Война

«Немцы напали!» День 22 июня 1941 года запомнил весь. Очень ясное утро, чистое синее небо. Мы, несколько мальчишек, болтаемся на солнечной стороне нашего двора, лениво пинаем тряпочный мяч, играть почему-то неохота. Обращаем внимание на какой-то странный самолет или планер, похожий на раму. Он даже не летает, а как будто висит очень высоко. Скоро надоедает смотреть, и мы забываем про это. Вдруг кто-то кричит: «Молотов выступает! Немцы напали! Война!» Бегу домой, мамы и Сарры нет. Никого нет. Вспомнил, что наших военных и тёти Али нет уже несколько дней. Потом весь день был на улице. Там началось какое-то беспокойство. Но не обращаем внимания. Смотрим на небо, того самолета уже нет. Кто-то сказал: «Это был германский разведчик». Бежим к оврагу, вылезаем к аэродрому, но нас прогоняют. Постепенно всё больше беспокойства. Взрослые куда-то бегают, мало разговаривают, а нам хочется поговорить и что-нибудь узнать. Так бестолково прошел день. Вечером не дали света. Объяснили: потому что светомаскировка. Это новое слово, какое-то тревожное. Мы с Саррой стоим у окна на улицу, смотрим и удивляемся, что сверху в сторону площади проходит много людей, особенно мужчин, многие рядом с женщинами. Сарра ненадолго вышла, пришла и сказала: «Они идут из военкомата, их мобилизовали в армию». Вот еще новые слова. Через много-много лет услышал бардовскую песню: «Вспомните, ребята – это только мы видали с вами, / Как они шагали из военкомата / С бритыми навечно головами…». Бритых голов не помню. Они были в кепках, в шапках, в тюбетейках… «Ты что, у немцев хочешь остаться?» Эвакуация С этого дня всё пошло по-другому. Скоро, по-моему на следующий день, Витебск начали бомбить. На нашу улицу не попадало. Но очень близко, за оврагом на аэродроме, всё гремело и горело. Мы подбирались поближе к аэродрому, но совсем близко боялись. Однажды видели, как горели наши самолеты на земле, как подъехала санитарная машина и в неё на носилках поднесли и положили летчика, всего забинтованного и в крови. Стало страшно, но быстро забылось. Бомбили также окраины города и вокзал, оттуда тянулся черный горький дым. Было совсем непонятно, почему не видно наших самолетов, смелых героев, «сталинских соколов». В центр бомбы не попадали. Нас учили, не помню кто, ловить шпионов. «Если увидите незнакомого, высокого роста, блондина или рыжего с длинным лицом – сразу бегите и сообщайте в милицию…» Мы такого не встретили и никого не поймали. Слышались очень странные разговоры: «Немцы очень не любят евреев, коммунистов и комсомольцев… Они распустят колхозы… Они забирают красивых девчат… А наши уже в Варшаве… Война скоро кончится…» Изредка попадались газеты. Не понял, что значит: «бои на Минском направлении». Сказал маме, она как-то странно посмотрела и сказала: «Фашисты наступают, они близко… У тёти Ривы все трое сыновей мобилизованы, они уже в армии, а она и дядя Самуил собираются уезжать». Это меня напугало, но тоже сразу забылось. Мама ходила на работу, Сарра бегала в педучилище сдавать последние экзамены и получать свидетельство об окончании. Бомбежки учащались, мы бегали, смотрели, прятались в подворотнях. Однажды мама сказала: «Сталин выступал, объявил, что идет большая народная война, что Гитлер хочет уничтожить Советский Союз и все должны подняться против фашистов. Нужно всем уезжать, ничего им не оставлять, а что нельзя взять с собой, то всё сжигать и взрывать…» На второй или третий день после этого Сарра в большой панике нашла меня на улице и закричала: «Скорей домой! Будем эвакуироваться!» Я не сразу понял это новое слово и не сразу пошел домой, потому что мы с мальчишками разбирали брошенные кем-то марки. Пришли домой, мама очень расстроенная и сердитая сказала: «Ты что, у немцев хочешь остаться?» Уже были собраны какие-то мешки и чемодан, и мы втроём пошли на трамвайную остановку. Закрыли двери, выходили через черный ход и через двор. Шурка как-то незаметно меня догнал и сказал: «Закрывайте, закрывайте, а мы всё равно всё сломаем и всё у вас заберем…» Но было не до него… Сели в трамвай, но ехали очень медленно, всё время объявляли: «Воздушная тревога!» Выходили из вагона, прятались в подворотнях или около домов, потом опять садились. И так несколько раз. Когда приехали на вокзал, было уже темно. Нас встретил Тёмкин, он заведовал артелью «Вперед», где работала мама. Привел к эшелону, посадил в товарный вагон и убежал по делам. В вагоне были мамины знакомые, нас усадили на скамейки. Люди как-то тихо копошились. Очень захотелось есть. Мама с Саррой стали разбирать мешки и чемодан. Оказалось, что они ничего не взяли с собой, только немного печенья и вермишели, насыпанных в чулки. Всё это перемешалось, и мы стали это есть чайными ложечками. Кто-то дал воды, я попил и вышел из вагона. Мама не пускала, кто-то сказал, чтобы я от вагона не отходил. «Чего ходишь в белом? Перестреляют, как мышей!» Кругом было темно, мелькали люди с мешками и кастрюлями, вблизи стояли поезда с такими же, как у нас, товарными вагонами. Но около некоторых стояли военные с винтовками, иногда даже строем. Мне это понравилось, значит, мы под защитой. В небе изредка мелькали лучи прожекторов. Бомбёжки не было. Вдруг ко мне подбежал красноармеец, схватил за рубашку, стал меня трясти и, как мне показалось, кричать: «Чего ходишь в белом? Увидят – перестреляют, как мышей. Марш в вагон!» Он меня толкал к двери нашего вагона и кому-то крикнул, чтобы меня больше никуда не выпускали. Он был в пилотке, маленький, в больших ботинках с загнутыми носами и в обмотках, в широкой гимнастёрке с тонким ремешком, винтовка выше него. Голос у него срывался, лицо было белое. Вот тут-то я по-настоящему испугался. Я понял, что этот человек очень боится. Как же так? Боец Красной армии, с винтовкой, идет воевать против фашистов, а сам боится? Я быстро залез в вагон, куда-то забился и плакал. Я ничего никому не рассказал. Мама решила, что меня просто обидели и отругали. Она строго сказала, чтобы помолчал, сам виноват, что её не послушался. Поезд долго стоял, потом сильно дернулся и быстро поехал. Потом мама и Сарра говорили, что мы эвакуировались из Витебска в ночь с 5-го на 6-е июля. Уже после войны, когда стал интересоваться, как же всё происходило, то в разных источниках нашел разные даты сдачи нашими войсками Витебска: 9-е, 11-е и даже 17-е июля. Забегая вперед. Расстрел евреев Витебска. Полицаи-девятиклассники с ружьем Только спустя много лет я узнал, что делалось в оккупированном городе. Сразу после войны Сарра каким-то образом узнала, что тётя Аля жива, живёт и работает в детдоме в Витебске. Установилась переписка. Я побывал в Витебске в 1968-м и в 1979 г. Первый раз – проездом из отпуска, в конце лета. Тётя Аля встретила на вокзале, я сразу узнал её, хотя она сильно постарела, ей было 80 или около. Прямая, высокая, немецкой наружности. Не удивилась встрече или не подала вида, только сказала: «Я бы тебя не узнала, ты же в 41-м был совсем малыш. Да ты и сейчас маленький…». Внимательно оглядела жену и сына. Они поехали дальше, а я остался на два дня. У неё не было дома, снимала комнату в небольшом частном доме на окраине, уже не работала, обучала и воспитывала хозяйских дочерей. О себе почти не рассказывала, помянули маму, спросила об отце, о Сарре, о