Следует сказать еще несколько слов о семье моей мамы. Мой прадед Соломон, отправив семью в эвакуацию, остался в Ленинграде и попросился добровольцем на фронт. Он был стопроцентным белобилетником, но, как и многие тогда, настоял на своем. Его отправили на Невский пятачок, где его почти сразу контузило и именно это, вероятнее всего, спасло ему жизнь. Соломон попал в госпиталь. И со временем стал в этом госпитале интендантом. Умение налаживать связи, прекрасные качества руководителя и просто мужское обаяние весьма помогли ему в работе и помогли выжить его семье.

Драпкины Петя и Дора

Казалось бы, на такой работе он должен был воровать… В этом смысле показателен один случай наилучшим образом характеризующий прадеда. Это было уже во время первой блокадной зимы. Прадед жил при госпитале вместе со своей сестрой Гиндл Драпкиной и ее двумя детьми, Дорой и Петей. Ее муж Залман погиб где-то под Ленинградом, Гиндл и Дора работали на заводе. Петя, которому тогда было около 17 лет, был дома и довольно быстро слег. Однажды, прадед по какой-то причине вынужден был оставить в комнате на подоконнике паек для

кого-то из медсестер. Женщина должна была зайти после смены и забрать его. Голодный Петя, не встававший уже несколько недель, нашел в себе силы доползти до окна и съесть оставленный хлеб… Вероятнее всего, когда об этом узнали, прадед просто отдал свой паек, но Пете он этого случая не мог простить всю жизнь. Он всегда считал его непорядочным человеком, старался не общаться и по прошествии многих лет вспоминал этот случай.

Прадед варил свой кожаный ремень и, таким образом, семья получала своеобразный мясной бульон. Впрочем, некоторые выгоды от его положения семья имела. По роду службы Соломон часто ходил на хлебозаводы. Работавшие там женщины охотно с ним кокетничали и за небольшие услуги отдавали ему хлеб с припеков. Чисто теоретически буханка должна весить килограмм, но иногда получался припек, который срезали, чтобы достичь нужного веса. Вот об этих припеках и идет речь.

Грановский Абрам Гершевич

Мой дед по материнской линии, Лев Иванович Славнов, пережил почти всю войну в эвакуации. Его отец, Абрам Гершевич Грановский, был призван на военную службу, и некоторое время его подразделение находилось в родном Пушкине. Потом с отступлением войск их отправили в Ленинград, и он был вынужден оставить на произвол судьбы свою жену Софью Тевьевну Вишневецкую и ее дочь Эгнессу. Соседи долгое время их укрывали, а потом, скинувшись, попробовали переправить их через линию фронта. Нанятый ими для этого сельчанин взял деньги и прямиком доставил их к немцам. Потом кто-то из соседей говорил, что последний раз видел их среди согнанных в Гостиный двор евреев, а кто-то, что их просто повесили на ближайшем дереве. Как бы там ни было, сельчанин хорошо подзаработал, получив деньги и с русских, и с фашистов. Ну а соседи и так сделали все, что могли.

Рискуя своей жизнью, прятали, продали какие-то вещи, чтобы спасти женщин, но увы…

Абрам пережил блокаду в осажденном городе. Его спас штабной паек. Не знаю, чем он сумел выделиться среди сослуживцев, но по прибытии в Ленинград его перевели в штаб писарем. Когда началось наступление, он попросился на фронт и принял участие в боях под Псковом. Здесь он получает ранение в живот. Ему делают сложную операцию и комиссуют…

Уже после войны он встретит свою последнюю жену, Раису Яковлевну Ульман. Она тоже пережила блокаду. Вместе со своим сыном-подростком она работала на заводе, на конвейере по производству снарядов. Мальчик подставлял себе под ноги ящик, потому что роста ему еще не хватало. Таким образом, у них было две рабочие карточки. Кроме того, сыну Раисы удалось взять в Доме Пионеров заслуженную собаку, которой тоже полагался паек. До войны мальчик занимался в кружке юного натуралиста, и когда в город привезли военную овчарку, контуженную при боевых действиях, ему предложили взять на себя уход за животным. Раиса рассказывала, что она поздно возвращалась с работы, и очень далеко от дома слышала оглушительный собачий лай, это сын с собакой встречали ее с работы.

