|
Я думаю: почему именно я осталась в живых? Столько раз видела смерть перед своими глазами, и она всегда обходила меня стороной. Столько семей пропало, исчезло, ничего от них
|
Папа и мама
| не осталось, никто о них не вспомнит. А я вот жива до сих пор.
Наш дом всегда был полон людей. Ученики папы. Ученицы мамы: она была портнихой. Родственники, друзья. Казалось, этот теплый, уютный мир не рухнет никогда.
Меня как самую младшую из детей любили больше всех. А лучшим моим другом был наш единственный брат – Мундя (Эдмунд). Он был четвертым по счету ребенком и единственным мальчиком.
Я вспоминаю наших друзей и соседей. Вот дядя Зелиг, хозяин магазина красок. У них с женой
|
Старшая сестра Ирены и Ядвиги с мужем. 1939 г. Погибла в гетто
| было шестеро детей. выжила одна дочь… Йосей Гунер – столяр, очень набожный человек с длинной бородой. Перед тем, как убить его, немцы ее вырвали. И он сошел с ума. Помню господина Кремера – реставратора книг. Мы, дети, часто приходили к нему и смотрели, как он работает… Сколько их сгинуло, тех, кого сегодня, кроме меня, никто не помнит!..
Моя мама, в отличие от отца, получила хорошее воспитание. Она была набожной еврейкой и… германофилкой. Она рассказывала нам немецкие сказки, пела немецкие песни, которые я помню до сих пор. Старшим братьям и сестрам она рассказывала о Марлен Дитрих. В середине тридцатых она увлеклась идеями сионизма и хотела увезти всю семью в Палестину. Мама по этому поводу пошла за советом к раввину. Все знают теперь, чем все закончилось…
Рядом, недалеко от нас, находится синагога Авер-Повер Шиль, которая казалась мне вершиной красоты. На скамейке было выжжено имя деда «Мойше Фоерман» на идише.
Начало бедствий
1 сентября 1939 года началась немецко-польская война. Потоки беженцев на дорогах, воздушные налеты. На дорогах брошенные машины с записками под лобовыми стеклами: «Если у тебя есть бензин, поезжай дальше». Это – конец польской власти. Анархия. Разворовывают магазины и аптеки.
Мы переезжаем в квартиру. Папа принес газету, в которой Молотов и Гитлер пожимают друг другу руки. Помню, как мама сказала: «Мало им не покажется». Жаркое лето 1941 г. В воздухе напряжение, как перед грозой. И гроза ударила 22 июня. Российско-немецкая война.. Триумфальное шествие украинцев во главе с директором детской музыкальной школы. У него на груди желто-голубая лента.
Не знаю, зачем, но к нам начал заходить эсэсовец. Когда мама стала говорить с ним на немецком, он стал постоянным гостем. Однажды утром, когда Мундя молился, чтобы сделать маме приятное, он насильно сорвал с него тфилин и сказал:
- Евреи не умеют работать, потому что связывают себе руки.
Мама побледнела и сказала, что это наша традиция испокон веков. И что ее сын тоже так будет молиться. Немец вышел, хлопнув дверью, больше мы его не видели.
В страхе перед погромами мы переселились за город. В Коломые начались аресты представителей еврейской интеллигенции: в первую очередь, врачей и адвокатов.
Мама непреклонна: она решила праздновать еврейский новый год. Мы всей семьей пришли в синагогу. Там прихожан уже ждали немцы и полицаи. Они хватали, кого попало. Мы как-то увернулись. Тех, кого поймали, расстреляли за городом. Перед смертью они по приказу немцев сами вырыли себе могилы.
Осенью 1941 года в городе появилось гетто. Наша очередная квартира – на его границе…
Папа немного работал на немцев…
Мама была очень верующая, и всегда говорила: «Бе Юхн» («Надежда в нем»). Только живя в Израиле, я поняла, что значат эти слова.
Взяли жену дяди – он остался один с двухлетним мальчиком. Мальчик перестал кушать, ходил по квартире и жалостно плакал: «Мама». Не знаю, что с ним произошло. Взяли еще многих родственников…
«Решение еврейского вопроса»
Мы каким-то образом дожили до большой регистрации сентября 1942 г, когда собрали всех из трех кварталов гетто на пустой площади и провели селекцию. Папа держал за руки меня и Мундю.
