне присоединиться к группе студентов из ЛГМИ – нашего гидрометинститута. Я, конечно, согласился. Как-то легко всё оформилось с пропуском, с оплатой. И я снова направился во Владивосток, один, позже других, но в экспедицию успел. Так вышло с расписанием поездов, что ночь пришлось ждать в Москве. Не захотелось идти к знакомым, побродил по столице полдня и вечер, а на ночь устроился в пустом открытом синем троллейбусе, стоявшем на кольце у трёх вокзалов. Очень хорошо спалось на мягком заднем сиденье, пока под утро не пришёл водитель: «Ну, студент, пора на трассу». Вспомнилось лет через 10: «Я в синий троллейбус сажусь на ходу…» Опять Восток, опять Сибирь – лето 1952 Почему-то вспоминается песня, которой тогда еще не было: «Пусть летит до океана песня друзей, поезд идет всё быстрей…» Поезд шёл, как и год назад: не быстрей, не медленней, а по расписанию – 10 суток. Почти та же обстановка, едут на работу молодые специалисты, едут вербованные, так же встречаются товарные эшелоны с решетками, те же тётки с картошкой и огурцами на станциях и полустанках, а вблизи Байкала – с омулем. Одному скучно в этой долгой дороге, хотя было много пустых, иногда весёлых разговоров, из которых не запомнилось ничего. Зато можно было подумать, помечтать. Особенно если сесть в уголке в вагоне-ресторане, заказать солянку в железной мисочке и бутылку пива и сидеть, хоть весь день. Надо сказать, пьяных скандалов в ресторане было мало, особенно от середины пути, от Омска, Новосибирска и далее. Народ привык к дороге, утомился и валялся на полках. Официанты и проводники ленивы и равнодушны. Сидишь себе, смотришь в окошко. Хорошо об этом, опять же потом, напишет Твардовский: «За далью – даль». Думалось, в общем, лениво, неопределённо и самому непонятно. Куда еду? Опять термометры макать, погоду записывать, на волнах качаться? У моряков это работа, специальность. У ученых – тоже, но неужели на всю жизнь? Должен же быть где-то дом, какое-то место работы – Ленинград, Владивосток, Мурманск и т. д.? И работа должна быть понятной всем и самому, а не вообще – океанолог, метеоролог, географ. Романтики хоть отбавляй, а вот всего вторая экспедиция, и уже не так манит… В общем, сколько ни думай – ясности никакой. Еще год учиться – а там видно будет.

Гидролог. 1952 г. А вот и «город нашенский» – Владивосток. Быстро разыскал экспедицию, сослался на Тимонова и был принят. От метеослужбы готовились два судна – «Гидролог» и «Дальневосточник», переоборудованные рыболовные траулеры водоизмещением 350 тонн, почти вдвое больше прошлогоднего «Исследователя». Меня определили на «Гидролог», дали койку в четырёхместной каюте примерно в середине судна. Это мне понравилось.

От Владивостока до Курил. Соплаватели Студенты как студенты, человек 15, три-четыре девицы, какие-то толстенькие, румяные, больше похожие на школьниц. Третий курс, на год младше меня. Не по мне пришелся их энтузиазм, по крайней мере у некоторых. У них уже установился порядок – кто старший, кто простой. С ними – два преподавателя, руководители. Сразу почувствовал, что ЛГМИшники лучше меня подготовлены к экспедиционным работам, хотя у них это первая морская практика. Но перенимал их знания и установленный порядок без особой охоты. Вспомнил университетское пренебрежение инженерными практическими занятиями.

Моё отношение, по-видимому, было заметно, и полного контакта с коллективом не произошло, хотя, в общем, подружились. Весь рейс я так и оставался «университетским», тем более что преподаватели не скрывали своего отношения ко мне как к чужому, за которого они не отвечают. Но замечания мне делали. Они всячески подчёркивали серьёзность экспедиции, её секретность и военное назначение. И это было не по мне. Невольно вспоминался маленький «Исследователь», где были понятны рыбные задачи и где не чувствовалось начальства. При   подготовке   было   много   ручной   работы, На Гидрологе, 1952 г.