моей работе. Удивленно спросила: «Ты плаваешь по морям? Не боишься?» В толчее за билетом в Ленинград мне разорвали пиджак. Пожаловался, а тётя Аля сказала: «Подумаешь, ты же мужчина, должен уметь постоять за себя». Ходил по городу со странным ощущением неузнавания знакомого. Смоленская площадь, рядом тюрьма, Сарра когда-то подвела меня сюда… Вот Ленинская, вот знак Витебска – знаменитая каланча, теперь в ней краеведческий музей. Напротив – дома, один из них старый, с балконом. Отсюда смотрел демонстрации? Памятник 1812 года на месте, внизу Двина, но совсем неширокая. Витьбы вообще не видно. Вот улица Фрунзе, дома 3-4-хэтажные, ни одного деревянного, нет заборов. Есть даже номер 36. А где овраг, где аэродром?... А в 79-м, осенью, вызвали хоронить тётю Алю. Было очень грустно. Хозяева говорили, что без неё их дочери не смогли бы получить образование. Рассказали, сколько бед она пережила в войну, что едва не оказалась в лагере, что не бросала детей, что после войны ее чуть не выслали в Германию, но она решительно отказывалась и устояла. Очень жаль – не осталось ни писем, ни фотографий… А по Витебску в этот раз походил основательнее. Обошел кругом 36-й дом на Фрунзе. За домом в скверике пожилые мужики играли в домино. Спросил, нет ли кого из довоенных. Недоуменные взгляды без всякой заинтересованности. Кто-то из них лениво проговорил: «Ты что?.. Мы тут с 46-го, тут одни угли были. По всей улице – ни одного дома, жили в землянках». А на поминках хозяева-белоруссы и их друзья, знавшие тётю Алю, рассказывали, что почти сразу после взятия Витебска стали убивать евреев. В низине за Ветеринарным институтом вырыли огромный ров, и несколько дней полицаи в синих шинелях, в основном школьники бывших 9-10-х классов, из пулемётов расстреливали людей. Немцы только командовали. Там потом шевелилась земля. Всю зиму по этой низине никто не ходил. Еще топили в Двине: загоняли людей на баржи, выводили на середину реки и открывали люки в днищах. Стреляли тех, кто пытался выплыть. Никаких знаков об этих убийствах в Витебске в 79-м году не было… Увидел в одной столовой копию Шагала с изображением зимнего Витебска. Сразу вспомнилось катание на санках… Хозяйские дочки показали улицу и дом, где жил Шагал. Никаких указателей, хотя местные жители, даже молодежь знали эти места. Бомбежка в Рудне. Мама потерялась Вернемся в сорок первый… На следующее утро проснулся, поезд шел очень тихо и наконец совсем остановился. Открыли широкую дверь вагона на правую сторону по ходу поезда. «На улице» была очень хорошая погода, впереди и немного справа ярко светило солнце, на откосе перед дверью была зеленая трава с цветами. Было тепло и тихо, только посвистывали паровозы и лязгали иногда вагоны. Люди стали выглядывать из вагона и потихоньку выбираться на освещенный солнцем откос. Спереди и сзади, насколько хватал глаз, подряд стояли поезда и эшелоны, около них и на откосе бродили и стояли люди. Впереди и чуть слева на другой стороне линии виднелся небольшой домик. Кто-то сказал: «Это станция Рудня. Как раз посредине между Витебском и Смоленском. Туда-сюда примерно 80-90 километров. Как бы узнать, сколько будем стоять. Надо где-то набрать воды…» Это было интересно. Я ведь еще ни разу на поезде не ездил. Но не успели мы согреться на утреннем солнце и размяться после неудобного ночлега в товарном вагоне, как слева появились большие самолеты. Их было много, они летели широким строем, быстро приближались и постепенно снижались, очень противно выли. Вот уже видны кресты на их боках и крыльях, у них на хвостах какие-то круги. Начались крики: «Немцы! Это юнкерсы! Будут бомбить! Ложись! Все в лес!» Самолеты разворачивались, ложились на бок и уходили в сторону. Сразу же подлетали новые. Это была бомбёжка. Было видно, как из-под крыльев отрываются черные точки, похожие на знакомых парашютистов, но купола не раскрывались, а на земле возникали разрывы в виде поднимавшихся в воздух куч земли. Я с откоса всё в той же белой рубахе засмотрелся на это явление, не сразу понял, что это опасно, как почувствовал, что мама с Саррой тащат меня куда-то, кто-то толкает нас в спины, все кричат и бегут. Не помню, как мы оказались по другую сторону линии, на теневой стороне. Здесь откос был круче, все прямо скатывались с него в лес. Но это был даже не лес – больших деревьев не было, – а густой кустарник и полусухое болото. Сарра не отпускала мою руку, а другая рука оказалась свободной. Где мама? Мы её почти сразу, как оказались в кустах, потеряли. Или она нас? Мы кричали, звали, но напрасно. Кричали и звали все кругом. Мы, как и все остальные, бегали по кустарнику, боялись попасть в настоящее болото, а еще больше боялись оказаться на открытом месте где-то далеко от эшелона, там, где без перерывов раздавались взрывы, откуда тянуло дымом. Там проходило шоссе, по которому, говорили, отступали наши войска. Там бомбили сильнее. Мы, как все, кружили в кустах, то приближались к эшелону, то удалялись. Когда оказывались ближе к железной дороге, видели, что впереди и сзади горели вагоны. Не могли понять, что с нашим эшелоном. Особенно запомнил, как впереди горели зеленые пассажирские вагоны. Пламя было какое-то рыжее, на солнце незаметное, небольшое, но очень трещало и всё менялось. От дыма и огня опять убегали в кусты. Очень поцарапались, у Сарры были в крови лицо и руки. Она меня вытирала, а я просил отпустить руку. Я уже боялся и все время звал маму. Кричали, что на железной дороге много убитых и раненых, что в зеленых вагонах ехали семьи комсостава, что где-то близко немецкий парашютный десант, что нас всё равно захватят и что не надо было уезжать из Витебска. Так продолжалось целый день. К вечеру, когда солнце оказалось позади и слева от эшелона, бомбить перестали. Низко-низко, как будто прячась, пролетели три наших «ястребка». Из кустов начали выходить люди, оглядываясь кругом, смотрели на небо. Как-то сразу увидели маму, она вела за руку чужого маленького мальчишку. Его тут же забрали, а мы пошли искать свой вагон. Он оказался на месте. Мы забрались в него и стали есть эту сухую смесь из вермишели и печенья. Мне показалось, что мама и Сарра были совсем спокойные. В вагоне все остались живы, никакой паники и громких разговоров. Впереди уже разбирали разбитые вагоны. Скоро стало темно, я улёгся спать на полу вагона. Забегая вперед. Судьба Мони Манделя. «Завтракаем в Москве, обедаем в Варшаве, ужинаем в Берлине!» Еще раз «перескочу» через двадцать лет. Примерно в 1965 г. в ЛОГОИН (Ленинградское отделение Государственного океанографического института), где я работал, пришел Моня (Соломон Захарович) Мандель. Мы быстро познакомились, и он рассказал, что 11 июля 1941 г. около Рудни попал в окружение и в плен к немцам. Наших пленных было много, у них только отняли оружие, сняли ремни, дали лопаты и заставили поправлять разбитую дорогу. К вечеру пошли разговоры, что должно приехать немецкое начальство, будут расстреливать евреев и коммунистов. Пленных охранял молоденький солдат. Моня с приятелем попросились у него отойти по нужде и бросились бежать. Их никто не догонял, они дня два бродили по лесу и без приключений вышли к своим. Безо всяких допросов им дали винтовки и включили в часть. Моня прошел всю войну, не был даже ранен, только зимой 