В тот день я в последний раз видела маму. Она стояла ровно, с побледневшим лицом. Возвращаемся в мертвое гетто. Ранний вечер. Мы зашли в квартиру моей сестры. Никого не видно. Эхо наших шагов звучало в пустых комнатах. Я заметила приоткрытую дверь и зашла. Там лежала дочка нашего знакомого парикмахера. У меня не хватает слов, чтобы описать то, что я чувствовала, когда увидела этот детский трупик: кучерявая головка лежала отдельно. Мундя начал кричать, чтобы я туда не лезла. Мне было 11 лет. Дома пусто, тихо. Все опрокинуто, нечего забрать. Из трех отделов гетто делают один.
На незаконном положении
Из нашей семьи остались папа, брат Мундя, я и сестра Этка. Однажды Этка убежала и больше не вернулась. Мне сказали, что она у Стржельбицких. Стржельбицкие – это семья набожных католиков. С их дочерью Виолой мы учились в школе и дружили. Мы с Эткой до начала всех бедствий собирали смородину в их саду – с разрешения хозяев, конечно…
Я не упрекаю Этку: всем известен девиз «Спасайся, кто может!». Но факт есть факт…
Мы чувствуем запах гари: немцы жгут деревянные дома в гетто, чтобы всех оттуда «выкурить». С тех пор я не выношу запаха гари.
Нас вывели на площадь. Опять селекция. Нас всех вывели на площадь. Гестаповец с палкой в руке указывает: направо-налево. Каким принципом он руководствовался, я не знаю. Думаю, что никаким. Те, кто стоит слева, обречены на смерть. Мы это уже понимаем. Гестаповец тычет палкой на меня. Одна моя знакомая, вдруг резко дернула меня за руку. Я оказалась справа. В суете немец ничего не заметил…
Знакомые поляки нашли нам убежище в пустом доме: спереди там был магазин, вход в него заложили кирпичем. Выход был с обратной стороны – через дыру в чердаке, которую мы каждый раз сами закладывали кирпичами, не скрепляя их цементом, естественно… Сегодня я понять не могу, на что мы надеялись.
Господин Стржельбицкий приносил нам еду и воду…
Нас 14 человек. Полякам, организовавшим для нас это убежище, приходится платить. У нас заканчиваются доллары и драгоценности…
В июле 1943 мы узнаем, что наше убежище раскрыто. Надо бежать. Я побежала к Стржельбицким. Там я опять встретилась с моей сестрой Эткой. Так и пришла к ним – в теплом платье, в зимней обуви и с маминым медальоном, зажатом в кулаке. Помню, как на улице меня увидели женщина и девочка. Девочка сказала:
- Мама, это еврейка, давай сдадим ее в полицию.
- Пусть идет, - ответила мать…
Я плохо помню тот день. Но итог его был таков: я, Этка, папа и Мундя оказались у Стржельбицких. Господин Стржельбицкий спрятал нас с Эткой в хлеву в коробке с двойным дном. Папу и Мундю (ему тогда было уже 16) он прятать уже не мог. Они хоронились по полям.
|
Сестра и брат Мундя, погибшие в гетто
| Когда стемнеет, они приходили к Стржельбицкому, и он им давал хлеб, молоко и воду. В конце концов, папа сам не выдержал и сдался гестапо. А Мундю немцы поймали в поезде и заставили его снять штаны… Так мне рассказали о гибели моих брата и папы.
У Стржельбицких мне дают читать библию, я учу молитвы…
Целые дни я сижу на чердаке и смотрю, не видно ли немцев. Штопаю чулки и вяжу носки. Ко мне приходит кошка Мачко, которая ко мне очень привязалась. Когда хозяин возвращается домой, она прыгает к нему на плечо и трется головой о его голову. Я читаю книги на польском, которые нашла у хозяев.
Виола – моя подруга – называет меня подкидышем. Мы с Эткой ведем какие-то пустые разговоры… Время течет медленно.
В 1943 мы сменили фамилию мы взяли фамилию Огниевские. Я теперь не Юлия, а Ирена, а сестра не Этка, а Ядвига (Ядзя).
И опять сестра стала действовать по принципу «спасайся, кто может». Она одна ушла пешком в Черновцы. А я осталась на чердаке, потому что боялась соседей и бендеровцев… |