навыками которой я владел плохо, предпочитая чисто физическую, неквалифицированную. Наконец, пошли в район работ, ко Второму Курильскому проливу между островами Парамушир и Онекотан. Там уже находились «Витязь» от Академии наук и гидрографическое судно «Пластун» от ВМФ, с которыми встречались не раз в открытом море и бывали у них на борту, если позволяла погода. Особенно приятными были посещения «Витязя», где проходили практику несколько моих сокурсников. Мы радовались встрече, пока мои соплаватели из ЛГМИ под руководством своих преподавателей знакомились с флагманом советского научного флота. Переход из Владивостока до Курил был обычным, при средней погоде, что не удержало меня от укачивания в первые дни плавания. Я ожидал этого, моя склонность была очевидной, и моя репутация, разумеется, не укрепилась. Меня очень удивило, что студенты-новички как-то панически стараются скрыть морскую болезнь, хвастаются друг перед другом и перед преподавателями своим устойчивым морским состоянием. Такое поведение не вызывало уважения к ним. Подумалось: «Может, они знают, что будут всю жизнь работать на море, и боятся, что их не примут на эту работу?» Скорее всего, однако, они сочли морскую болезнь за физический недостаток, за телесную слабость. А слабых и ущербных в нашей юной прекрасной стране не любят… Пусть слабым считают другого. Один из студентов, скрывший явные следы укачивания, но лишь косвенно уличённый в этом недуге, и через 50 с лишним лет до самой своей смерти очень неохотно признавался в своей слабости… Накануне цунами. Город, который смыло волной Практика-52 была совсем непохожей на прошлогоднюю. Применялись новые приборы и другие способы обработки измерений, использовался более широкий состав наблюдений. В целом экспедиция была достаточно интересной. Я узнал немало нового, о чем на лекциях и на практических занятиях не говорилось. Само плавание тоже отличалось от прошлогоднего. Вид Курильских – «самых дальних наших островов» (как пелось в тогдашней песне) – впечатлял и увлекал. Такая суровая гряда конусов-вулканов, выступающих из воды. Мы базировались на Северо-Курильске, несколько раз заходили за топливом, за водой. Унылый вид, рыбокомбинат, полуоткрытый порт-пункт, на берегу неказистые дома-бараки и редкие люди. Прямо у причала киоск с продажей спирта: молочный бак с ковшиком для спирта и большая кастрюля с пресной водой. Продавщица в засаленном переднике: «У нас не закусывают!» Этот городок смыло до основания гигантским цунами 5 ноября 1952 г., которое занимает одно из первых мест по силе среди дальневосточных цунами. Мы стояли в Северо-Курильске в последних числах октября и постоянно ощущали какие-то подёргивания и толчки. Капитан из-за этого решил идти в Петропавловск на несколько дней раньше срока, чтобы высадить нас, студентов. На пассажирском пароходе «Палана» мы отправились во Владивосток и как раз в первой половине дня 5 ноября проходили мимо Северо-Курильска. Обратили внимание на захламленность воды какими-то обломками и мусором. Это были, как мы потом узнали, останки городка. Погибли все, за исключением рыбаков-корейцев, распознавших по ряду признаков приближение цунами и убежавших в сопки. «Рассекретили» цунами только в 1955 году. Прибыв во Владивосток, мы почуяли что-то неладное: «Палану» долго держали на рейде, а когда стали выпускать пассажиров, то они, и мы в том числе, проходили сквозь строй пограничников, правда, без всякого осмотра. Только в поезде, а потом в Москве и Ленинграде, меня спрашивали, что случилось на Камчатке. А я, как и все, ничего не знал. Нас приучили, что в советской стране стихийных бедствий не бывает… «На всю экспедицию один еврей, как в министерствах» Взаимодействовали с «Витязем», а с «Пластуна» к нам на некоторое время прикомандировали гидрографа – старшего лейтенанта. Откровенное получилось у меня с ним знакомство. Он уже немало послужил, но был очень недоволен порядками на флоте: несправедливость, пьянство, разгильдяйство, глупость, воровство. «Воспитываю сына в духе ненависти к флоту…» Это меня удивило, хотя признаки непорядка были видны простым глазом. На военном корабле постоянно чего-то не хватало, что-то забыли, заимствовали уже во время работ у бедной метеослужбы. Я побывал у них по какому-то делу. Очень понравилась кают-компания: чистота и порядок соответствовали моим представлениям о военном флоте. Но матросы были какие-то неопрятные, слонялись без офицерского присмотра и без дела по скользкой железной палубе, покрытой тонким слоем солярки. Не было видно прошлогодней красной рыбы с замечательной икрой, зато в Северо-Курильске на рыбокомбинате купили за какие-то копейки необычно вкусную селёдку. Наши преподаватели в красивых бочонках отправляли этот продукт в Ленинград.