41-го обморозил ноги, и ему ампутировали пальцы обеих ног. Он как-то незаметно хромал, казалось, что это такая походка. Еще он рассказывал, как для него началась война. Он был призван в армию до войны и служил в механизированных войсках под Москвой. На второй или третий день войны утром пришел политрук и объявил: «Едем на фронт! Завтракаем в Москве, обедаем в Варшаве, ужинаем в Берлине!» Вечером того же дня в полном снаряжении выехали из Москвы. Сразу почувствовали, что политрук или шутил, или говорил по приказу, или совсем дурак. Его больше не видели. На следующий день попали под жестокую бомбежку где-то под Вязьмой. Погиб командир полка, растеряли все мотоциклы, ручные пулеметы и небольшие пушки. Искали знамя части, но не нашли. Потом бомбили снова и снова. Уцелевшие собирались небольшими подразделениями и вскоре вступили в бои где-то под Витебском. Оказались перед немецкими танками без патронов, без командиров, без связи, без еды и воды. Их окружали и забирали в плен. Еще Моня рассказал об участии в первомайском параде 41-го года. Его часть на мотоциклах проезжала мимо мавзолея. Там стояли Сталин, Ворошилов, Молотов и другие вожди. Предупредили: «Если мотоцикл застрянет на Красной площади – саботаж и 10 лет лагерей!» Но всё прошло благополучно. Когда они съехали с площади и по команде остановились, то все истерически хохотали… Сарра пропала Утром мы поехали, и довольно быстро. Очень стучали колёса. В вагоне было тихо, люди сидели и лежали, мало говорили. Погода опять была теплая и солнечная, попозже стало даже жарко. Скоро стали появляться какие-то дома, сначала небольшие деревянные, потом каменные. Кто-то сказал: «Это Смоленск». Поезд пошел потише. Довольно близко проезжали мимо большого красного здания, стоявшего на возвышенности. Но когда поезд развернулся, оказалось, что это только стена, а здание всё разрушено. Скоро остановились. Вокзал тоже был разбит, но некоторые дома целы. Все зашевелились, заговорили, что надо искать воду и еду. Кто-то сказал: «Около вокзала продают творог». Несколько парней (я подумал – почему они не в армии?) решили туда сбегать, и Сарра с ними. Прошло немного времени, и наш поезд тронулся. Мама стала очень бледная и заплакала. Вот на этот раз я испугался по-настоящему, хотел выпрыгнуть из вагона, кричал. Мне показалось, что Сарры не было очень долго. Поезд вдруг пошел тихо и совсем остановился. Появились парни и Сарра с какими-то покупками. Меня стали успокаивать, уложили куда-то в угол вагона. Других происшествий не помню. Несколько раз над нами совсем низко пролетал немецкий самолет с крестами, было видно летчика в больших очках и в шлеме с наушниками. Я вскрикивал: «Фашист, фашист!», меня отталкивали подальше от дверей и заставляли молчать. В вагоне было довольно спокойно, я не понял, был ли кто-то старший. Слышал разговоры, что мы поедем через Москву, там нас пересадят в пассажирские вагоны, будут кормить. Но в Москву мы не попали, никакой еды нигде не давали. Наша смесь скоро кончилась, что мы ели – не помню. Кажется, на остановках мама меняла наши вещи на еду. Мне запомнилось, что у нас были тонкие чистые полотнища, мама говорила – «пикейные одеяла». Их скоро не стало: наверно, их мама и меняла. Пионеры с водой Стали проезжать совсем мирные места. Часто останавливались, никогда не знали, на сколько. В обратную сторону иногда проходили составы с военными. Я выходил редко, боялся отстать. На некоторых остановках к нам подходили люди, молча, как мне показалось, недружелюбно смотрели. Правда, дети подходили поближе, спрашивали, откуда и куда нас везут. Вокруг было всё какое-то незнакомое: черные низкие дома, необычные деревья. На какой-то остановке я спросил у мальчишки про большое дерево с узкими длинными листочками. Он хмуро ответил: «Осокорь. Не знаешь, что ли?» Я и правда не знал, впервые услышал такое слово. В Витебске таких деревьев не было. И разговор слышался не совсем понятный: быстрый, с нажимом на «о» и «е». Я не запомнил ни одного названия остановок. Кажется, были Рославль и Рузаевка. Единственная памятная остановка была в Кузнецке. Прямо к вагонам подбегали ребята в белых рубашках и пионерских галстуках с вёдрами и кружками и кричали: «Вода! Вода! Чистая холодная вода! На рубль досыта!» Мы пили, но больше хотелось есть. Денег, кажется, они не брали, но и с собой воды не давали. Еще была большая остановка, Сарра потом говорила, что это было Новоспасское. Стояли долго, пропускали поезда в обе стороны. Подошел какой-то очень чистый поезд с пассажирскими вагонами. Вышли военные, все командиры, в очень новой форме с новыми желтыми ремнями. Один, высокий и красивый, как-то сразу остановился около Сарры, и они разговорились. Мне это не понравилось и военные тоже не понравились. Сказали, что мы не поедем, пока не уедут они. Я побежал к водокачке, где из большой трубы набирали воду паровозы, и успел помыться. Потом Сарра сказала, что поезд с военными пошел в Иран, чтобы туда не пришли немцы. Как только отправился военный поезд, пошел и наш. Скарлатина На следующее утро мы приехали в Сызрань, а мне уже было плохо. Мама очень расстроилась и ругала Сарру, зачем она отпустила меня мыться. Скоро приехали в Куйбышев, долго стояли, пришла врач в белом халате и сказала, что у меня скарлатина. Нас втроём высадили, мы остались одни, без всяких знакомых. Приехал извозчик с крытым верхом, на котором был красный крест. Поехал с мамой, а куда делась Сарра и был ли кто-нибудь сопровождающий – не помню. Копыта лошади очень стучали по мостовой. Далеко внизу мелькнула вода, кучер сказал: «Волга». Приехали в больницу, меня смотрели женщины в очень чистых белых халатах. Раздевали, трогали, было неприятно. Одна из них сказала: «Ой, да это мальчик!» Мыли в большой чистой светлой ванной. Одели в чистое приятное бельё, поставили градусник, сказали «жар, сыпь, скарлатина». Отнесли на руках в большую палату. Маму оставили со мной. Помню, что она носила меня на руках, сказала, что я бредил и ругался плохими словами. Давали вкусный чай, меня осматривали большие врачи-мужчины в белых халатах, говорили: «Ничего, ничего, пройдет». Давали какие-то порошки. Потом мне говорили, что это врачи из Ленинградской военно-медицинской академии. Сколько мы с мамой были в больнице – не знаю. Помню, как начали приносить еду, такую же, как всем. У меня сначала оставалось, мама доедала, а когда начал поправляться, стал просить добавки. Однажды всем разносили огурцы, мне почему-то не дали, и я стал реветь. Потом было очень стыдно. Мама сказала, что наши вещи в камере хранения, что Сарра ночует на вокзале, а днем ходит в облоно за направлением на работу, она же учительница, у неё есть табель об окончании витебского педучилища. Нам сказали, что немцы бомбили Москву и наш летчик-истребитель протаранил немецкий самолет. Потом меня выписали, говорили хорошие слова. Было жалко уходить из больницы. Запомнилось, как там было светло, чисто и кормили. От Репьёвки до Марьевки Как только вышли на улицу, появилась Сарра и сказала, что у неё направление в Новоспасский район, в Марьевскую школу, что надо ехать до станции Репьёвка. В Репьёвке стали спрашивать, как добраться до Марьевки. Кто-то сказал, что это близко. Мимо проходили поезда в разные стороны, в одну с красноармейцами, с