Ульман Раиса Яковлевна

Среди историй, которые рассказывала Раиса Яковлевна о блокаде, мне особенно запомнилась одна, связанная с антисемитизмом в осажденном городе. Так сложилось, что Ульман была единственной еврейкой, стоявшей за конвейером на этом заводе. Почти каждый день ее сослуживицы заводили разговоры о вредоносности евреев. Раиса переживала, пыталась объяснить, что евреи совсем не плохие люди… Поддержка пришла с неожиданной стороны. Однажды в их смену за конвейером появилась новая сотрудница, крепкая русская женщина. Она послушала все эти разговоры, а потом сказала: «Я когда работала дворником, часто подбирала во дворе пьяных мужиков и тащила их на себе в квартиры к их женам. Кого только среди них не было, но ни разу за все годы работы мне не попалось ни одного пьяного еврея». После этого неоспоримого довода антисемитские разговоры прекратились навсегда.

Мой дед Лев уехал в эвакуацию вместе со своей матерью, Евгенией Михайловной Славновой (урожденная Кан), и младшей сестрой Валентиной. Из вещей не удалось взять практически ничего. Моя прабабушка Евгения, выпускница Пушкинской гимназии, в нашей семье считалась барыней и белоручкой. Так вот, эта барыня умела прекрасно шить. Оказавшись в Сибири без средств к существованию, она продала то немногое, что удалось привести с собой, и купила машинку «Зингер». Эта машинка и кормила их всю войну. Прабабушка работала не покладая рук, не отказывалась ни от каких заказов. В результате через год им удалось купить корову и, соответственно, нормально питаться. Их семья, видимо, считалась зажиточной, потому что как-то ночью к ним попытались залезть воры. Грабителей спугнул крик моего деда, ему приснилось, что в дом кто-то лезет через окно.

Славнова Евгения Михайловна

Он закричал во сне, а когда все проснулись, оказалось, что действительно кто-то пытался вынуть раму.

Славнов Лев Иванович

Уже в конце войны дед через всю страну один вернулся в Ленинград, чтобы поступить в Артиллерийское училище. Для нас до сих пор загадка, как он сумел доехать.
Интересна и история одной из сестер Евгении Михайловны, Евдокии Савельевой. Супруга молодого морского офицера Саула Фришмана с началом войны эвакуируется вместе с сыном в Куйбышев. Там с ней происходит несчастье: то ли в результате травмы, полученной при занятиях балетом, которым она занималась с детства, то ли по какой-то иной причине, но у нее начинают болеть, а затем и вовсе отказывают ноги. Она оказывается в эвакуации одна с ребенком-подростком, не способная к передвижению. Евдокия переписывается со своей сестрой Евгенией и решает переехать к ней. Из Сибири сестры возвращаются

вместе. И тут Евдокию ждет еще один удар: ее муж уходит к другой женщине. Покинутая жена не смиряется с таким поворотом событий и начинает активную борьбу под лозунгом: «Так не доставайся же ты никому». Она пишет обличительные письма – в профкомы, парткомы, адмиралам и главным редакторам… И добивается своего. Фришман, работавший до этого в престижном месте в Москве, отправляется служить на Дальний Восток. Но Евдокия все не может успокоиться и находит объяснение своим проблемам: во всех бедах, постигших этот мир, виноваты евреи. Из еврейской жены, которая обычно в большей степени еврейка, чем ее муж, она превращается в ярую антисемитку. Мой дед навещает ее в Москве как раз в этот период. Он пытается ее урезонить: «Нельзя кидаться камнями, когда живешь в стеклянном доме!» Нельзя поносить евреев, когда в твоих жилах тоже течет еврейская кровь. Но Евдокия уже глуха к доводам разума, она отказывается не только от еврейской фамилии Фришман, но даже и от своей девичьей – Кан, и берет фамилию матери – Савельева. Своего сына она тоже делает Савельевым.