На Гидрологе, 1952 г. Кроме стандартных приборов, у нас испытывали новые приборы для измерений течений. Этим занимались два-три механика из Москвы. Старший из них сразу всем не понравился: толстый, важный, почти ничего не делал. Я, однажды находясь на мостике, нечаянно оказался свидетелем его разговора с руководителем студентов: «Ну, Костя, у тебя на всю экспедицию один еврей, как в московских министерствах, где оставили по одному для развода». Это он наблюдал, как студенты что-то делают на палубе, и среди них один ярко-рыжий. А Костя, как я успел заметить, стал толкать его локтем и, кивая головой, указывать на меня… Перед окончанием практики этот Костя нажаловался на меня Тимонову (надо отдать должное – в моём присутствии). Дескать, ленив, не уважает старших, не проявляет интереса к науке. Всеволод Всеволодович, укоризненно глядя на меня, проговорил: «Ну, Ким учтёт свои недостатки. Может, он скучает без университетских друзей?»

Енисейск: сибирская зима Во Владивостоке, как и год назад, задерживаться не стал. Опять билет до Красноярска и – в Енисейск. На дворе около середины ноября. В Приморье – конец бархатного сезона, сел в поезд в пиджачке. На следующее утро – Хабаровск: минус 20. И так мороз по всему пути, а в Красноярске – минус 40. На мне какой-то прорезиненный плащик, который сразу захрустел, едва я вышел из вагона. Но тут же, у вокзала, стоянка такси. В теплой «Победе» по грейдерному тракту, присыпанному пушистым снежком, около 400 км, прямо до дома в Енисейске меньше чем за шесть часов – красота! Если бы ещё не проверки на дороге. Показалось, строже, чем год назад. Румяный пограничник в белом тулупе, в валенках и пушистой ушанке: «К отцу? Зачем? Он что, в ссылке? На поселении? Ну, давай. Пропуск годится, смотри не задерживайся…» Справа туман от ещё не совсем замерзшей реки, слева – морозная заснеженная тайга, совсем неузнаваемая по сравнению с прошлогодней осенью. В Енисейске – минус 45. Тишина, снег скрипит, пар изо рта тут же застывает. В избе тепло, дрова есть. Забавный зэк, «добровольно-принудительный» Кеша, добросовестно работает истопником. На следующий день испытал сибирскую зиму. Совсем не холодно, только одеться надо. Отец доволен погодой. В дневные часы у него в мастерской отогревались заслуженные ссыльные, катавшие брёвна в затоне и на лесном складе. Доцент из ЛИИЖТа и строитель из Москвы назначены прорабами. Отец чинил им ватники, рукавицы, шапки. Немногословные беседы, короткие реплики. Чувствовались напряженность, опасения, что могут выслать из Енисейска ближе к Полярному кругу, «к белым медведям». Интересовались решениями XIX съезда партии, который прошёл совсем недавно. ВКП(б) стала называться КПСС. Осторожно обсуждал с Сафроновым речь Сталина: «О чём это он? Буржуазные партии никуда не годятся. Мы подхватили знамя. Еще думает о мировой революции. А сам отменил “Интернационал”…» Отец вспомнил случай в Витебске в 36-м году. Кто-то сказал по поводу какого-то выступления Сталина: «Америку не открыл…» Через пару дней за ним пришли. К моему отъезду мороз ослабел, «лопнул», как говорил отец. Стало что-то около 30-ти, со снегопадом, при слабом ветерке. Отец нашил мне ещё чего-то тёплого.

Продолжение... "Вместо введения" 1. "Витебск" 2."Война" 3."Дорога в Белоруссию" 4. "Новогрудок" 5."Ленинград"  6. "Морское училище" 7. "На геофаке ЛГУ" 10. "Накануне перемен" 11. "Дальморпроект, 1953–56 годы" начало...  "Дальморпроект, 1953–56 годы" продолжение... 12. "Итак, мы ленинградцы" 13. "В ЛОГОИНе" начало... "В ЛОГОИНе" продолжение... 14. На «заслуженном отдыхе»…