пушками, в другую – с гражданскими. Мама смотрела – вдруг поедут из Витебска. Но – никого знакомых. Однажды остановился поезд с зелеными вагонами, без пассажиров, а за окнами виднелись забинтованные руки и ноги. Мама сказала: «Не смотри, это санитарный поезд, везет раненых». Сарра то уходила, то приходила, наверно договаривалась, чтобы за нами приехали. Вдруг появился какой-то оборванный старик и спросил: «Где тут учительница?» Вышли из станции, он подвел нас к телеге с худой унылой лошаденкой, сказал: «Залезай», и мы поехали. Вещей у нас совсем немного. Сарра спросила, далеко ли до Марьевки, дядька ответил: «Да вёрст семь…» Я не знал, что такое вёрсты. Ехали по неровной дороге, сначала по полю, потом среди низких кустов. Лошадь шла тихо, было тепло и после шумной железной дороги как-то совсем спокойно. Хотелось есть и спать. Через много лет, посмотрев кино «Сельская учительница», я вспомнил наш переезд в Марьевку, очень похожий на переезд учительницы (артистки Марецкой) в сибирскую деревню. Только она сидела в телеге одна и везла с собой связку книг и глобус, а мы втроём – небольшой мешок и мятый полупустой чемодан… Ехали, ехали и приехали на большую площадь, к длинному деревянному одноэтажному дому. Дядька сказал: «Слезайте…» и сразу поплелся куда-то со своей лошадкой. На доме – надпись в рамке: «Марьевский сельский совет Новоспасского района Куйбышевской области». И еще одна: «Правление колхоза…» Сарра пошла в сельсовет, скоро вышла с какой-то тёткой, показавшей куда-то в сторону: «Там школа». И еще сказала: «Будете жить на Банкете, у Новиковых». Мы не знали, что «Банкет» – название деревни или поселка, но название понравилось, мама даже засмеялась: «Мы про банкеты совсем забыли». Совсем не помню, как мы добирались до Банкета, как очутились во дворе и в доме у Ольги Ивановны Новиковой, высокой худощавой женщины с простым серьёзным лицом. Мне показалось, что она не удивилась таким гостям. Только спросила: «Вакуиранные?» – и добавила: «Мальчишечка-то ваш какой маленький и тощой…» Хозяйка дала чего-то поесть, показала, где будем спать. Банкет Так началась наша жизнь на Банкете, где мы пробыли всю войну. Он был третьим и последним из трех поселков, если считать от сельсовета. Все они состояли из одного ряда домов, «порядков», как их называли жители. Между посёлками – небольшие пустыри, «прогалы». За домами – огороды, за огородами – речка Сызранка. А перед домами – широкая улица, за ней полого поднимались холмы, особенно высокие на Банкете. На холмах, «горах» – сплошные сады, напротив каждого дома – сад. Было видно, что там много яблок. За холмами – ровное необозримое колхозное поле. Всё это предстояло изучить, и всё стало за войну знакомым и даже родным. А первые дни и недели, даже, пожалуй, всю первую зиму 41–42 гг. мы познавали новую поволжскую жизнь. Дома (их называли избами) во всех трёх посёлках – большие. Между домами – просторно, разные постройки, сараи, сеновалы, колодцы. В доме, где мы стали жить, – высокое крыльцо, просторный коридор, «сени», потом большая комната, слева большая печь, на неё можно забраться. А топилась печь с другой стороны, там – кухня. Напротив лесенки на печь – другая лесенка, на «полати». С правой стороны – круглая печка, «голландка» и вход в другую комнату, где мы и поселились. Обратили внимание, что в самом дальнем углу первой комнаты, у окна – икона с огоньком. В нашей комнате два окна, одно на улицу, другое – на правую сторону, на небольшой прогал, которым заканчивается довольно большой и глубокий овраг, похожий на витебский. За прогалом стоит дом тети Любы Кузнецовой. Она красивее и веселее Ольги Ивановны, приходит к ней во двор, знакомится с нами, разговаривает с мамой и Саррой, приглашает к себе. Все местные жители, когда говорят, очень сильно окают, и мне это нравится… У Ольги Ивановны – двое детей: мальчишка Толя, он пойдет в третий класс, и совсем маленькая девочка, которая лежит в люльке – «зыбке», подвешенной за веревки к потолку в нашей комнате. Потом меня часто будут просить качать эту зыбку. Хозяин – Матвей Новиков – на фронте. Мы сразу заметили, что во всех трёх посёлках совсем нет мужчин. Только председатель колхоза, дядя Вася Озёрнов, разъезжающий на бричке с красивой лошадкой, да еще двое-трое инвалидов, еще с Первой мировой. Один из них – тот, который привез нас из Репьёвки, другой – на деревянной ноге. У Ольги Ивановны большое хозяйство – корова, овцы, куры, гуси. Оказалось, что во всех домах много животных. Не было почему-то кошек и собак. Все хозяйки днем на колхозной работе, вечером управляются на огородах и с животными. Мама сразу предложила нашу помощь, но мы не понимали, как и к чему подступиться. Ольга Ивановна говорила: «Ладно, потом научитесь…» Но ничего не показывала. Кажется, я стал как-то неловко носить хворост к печке. Дров – таких, как у нас в Витебске, – здесь не было. Хозяйство у всех, кого мы узнали, было хорошее, довольное. Их колхоз был представлен до войны на сельскохозяйственной выставке в Москве. Ольга Ивановна много рассказывала про Москву, про всякие забавные истории на выставке. Потом её рассказы вспомнились, когда посмотрел кино «Свинарка и пастух»… «Дурачок, это всё не наше!» Мне было интересно смотреть на хозяйские дела. К вечеру пригоняли коров и овец, они узнавали свой дом, сами подходили к воротам и к калитке, но Ольга Ивановна и Толя толкали их во двор. Корова мычала, овцы тоже издавали какие-то звуки. Куры, утки и гуси бродили и бегали по двору. Уток и гусей я раньше никогда не видел. Толя называл гусей «тига, тига» и предупредил: «Их не трожьте, они шипят и кусаются». Он забирался в сарай и в хлев и приносил оттуда яйца, гусиные показались мне очень большими и белыми. Самое интересное было смотреть, как Ольга Ивановна доит корову, большую, коричневую, рогатую. Сначала она с ней очень ласково, но недолго разговаривала, похлопывала, потом подставляла ведро, садилась на скамейку с правой стороны и начинала доить – дергать попеременно за четыре соска. Струйки молока сначала звонко бились о ведро, а затем булькали в наполнявшееся ведро. Иногда Ольга Ивановна черпала кружкой молоко из ведра и давала мне: «Пей, парное…» Мне не очень нравилось, что молоко теплое, но от него сразу становилось сытно. Вообще первое время казалось, что мы будем сыты, кругом было много еды: в садах яблоки, в огородах картошка, тыквы, огурцы, подсолнухи с семечками. Хозяйка с Толей всё собирали, складывали в сени, мы им помогали, но мне показалось, что им не очень нужна наша помощь. Я как-то сказал маме, что еда у нас будет. Она вздохнула и сказала: «Дурачок, как ты не понимаешь, что это всё не наше, это надо купить, а у нас нет денег…» Очень скоро началась учеба. Сарра стала учить первый класс, а я пошел в четвертый. Сначала было тепло, тихо, потом стало холоднее, пошли дожди, и наступила очень холодная зима 1941–42 гг. Плохо представляю, как мы её пережили, что ели, во что одевались. По-видимому, мама меняла последние наши вещи на еду, а может быть, Сарра начала получать зарплату, и мы платили хозяйке и соседям за продукты. Мне ничего не говорили, откуда берется еда и одежда, а я и не спрашивал. Сарра стала нашей кормилицей, я и мама оказались иждивенцами. Денег я всю войну не видел и ничего о них не знал. Но