Йом Кипур, хасидская ермолка, Пейсах Менделевич

Бывший петербуржец, деятель еврейского подполья д-р Александр Шейнин вспоминает о своем первом Йом Кипуре в ленинградской Синагоге. Публикуем с разрешения автора.

Йом Кипур (Судный День), как и большинство еврейских праздников, пришёл ко мне не из домашней практики, а из доступных переводных рассказов Шолом-Алейхема, Мендела Мойхер Сфорима, Ицхака-Лейбуш Переца и… конечно же, обширной антисемитской (антииудейской, атеистической, антисионистской) литературы, которую я самым тщательным образом изучал и собирал уже в студенчестве. Ещё до первого осознанного участия моего в этом Великом Посте я был заворожен звучанием имени: «Судный День» и наслаждался, скорее, эстетически поэтикой и психологизмом того, что мне казалось его сутью... Раздобыв единственно доступный тогда карманный календарь Московской Синагоги, ещё не преодолев в себе тяжёлые барьеры самоцензуры, чтобы с риском для «карьеры» отправиться наконец в синагогу, я как бы заочно в своём сознании отмечал этот день. Помню даже, как, будучи занят в оранжерее, где тогда сторожил по ночам, я направил на разведку в синагогу замечательную Нонну П. – совсем не «еврейскую» подружку из нашей студенческой компании. С каким интересом и завистью мы слушали потом её рассказ об увиденном там! Однажды мой друг и соратник Миша Король привёз из «паломничества» своего в Москву драгоценнейший подарок – настоящую ермолку! Эта искусно сшитая (как раз моего размера!), шёлковая с подкладочкой шапочка-колпачок была точь в точь как у изображённых на картинах-репродукциях старинной еврейской жизни ... И, что самое удивительное, – как на фотографии прадеда моего Менахема-Мендела, где он в традиционном сюртуке и в окружении многочисленного семейства с юной бабушкой моей по правую от него руку… «Как на фотографии прадеда моего, Менахема-Мендела…»   Вооружённый таким атрибутом за пазухой, с поднятым для неузнаваемости воротником, в назначенный вечер с наступлением сумерек я отправился в синагогу – «посмотреть на Йом-Кипур». Мне было едва за двадцать. Зябкая ленинградская осень. Свинцовый мокрый асфальт, отблески фонарей, чуть моросящий дождик, дребезжание трамваев, Театральная площадь, Мариинка, Дворец Культуры... и вот он, Лермонтовский проспект и заветный переулок с запрятанным в него запретным зданием – Большая Синагога. Центральный вход, конечно же, закрыт, и одинокие сгорбленные фигуры по-старчески тянутся за угол огромного угрюмого здания – туда, откуда при редком открывании тяжёлых дверей то слышится, то пропадает незнакомое пение из репродуктора... Миновав вонючий тамбур со входом в туалет, я оказался в вестибюле, где наконец достал чудесный мой предмет – ермолку, новую, блестящую, и водрузил её на голову… Вероятно, с этого момента многое началось. В зале было многолюдно, но не тесно – одни лишь старики, весьма однообразные, в костюмах, в галстуках, в очках, одутловатые, понурые, у многих вместо шляп на головах – нелепейший патент: носовые платки со связанными узелками краями. Многие шептались, кое-кто, водя ногтём по книге, шевелил синюшными губами, шамкал ртом, закрыв глаза. На отдельных были белые с полосами накидки-талесы, пиджаки некоторых парадно были украшены орденскими планками. Хриплый заунывный голос в репродукторах, прерывался то и дело чьим-то кашлем и сморканием. В воздухе пахло подвалом, валокордином и ... плесенью. В огромном зале никого из сверстников моих, одни лишь старики ... Тоскливое, убогое зрелище, конец ... Я снова ощутил себя никчемным, одиноким и чужим. Судный День оказался совсем не таким, каким я его представлял себе ... На улице у выхода дышалось свежестью. Пахло Ленинградом. Где-то рядом за Исаакием плескалась Нева, в Капелле шёл концерт, а в «Сайгоне» варили кофе ... Вдруг кто-то крепко взял меня за локоть и, положив другую руку на плечо, уставился мне прямо в глаза, улыбаясь, как старому знакомому: «Молодой человек, какая у Вас великолепная хасидская ермолка! Так что же Вы стоите здесь?! Пойдёмте-ка внутрь!»

Передо мной стоял сухощавый пожилой мужчина с узким тонким лицом. На нём было серое пальтишко, из-под которого вылезал шарф, а на голове его была чёрная шёлковая ермолка-«пилотка», точно такая же, как у меня!  «Будем знакомы, Пейсах Менделевич», – представился он и, развернув меня обратно ко входу в синагогу, решительно втащил внутрь. Не отпуская мой локоть ни на мгновение, дядечка протащил меня в самый «партер» огромного зала, усадил рядом и раскрыл вдруг оказавшуюся в его руках книгу – видимо, молитвенник. Чуть покачиваясь в такт напевам со стороны «трибуны» в центре зала, он перелистывал страницы, уверенно следя за текстом. Иногда, вдруг отрываясь от листа, он теребил меня каким-то комментарием к происходящему. «Ты, кстати, знаешь – в праздники не курят, да и вообще, это зловредно для здоровья. – (Наверное, на улице он видел, что я тискал сигаретку!) – В Талмуде сказано: 'Не впускай в себя ЗЛО'. А на иврите 'зло' – это 'ра'. Почти что 'рак'! Понятно? Я обожаю эту вековую мудрость, собираю афоризмы...» И снова в книгу... Синагога изнутри оказалась совсем иной, чем со стороны ... Молитва вскоре кончилась, и люди стали расходиться. Мой новый знакомый удержал меня, сказав: «Хочу Вас пригласить на Суккос, Вам будет несомненно интересно. Придёте? Постараетесь? Обещать у нас не принято. Я буду ждать! Обычно это мое место. В такой-то час», – он повторил номер ряда и место, где мы сидели. И попросил запомнить, не записывать: «Не стоит в праздник...» Мы распрощались, он сказал мне что-то непонятное на идише, но по выражению я понял, что почему-то он меня жалеет. «Значит, договорились – я буду ждать!», – добавил он снова ...

От редакции. Продолжение истории – рассказ о том, что случилось в Суккот, мы опубликуем в канун самого праздника.