Гольдин Данил Соломонович

Родителей моего отца война, естественно, тоже не обошла стороной. Мой дед Данил Соломонович Гольдин был призван из Ленинграда в 38-м году. Его военная судьба складывалась как нельзя более удачно. Сначала он обратил на себя внимание на призывном пункте. В отличие от других ленинградских призывников, он уверенно держался в седле. Он вырос на Украине, в городе Днепропетровске. Его отец был биндюжником, по описаниям весьма похожим на героев Бабеля. Дед попал в пограничные войска, потом в какое-то спецподразделение. Из тех лет у него осталось воспоминание о выступлении во время парада в честь Октябрьской революции, когда он вместе со своими товарищами выполнял какие-то спортивные фигуры… Двухметровый голубоглазый красавец оказался в первом ряду прямо напротив трибуны, напротив Хрущева.

Война застала деда в Керчи. Вопреки тому, что мы проходили в школе и черным по белому было написано в учебниках, дед говорил, что их там попросту бросили. Он рассказывал о том, как командиры загрузились в самолеты и улетели. На одного из комиссаров не хватило места, и он привязал себя к крылу самолета. Из окружения выбирались самостоятельно, на свой страх и риск. Сначала выручала блестящая подготовка. Несколько раз помогло знание идиша, похожего на немецкий язык. В одной из деревенек их спрятала на чердаке женщина. У нее был маленький ребенок, и она очень боялась… Видимо что-то в ее поведении привлекло патруль и они свернули к ее дому. Тогда дед, здоровенный белобрысый мужик, высунулся из окна

Гольдин Данил Соломонович 
с сослуживцем

и обратился к патрулю по-немецки. Насколько я поняла, это было несколько слов на идиш, звучавших как-то похоже на немецкую речь. Патрульные спокойно зашли в дом, где им без лишнего шума перерезали горло. Одежду сняли, тела спрятали. Какое-то время форма помогала дальнейшему продвижению в сторону советских войск, но, в конце концов, они попали в плен. Дед и несколько его товарищей оказались в руках немцев, которые тут же поинтересовались: есть ли среди них евреи и коммунисты? Мой дед был евреем и ко всему прочему комсоргом роты, но ни один из его товарищей его не выдал. Их страшно били и пока везли в лагерь, и в самом лагере. Товарищи деда молчали, а для него было важно не потерять сознание, чтобы его национальная принадлежность не была обнаружена. Дед говорил, что сам не понимает, как ему удавалось сохранять остатки сознания…
Как сложилась судьба деда дальше, он практически никогда не рассказывал. Мы имеем более чем смутные представления. Знаем, что его отвезли в Югославию, где он почти год был батраком. Знаем, что в плену он не растерял своих товарищей, и они каким-то образом сумели бежать и прорваться к своим. Как им удалось вернуться в действующую армию, избежать штрафбата и восстановить документы, для нас остается загадкой. Войну он закончил в Румынии. Его первая жена дважды получала повестки о его смерти. Первый раз в начале войны, второй раз уже году в 44-м, когда он был контужен. Она вновь вышла замуж и была потрясена, когда ее первый муж вернулся с войны живым и невредимым.
Дед никогда много не рассказывал о войне. На то были весьма веские причины. Но он всегда говорил: «Мне нужно было выжить. Во что бы то ни стало выжить». Он верил, что его мама хранила его всю войну. Несколько раз он слышал ее голос и выходил из блиндажа, в который тут же попадал снаряд. Наверное, такие истории есть у каждого ветерана…

Вероятно, то, что отличает мою семью и, как я думаю, многие семьи, сумевшие пережить войну и Холокост, это осознание того, что вопреки всему, что делали фашисты, мы выжили. Мы сохранились. И пусть мы – это жалкие осколки некогда больших семей, в которых были врачи и сапожники, бухгалтеры и скрипачи, юристы и биндюжники, но мы есть. Мы не сохранили веры наших предков, их устои и традиции, но мы сохранились сами. И мы, следуя Г-сподней заповеди, будем плодиться и размножаться, и растить достойных граждан тех стран, в которых нам довелось родиться и жить.