запомнилось навсегда, что все четыре военных года были голодными. Даже после того, как первые весну и лето 42-го мы кое-как освоили огород и собрали кое-какой урожай. Последующие годы у нас получалось лучше, но всё равно не хватало. Кажется, Сарре в школе выдали какие-то талоны или карточки, по которым в «сельпо» – магазинчике около правления колхоза – давали хлеб. Но обычно в сельпо ничего не было. Что-то выдавали учителям в колхозе, но редко и мало. Иногда меня подкармливали Ольга Ивановна и тетя Люба молоком, кашей или куском хлеба. Но ей и всем соседям становилось всё труднее. Приходилось почти всё молоко, мясо, шерсть, яйца сдавать государству «для фронта, для победы». По улице ехала телега или сани, собирали у каждого двора «поставки» и отвозили в сельсовет или в правление колхоза. Холод и вши Первая зима в эвакуации была очень холодной и голодной. Когда наступили морозы, где-то нашлись для меня сапоги, но какие-то тонкие и легкие. Ольга Ивановна называла их «голенькие». Пока добегал до школы, ноги замерзали до боли. Когда стало совсем холодно, нам всем где-то нашли старые валенки, «подшитые», в заплатах, но в них всё же теплее, чем в сапогах и ботинках. В доме топили всякими сучьями, соломой, кизяками – кирпичиками из навоза с соломой, но печки быстро остывали. Уроки делал кое-как, а Сарра готовилась к своим урокам очень старательно, сидела одетая, всё время дула в ладони и в чернильницу, чтобы чернила не замерзали. Спали почти не раздеваясь, все вместе, накрывались всякой одеждой. Иногда отогревались на печке или на полатях. Появились вши, мне было очень противно. У хозяйки за огородом, «на задах», стояла баня, но топить было нечем. Несколько раз всё же топили чем попало, собирали сучья и кизяки у соседей, они тоже приходили мыться. Трубы у бани не было, топилось «по-черному», сильно дымило, слезились глаза. Пока ждали, чтобы ушел дым, становилось холодно, вода остывала. Мыла не было, мылись «щёлоком» – золой, разведенной водой. Воду носили из Сызранки, было тяжело и скользко. Мы удивились, как отнеслись к вшивости хозяйка и соседки. Они почти каждый вечер собирались и начинали «искаться»: вычёсывали головы гребёнкой и плоским ножом. При этом беседовали, шутили, даже смеялись иногда. Говорили, что вшей надо выводить керосином, но керосина было совсем мало, хватало только чуть-чуть на лампу по вечерам. Мама старалась собирать угли для утюга и проглаживать наши нижние рубахи. Вспоминали санпропускник в Куйбышеве, после того как меня выписали из больницы. «Их бин нихт немец» В школе меня встретили без интереса. В четвертом классе было человек двадцать. Удивились, что учительница Сарра Семёновна – моя сестра. Спрашивали про войну, про отца, почему приехали в Марьевку. У всех отцы и старшие братья были в армии. Я рассказывал про бомбёжки, про эшелон, про скарлатину. Про отца, конечно, не сказал, что он в тюрьме, хотя потом оказалось, что Сарра всё рассказала и даже написала правду в школьных документах и в сельсовете. Но все четыре года мне казалось, что никто правду про отца не знает. Во всяком случае, меня никто ни в школе, ни на улице ни разу не упрекнул, что отец в тюрьме. Учеба в четвертом классе и в последующие годы шла без труда и без особых интересов. Русский язык и литературу изучали по какому-то затрёпанному учебнику, ничего толком не проходили, только писали диктанты. Стихи и произведения не учили. Историю и географию преподавала учительница русского. Запомнился учебник по истории, где целые страницы были замазаны. «Здесь были враги народа», – сказала учительница. На дом ничего не задавали. Некоторых предметов просто не было – физики, химии, геометрии, ботаники, иностранного языка. Не хватало учителей. Конституцию СССР преподавала Сарра, однажды выгнала меня из класса за поведение. Потом мы по этому поводу шутили, хотя мама из-за меня расстраивалась. Запомнилась учительница арифметики и алгебры, Александра Фёдоровна. Она объясняла всё очень понятно. И подружилась с Саррой. Совсем недолго учили немецкий. Учитель был какой-то странный, замерзший, плохо одетый, очень плохо и непонятно говорил по-русски. На первом уроке сказал: «Их бин нихт немец, я австрияк, юдэ, австрийский еврей». В классе над ним смеялись, мне было его жалко. Немецкие слова, которым он учил, были такие же, как еврейские. Мама и Сарра объяснили, что немецкий и еврейский – сходные языки. Тогда я не понял почему и подумал, что из-за этого немцы не любят евреев. Этот учитель быстро исчез. Чужой среди своих Вначале мне показалось, что все школьники хорошо ко мне относятся и мы подружимся. Запомнил некоторые имена и фамилии: Боря Ретин, Вовка Сысоев, Коля Озёрнов, Вася Ризниченко. Но очень скоро пришлось разочароваться. Как только собирались трое-четверо или больше ребят, сразу же на меня переставали обращать внимание. А то и начинали толкать, обзывать «выковыренный», ставить подножки. Было непонятно и обидно: только что разговаривали, смеялись – и вдруг все на одного. В первую зиму как-то шли из школы и меня всего изваляли в снегу, пинали ногами. Я разозлился, убежал от них, схватил какую-то палку и стал бить троих. Они забрались в ближайший сад, где снегу было по пояс, побросали книжки и тетрадки, разбежались в разные стороны, а я с трудом остановился. Потом чья-то мать пришла жаловаться: «Марковна, твой сынишка совсем дурной, моего избил до крови…» Мне попало, но я не извинялся. Еще была драка с хозяйским Толей. Он сказал: «Скорей бы немец пришел, в школу ходить не надо будет». Я набросился на него, скоро прибежала мама, разняла нас, сказала: «Из-за тебя нас выгонят отсюда…» Мы все четыре года оставались единственной эвакуированной семьёй не только на Банкете, но и во всем сельсовете. И я все это время убеждался, что я здесь чужой. Причем такое отношение исходило только от школьников. Больше всего обидного доставалось мне, но бывало и по отношению к Сарре. Например, кучка мальчишек проходила мимо наших окон с матерными частушками. Со стороны хозяйки и соседок я ничего не заметил. Они относились к маме и Сарре, как к равным. С мамой разговаривали очень спокойно, даже ласково. Летом 42-го её взяли нянькой в колхозные ясли. Набралось почти 20 детей. Все колхозницы были довольны маминым отношением к детям. Я немного помогал в яслях: носил воду, присматривал за малышами. Мне доставалось кое-что из еды. Как-то мама сказала: «Ешь, не бойся, председатель разрешил…» Мобилизация. Заряженная винтовка В конце 41-го в армию забрали ребят из девятых–десятых классов. У тети Любы взяли сына Витю, она осталась одна. Мобилизованных увозили на санях; пели песни, играла гармошка. До самого конца войны от Вити не было ни одного письма. Кто-то сказал, что всех ребят сразу послали на фронт под Москву. Той же зимой на Банкете на несколько дней останавливалась военная часть. Красноармейцы уходили за гору и за овраг в поля и там стреляли, учились. У нас расположилась санчасть. Главной была врач с кубиками в петлицах, очень строгая, мне показалось – злая. Однажды я видел и слышал, как она ругала часового, совсем молоденького: «Почему не по форме? Что ты на себя напялил? Какие-то тряпки! Замёрз? Ты боец Красной армии, должен закаляться!» Мне было его очень жалко, хотелось поговорить с ним, но он отворачивался и, кажется, плакал. В какое-то утро оказалось, что военные ушли. Когда сошел снег, мы, мальчишки, нашли в овраге заряженную винтовку. Каждому хотелось нажать на курок, выстрелить, но опасались, что рванет. Я положил винтовку на бугорок и нажал на курок. Выстрел показался очень громким, мы испугались, но осмелились заглянуть в ствол. Он прочистился, весь заблестел, была четко видна внутренняя нарезка. Винтовку бросили обратно в овраг. Мякинные запоры Первая зима была очень тяжелая. У Ольги Ивановны и других хозяек кончались всякие запасы, еще довоенные. Было очень жалко животных, они тоже были голодны. Корова в хлеву висела на веревках. Но еще в начале зимы у неё родился теленочек. Хозяйка на руках принесла его в избу, положила его на тряпки под полати. Он был весь мокрый, не мог стоять на ногах. Ему давали воды и немножко молока с кашей. Постепенно он окреп, стал смешно мычать и лягаться. К весне все недоедали, а мы особенно. Стали есть мякину, которую доставали на мельнице. Она, как я узнал весной 42-го, располагалась вверх по Сызранке, которая была перегорожена плотиной. Рассказывали, что до войны на мельницу возили колхозное и личное зерно молоть на муку. А зимой 41-го мололи просо, отчего получалось пшено на поставки государству, а отходы – мякину – выписывали местным жителям. Мама делала из неё какие-то оладьи, они без масла разваливались, но есть было можно. От мякинной еды у многих были запоры. Мы, мальчишки, ходили за огороды, «на зады» и, вроде бы для смеха, приседали в ряд и кричали, «выходит» или нет. «Выходило» очень плохо и больно. Мама очень забеспокоилась и упросила отправить меня в санчасть на мельницу. Везли на телеге, когда уже сошел снег, дорога была вся в колдобинах, очень трясло, и было больно. В санчасти – светло и чисто. Там был замечательный доктор Иван Абрамыч, похожий на Айболита, высокий, в очках и с бородкой. Делал мне клизмы, давал какую-то травяную микстуру и пшенную кашу с молоком. Говорили, что он всегда здесь жил, работал и всех лечил. Сколько я у него пробыл, не знаю, но домой на Банкет возвращался сам. Уже была весна, тепло. Шел и смотрел на речку, на избы, на сады и огороды, на мельницу. В большом кирпичном здании находился клуб, где показывали кино. Запомнил картину «Песнь о России» с замечательной музыкой, горящим полем и бородатым стариком, которого играл, как мы через много лет узнали, великий Михаил Чехов. А музыку, тоже тогда нам неизвестную, написал Чайковский, – Первый концерт. Каждое лето после школы Сарра устраивалась на мельницу работать. В одно лето, кажется 43-го, её даже посылали по делам в Барнаул. Поездка была долгой, она рассказывала, как тяжело на железной дороге с пропусками и билетами, как плохо ходят пассажирские поезда, как воруют и как милиция за деньги помогает сесть в поезд. Не знаю точно, но, кажется, за эту командировку Сарре дали денег и сколько-то пшена. «Язь, голавль, краснопёрка» Четвертый класс я закончил, да и все последующие, без всяких происшествий, но летом сразу же забывал про учебу. После голодных вёсен наступала совсем другая жизнь. Есть всё равно хотелось, но летом было не так тоскливо. В первую же весну у меня появилась рыболовная сетка, натянутая на железный обруч и привязанная к палке. Кто-то дал мне эту снасть, кажется тётя Люба. Такие сетки были у многих. Как только сходил лёд, все выходили на Сызранку и принимались ловить рыбу. Никакого умения не требовалось. К сетке привязывали корку, или кусочек жмыха, или какой-нибудь огрызок кости, опускали сетку с берега в воду и, очень недолго подержав, выдергивали из воды. К удивлению и радости, попадались небольшие рыбки-пескари, несмотря на то, что корки и жмых обычно съедались. Иногда попадались крупные рыбки. Мальчишки говорили: «Язь, голавль, краснопёрка». Мне было всё равно, интереса к названиям не было никакого, главное – поймал! Мама с Саррой тоже удивлялись, даже не верили, что я сам поймал. Мама варила, иногда жарила мои уловы, и у нас было немного своей еды… С рыбной ловлей было много удовольствий, особенно когда никто не мешал или собирались только по двое-трое. На Сызранке было много укромных мест с тихими заводями, с кустарником до самой воды. Оставляли сетки и уходили купаться на мелкие места. Я по-настоящему плавать не научился, боялся глубоких мест, но из воды не вылезал. Вспоминал Витебск, смело плававшего отца, Витьбу… Чуть не утонул Было со мной и происшествие на речке. Весной 43-го или 44-го пошел ловить еще до конца половодья. Говорили, что в это время много рыбы. Сызранка заливала огороды или поднималась до самых крутых берегов. На таком берегу я и уселся, напевая банкетскую частушку: «Солнышко, солнышко, выдь из тучки, я озяб, сижу на кручке». Не успел закинуть сетку, как кручка обрушилась, и я съехал в бурлящий, быстрый, очень мутный поток. Меня понесло, накрыло водой, я как-то вынырнул, замахал руками, закричал и… вдруг почувствовал под собой дно и оказался на берегу по пояс в воде. И даже сетку выбросило рядом. Схватил её и бегом домой по воде, потом по берегу. Поблизости никого не было. Прибежал, мама очень испугалась, потом сказала, что я был весь мокрый и грязный, в песке и глине. Вечером Ольга Ивановна сказала: «Как это тебя вынесло, мог потонуть». Отмылся и долго не ходил за рыбой, пока совсем не прошло половодье. Свой урожай Лето 42-го было тревожное. Узнали, хотя радио не говорило и газет не было, что немцы дошли до Сталинграда, что там очень страшные бои, что бомбили мост через Волгу в районе Батраков, между Сызранью и Куйбышевым. Женщины как-то сказали маме: «Вы к нам прибежали, а мы куда побежим? На Урал да в Сибирь…» Но бежать не пришлось, в Сталинграде фашистов остановили. Когда начали учиться в пятом классе, Александра Фёдоровна предупредила: «Никакой паники, наши всё равно победят, потому что с нами Сталин». Мы весной и летом 42-го уже попривыкли на Банкете. Вскопали огород около бани, посадили картошку, тыкву, огурцы и помидоры. Давалось это тяжело: мы же ничего не умели. Но кое-как пололи и окучивали. В июле–августе что-то выросло, мы очень радовались. Ели огурцы и помидоры с картошкой без хлеба. Кто-то вырыл у нас грядку картошки, и я орал, что найду вора и убью. Лето 42-го было очень жаркое, и я все дни пропадал на речке. Мы по мелким местам переходили на другую сторону речки, там был очень мелкий горячий песок. Бегали, валялись, в старицах – маленьких озерках, отделившихся от Сызранки, – руками ловили пескарей. Иногда ходили за гору, в поля рвать колоски или собирать горох. Но одноногий сторож не разрешал, кричал и грозил плёткой. Еще воровали маленькие арбузы на бахче за речкой. Этого тоже нельзя было делать. Однажды нас погнали, мы побросали арбузы в воду, а потом ловили их по течению. Летом на Банкете делали на зиму кизяки: очищали хлевы от навоза, смешивали навоз с соломой и старой травой, месили всё это ногами и укладывали в деревянные формы. Получались такие кирпичи, которые оставляли сушиться, а потом убирали в сухое место. Я подтаскивал солому и траву; работа не очень тяжелая, но было жарко, мешали комары и мошкара. Зимой кизяки очень хорошо горели, но на растопку требовались сухие дрова, разные щепки или хворост. Той второй нашей зимой мы уже неплохо освоились в деревенской жизни. Когда замёрзла Сызранка, с мамой ходили с санками на другую сторону за хворостом. Леса в тех местах нет. Собирали сухой краснотал – такой красный кустарник – и рубили маленьким топориком небольшие березки. Укладывали на санки, завязывали веревками, что оказалось совсем непросто: на плохой дороге санки часто опрокидывались, хворост рассыпался, особенно если был плохо связан. Однажды лёд под нами и санками провалился, мы очутились по пояс в воде, сразу стали обмерзать. С трудом вытащили санки, кое-как выбрались на лёд и добрались до дома. Потом нас учили, что по некрепкому льду нельзя ходить рядом, а надо по одному, через 10–15 шагов. Похоронки в каждом доме Зимой 1942–43 гг. на Банкет стали приходить похоронки, почти в каждый дом. Их разносила женщина-почтальон из сельсовета. Не успевала она обойти посёлок, как из разных домов начинал доноситься плач, очень громкий, с криками и протяжными причитаниями: «Ой, убили! Убили на фронте! На кого ты нас оставил? Как будем без тебя?» В некоторые дома приходили по две похоронки, на хозяина и на старшего сына. Было страшно слышать эти вопли, мама начинала плакать и не разрешала мне в такие дни выходить на улицу. В школе тоже часто плакали, особенно девчонки: «И нам извещение принесли…» От мужа Ольги Ивановны не было никаких вестей, она надеялась и приговаривала: «Даст бог, еще живой…» У неё в ту зиму случилось большое горе: от дифтерита умерли оба ребёнка. Их увезли в Сызрань, в больницу, но это не помогло. Было очень много слёз и причитаний, приходили соседки,. тоже плакали, уговаривали. А хозяйка говорила: «Придет Матвей с войны, скажет: не уберегла ребят…» Мама успокаивала её, как могла, тоже плакала, говорила: «Нет сил на это смотреть…» Мама боялась, что и мы заболеем, но всё обошлось. Посылки на фронт Весной и летом 43-го на Банкет вернулись трое-четверо раненых. Я запомнил Серёжу Ёфрина, без правой руки, высокого, худого, в выгоревшей гимнастерке. Он часто сидел на берегу Сызранки, много курил, как-то ловко и быстро одной левой рукой доставал из кармана газетные полоски, насыпал в них табак, скручивал папироски и зажигал вату в гильзе искрой от «крысала» – камушка, по которому бил железкой. Иногда просил кого-нибудь из нас, мальчишек, помочь. Мы просили рассказать про войну, но он сердился и молчал. Говорили, что ему 20 лет, что ранили под Москвой еще зимой 41-го, что ему каждый месяц надо ездить в Новоспасское в военкомат и к врачам. Никакой дружбы с ним не получилось. Летом 43-го стали говорить, что война повернулась на нашу победу. Разбили немца под Сталинградом, потом узнали, что после каждого взятого Красной армией города в Москве дают салюты. Радио было только в сельсовете, изредка неизвестно откуда появлялись газеты. Осенью наши взяли Киев и другие города на Украине. Мама просила меня или Сарру прочитать, что писали в газетах. Мама вздыхала, плакала, говорила, что война не скоро кончится, что нам еще долго придется жить на Банкете. Проходили подписки на заём, собирали деньги на строительство танков и самолетов, собирали посылки для бойцов, посылали шерстяные носки, варежки, кисеты с табаком. Кстати, табак, похожий на подсолнух, только без шляпки, очень буйно произрастал на огородах и вдоль заборов. Прославился саратовский колхозник Ферапонт Головатый, который отдал свои деньги на постройку самолета. Мы ничем помочь не могли, но Сарра в школе подписывалась на заём. Объявляли, что надо писать письма на фронт, чтобы поддержать красноармейцев и командиров. Помню, что Сарра и Александра Фёдоровна сочиняли такие письма. Запомнилось, как они располагались за столом, напевали «При лужку, при широком поле, при знакомом табуне конь гулял на воле…», выбирали из газет номера полевой почты. Ольга Ивановна и тётя Люба посмеивались: «Женихов ищут…» А они еще пели «Второй стрелковый храбрый взвод», «На позицию девушка», «Синенький скромный платочек», «Бьётся в тесной печурке огонь». Не представляю, как эти песни стали известны на Банкете… И вдруг Сарра получила письмо от Люси (Елизара) Иоффе. Он писал, что получил её письмо, что жив и здоров, служит в артиллерии, бьёт врага, а про братьев ничего не знает. Но, самое главное, он сообщил, что родители эвакуировались в Чкаловскую область, живут в большом совхозе, дядя Самуил работает в школе учителем. Сообщал их адрес. Для нас это была большая радость. Сарра сразу написала ему ответ. и, кажется, довольно долго шла переписка. Интересны были эти письма-треугольники с синей печатью «Проверено военной цензурой». В Чкаловскую область Сарра также сразу написала, и также пошла переписка. Особенно радовалась мама, но и плакала над каждым письмом… Я всё больше интересовался военными событиями, но узнавать удавалось очень мало и с большими опозданиями. Стало известно, что наши освободили Ржев и Смоленск, подошли к Белоруссии. Меня удивляло, что этими сообщениями очень мало интересуются не только школьники, но и взрослые. Мама слушала мои новости, одобряла мои интересы, но чаще всего приговаривала: «Только не падали бы бомбы с неба, только скорей бы кончилась эта война». А Ольга Ивановна с тётей Любой как-то сказали: «Пусть бы Сталин с Гитлером подрались и не мучили бы народ…» Полмешка муки за трудодни Вообще событий было мало. Летом женщины рано уходили в поле, иногда их поторапливал председатель. Еще раньше выгоняли скот, сильно поредевший по сравнению с осенью 41-го. Пастухами были ребята из 6–7-х классов под присмотром стариков. Колхозное и личное стадо паслись отдельно, также отдельно коровы и овцы. Мне тоже пришлось поработать пастухом, но в паре с Борькой Ретиным. Это было непростое дело, особенно в жаркую и в пасмурную погоду. В жару, около полудня (часов, конечно, не было), коровы вдруг начинали беситься и бросались бежать к домам и дальше, к речке. Говорили: «Строка на них напала» (это какие-то мухи, слепни). Удержать их или догнать было невозможно, главное – не попасть корове под ноги. Коровы бегали быстрее лошадей. Ничего страшного не происходило, они добегали до Сызранки и ложились в воду. Овцы, наоборот, в жару собирались в кучу и стояли на месте. Они начинали бегать в прохладную погоду, при мелком дождике. Их можно было остановить, но приходилось много бегать и бить их кнутом. Щелкать кнутом было особым умением. У меня, конечно, получалось хуже, чем у Борьки. В 43-м начали что-то выдавать на трудодни (в первые два года войны не выдавали ничего). Ольга Ивановна рассказывала, что до войны, особенно в 37 и 38-м, по трудодням получали по многу центнеров зерна, привозили целыми возами, потом везли на мельницу, и муки, пшена, гороха хватало на два-три года, еще сдавали государству за деньги. Жили богато. В войну всё изменилось. Выдавали по 200–300 граммов на трудодень. У нас тоже были трудодни за мамину работу в яслях, учителям тоже выписывали, и у меня немного оказалось. Было непросто всё привезти, потом пришлось стоять в очереди на мельнице и везти домой. У нас получилось почти полмешка муки, этого хватило почти до весны. В 43-м, а может быть, в 44-м образовали Ульяновскую область, и наш Новоспасский район вошел в неё. В школе было собрание: мы должны гордиться, что живем под именем Ульянова-Ленина, должны лучше учиться и работать, еще больше помогать фронту. Летом 44-го попалась газета, где было написано, что 26 июня 1944 г. наши войска освободили Витебск. Был приказ Сталина с перечислением всех частей, участвовавших в боях, и их командиров, назначался салют в Москве. Я все это переписал в тетрадку и долго хранил. Потом 3-го июля освободили Минск. Сарра с мамой решили, что надо писать, чтобы Сарру вызвали на работу учительницей в Белоруссию. Написала сразу, но вызов пришел нескоро. Мы еще год жили на Банкете. В дома продолжали приходить похоронки. Но много было и таких, о которых было ничего неизвестно, например о Матвее Новикове, о Вите Кузнецове… А некоторые, уже в самом конце войны, стали получать посылки с фронта. Соседи сначала не понимали, что оттуда можно прислать. Скоро выяснилось – присылали трофейные вещи. Как-то мать Борьки Ретина вышла вечером на улицу в каком-то необычном розовом платье. Когда соседки присмотрелись, оказалось, что это ночная рубашка… «Твои евреи в Ташкенте иголками торгуют, а русские воюют» Мои дела шли своим чередом. В школе закончил шестой и седьмой классы. Последняя зима на Банкете уже не показалась такой тяжелой. В школе устраивали лыжные соревнования. У меня были лыжи в виде струганых дощечек с верёвочками. Кое-как привязал их к рваным валенкам и поехал. Несколько раз всё развязывалось, я падал, но продолжал скользить. Я был меньше всех мальчишек в классе и пришел последним, вместе с девчонками. Меня это нисколько не огорчило, я был только рад, что всё кончилось. Катались на лыжах с горы, как раз у нашего дома, мне очень нравилось, но было много шума и толкотни. Неплохо получилось с коньками. Тоже кое-как привязывал какие-то коньки-снегурки и катался вместе со всеми на замёрзшей Сызранке. Зато летом было хорошо и свободно. Как-то само собой получилось, что перестали купаться вместе с девчонками. Говорили: «Вам скоро на бревнах сидеть, а не голыми купаться». «Сидеть на бревнах» оказалось признаком взрослости, когда с наступлением вечера подростки собирались все вместе, запевали частушки, щелкали семечки и устраивались в укромных местах. Я до этого не дорос. Летом сетку для рыбы всегда таскал с собой. Удочками на Банкете рыбу не ловили. Очень дружно сидели вдвоём-втроём с сетками в кустах «на кручке», разговаривали про войну, про всякое разное. Но, когда собиралось больше мальчишек, я вдруг оказывался один, в стороне. Начинали обзываться, кидать камни в мою сетку. А однажды появился какой-то незнакомый взрослый парень, курил, матерился и сказал: «Чего ты здесь живешь? Твои евреи в Ташкенте иголками торгуют, а русские воюют». Всем это понравилось, смеялись, а я не знал, как мне уйти от них. Кажется, именно тогда, в последние годы войны, я подумал, что евреи – люди, не похожие на других, и мне еще будет немало обид доставаться в будущем. Причем я не думал бы об этом, если бы мне не напоминали, что я еврей… Впрочем, мальчишки нехорошо и презрительно отзывались и о татарах, мордве, чувашах, живших где-то поблизости… Воришка. Жизнь без книг Деваться, однако, было некуда. Продолжали рыбачить, купаться, лазить по запущенным садам, а однажды с тем же Борькой и еще с двумя мальчишками наворовали картошки, хотя я помнил, как мне было плохо, когда у нас вырыли несколько кустов картошки. Отправились за речку, развели костер, не помню, как это удавалось – спичек же не было – и стали печь эту злополучную картошку. И вдруг, откуда ни возьмись, несколько знакомых женщин с Банкета. Не успели мы прийти домой, там уже знали про наши дела. Мама очень расстроилась: «Ты воришка! Какой стыд, какой позор!» – и закрыла меня в комнате. Борьку мать выпорола ремнем. А я выпрыгнул в окно, убежал в гору и спрятался в старой силосной яме, где до войны хранили зимние корма для скота. Меня искали до самой темноты, мимо проходила мама и приговаривала: «А вдруг он убежал на станцию… Что делать?» Я всё это слышал и никуда не собирался убегать. Когда пришел домой, получил несколько подзатыльников и улегся спать. Было стыдно и противно. Потом над нами смеялись, спрашивали, хороша ли печёная картошечка. По-видимому, мы не так уж и много наворовали, потому что пострадавшие не объявились… По-прежнему я почти ничего не читал. Не было книг. Как-то, наверное летом 44-го, попалась книга «Цусима». Узнал, что была русско-японская война, что за Балтийским морем находится Немецкое (Северное) море, где много рыбы, что на Дальний Восток можно попасть на корабле, если плыть вокруг Африки. Но эта книга меня ничем не удивила и не вызвала желания искать новые книги. «Семёновна! Победа! Войне конец!» Запомнилось окончание войны. Уже ждали этого дня, уже знали, что наши заняли Берлин. И всё же произошло как-то неожиданно. Председатель колхоза утром подъехал на своей бричке, постучал хлыстиком в окно и закричал: «Семёновна! Победа! Войне конец! Собирайтесь к правлению! Поскорей!» За все четыре года я не слышал толком его голоса, он казался мне мрачным и даже злым. Колхозницы о нём плохо не говорили, но и не хвалили. В это утро голос у него был звонкий. весёлый. Он подъезжал к каждому дому. Сразу побежали на площадь к сельсовету и правлению. Мама осталась дома, только вышла на улицу и плакала. Собралось много народу, почти одни женщины. Вывесили флаг, выступал председатель сельсовета и еще кто-то. Многие плакали. Был тёплый солнечный тихий день. От земли поднимался пар. А я подумал, что нам на Банкете больше нечего делать, что после войны всё будет по-другому… Помню, как вскоре получил свидетельство об окончании неполной средней школы. Красивый плотный лист бумаги с отметками разных предметов, даже тех, которых у нас не было. Шел босиком по пыльной улице в душный тихий день, загребал пыль: обуви никакой не было. Показал табель маме, на нём среди подписей учителей была и подпись Сарры. Мама сказала, что неизвестно, как будет дальше, но самое необходимое образование я уже получил. Мы стали готовиться к отъезду из Банкета. Сарра получила вызов в Минск, в управление образования: по вызову давали разрешение на проезд со своими иждивенцами. Солнечное затмение Перед самым отъездом запомнилось полное солнечное затмение. Александра Фёдоровна заранее узнала об этом, собрала шести- и семиклассников, стала объяснять, что это явление редкое. Несмотря на каникулы, она объявила, что наблюдать его мы будем вместо уроков физики и астрономии. Хотя таких предметов мы не проходили, все же заинтересовались. Разыскали осколки стекла, закоптили их, изрядно перемазались и перессорились, но были вознаграждены: ровно в указанное учительницей время затмение началось. Облаков, которых опасались, не было, и все удивлялись происходящему. По мере того, как закрывалось солнце, всё вокруг менялось. Всё становилось каким-то серым, притихло, как бы затаилось, стало тягостным. Интересно вели себя куры, гуси, утки: они копались в пыли и укладывались, будто на ночь. Крупных животных в те часы поблизости не было. Когда солнце полностью скрылось, наступила почти полная темнота, проявились звезды. А вокруг солнца образовалось огненное, неровное, какое-то зубчатое, очень тревожное кольцо. «Это протуберанцы», – сказала Александра Фёдоровна. Тут все оживились, повеселели, стали склонять мою фамилию. Окончание затмения уже никто толком не смотрел. Кто-то крикнул: «Подумаешь, затмение! Айда купаться!»