27 января – Международный день памяти жертв Холокоста. День снятия блокады Ленинграда

Дядя-спаситель

Илья Залманович Майзлес всю жизнь хранит благодарность своему родному дяде по матери Моисею Самуиловичу Расину, который в блокаду спас всю их семью от голодной смерти: «В 1941 году мне исполнилось шесть лет, но первое мое воспоминание о дяде – еще довоенное. Дядя был участником финской кампании – я помню, как он пришел к нам: человек огромного роста (он был 190 см и носил обувь 46 размера) в военной форме. На той войне он был ранен в глаз (последствия этого ранения видны на фото), но он мне, пятилетнему мальчику, показался самым красивым человеком на свете. Он взял меня на прогулку по Ленинграду – я был страшно горд тем, что иду за руку с этим высоким человеком в военной форме.

Дядя Миша – Моисей Самуилович Расин. 1941 г.

В следующий раз я увидел дядю Мишу (так его звали в семье), когда он появился на пороге нашей подвальной комнаты на Гатчинской… История же того, как наша семья получила эту комнату, достойна того, чтобы быть рассказана (передаю ее так, как мне сообщила ее бабушка). Мужа моей бабушки Минны Евелевны звали Захарий Штернберг. Мы считали его дедом, хотя в кровном родстве с ним не состояли. Он был добрым, душевным человеком – помню, как он ласково гладил меня, маленького, по голове, говорил, что-то на идише – его слов я не понимал. Кроме незаурядной доброты, дедушка обладал очень редкими, по тем временам знаниями: он был талмудистом, знатоком Торы и, естественно, древнееврейского языка. До революции дом на Петрозаводской принадлежал семье будущего академика Дмитрия Сергеевича Лихачева. После 1917-го их изрядно уплотнили – в здании сделали общежитие аспирантов. Но одну квартиру оставили за Лихачевыми. Сергей Лихачев интересовался древнееврейским языком и на этой почве общался с дедом. Он каким-то образом умудрился выбить для деда с бабушкой комнату в подвале дома. Бабушка же была отменной кулинаркой. Она учила маму Дмитрия Сергеевича готовить блюда еврейской кухни. Когда будущего академика арестовали, его мать отнесла семейные ценности (среди них был даже ковер, свернутый в рулон) в подвал к моим бабушке и дедушке – подальше от любопытных глаз…

* * *

Мой дядя Миша жил с семьей – женой, сыном Борей и дочерью Беллой жил под Псковом. Там его и застала война с немцами. Он ушел на фронт, в действующую армию, не дожидаясь повестки из военкомата. А ведь из-за поврежденного глаза мог бы добиться каких-нибудь послаблений… Его отправили на Ленинградский фронт.

Дядя Миша. 1941 г.

Тем временем мы – то есть мама, я и два моих младших брата Саша и Изя – после того, как отца забрали в армию, переселились с Нарвской заставы к бабушке с дедушкой. Это решение оказалось очень мудрым: это до войны подвальная комната была не Б-г весть какой ценностью. А к началу военных действий оказалось, что она – настоящий клад. Во-первых, окошечко в ней было совсем маленькое и располагалось, естественно, над самым тротуаром. Оно ни малейшим образом не пострадало во время артобстрелов. А ведь стекла в блокаду были не намного меньшей ценностью, чем съестное! Во-вторых, в соседнем помещении была прачечная. Во время войны ее признали стратегическим объектом. Она долгое время работала за стенкой, согревая нас. В-третьих, во время воздушной тревоги нам никуда не надо было бежать: мы и так находились в подвале… Первое время все было не так плохо. Мой папа был пекарем и, уходя на фронт, договорился с директором хлебозавода, что жил по соседству – на Лодейнопольской улице – о том, что маму возьмут туда на работу. Это была очередная удача – работа рядом с домом. Мама и еще несколько женщин таскали с Невы в огромной бочке на санках воду на хлебозавод. Раз в день их кормили – домой ничего не разрешали приносить. Но у мамы была рабочая карточка!..

* * *

Дядя Миша по делам службы иногда бывал в Ленинграде. Он пошел нас навестить на Нарвскую заставу. Не нашел там никого, но соседи ему сообщили наш новый адрес, и дядя пришел пешком на Петроградскую сторону. Помню, как его огромная фигура показалась в дверном проеме, заслонив его целиком. По нашей комнатушке с низкими потолками ему приходилось передвигаться, пригнувшись. Миша принес нам сухари и галеты из своего военного пайка… Так он навещал нас время от времени – не чаще раза в месяц. Приносил то кусок хлеба, то луковицу: лук в то время был в цене, потому что свирепствовала цинга. Зимой 1942-го мама была уже не в силах возить воду в бочке. Она слегла. Впрочем, как и мы все. Карточки наши отоваривали, кажется, соседи. В феврале умер самый младший – двухлетний мой братик Изя. Мама поднялась из последних сил, достала где-то гробик (за него она отдала изину карточку и свое кольцо), поставила его на санки и ушла куда-то на целый день хоронить Изю. Мы ждали ее и не знали, вернется она или нет. Дед сетовал на то, что Изю хоронят в гробу, а ему гроба, по всей видимости, не достанется. К вечеру он умер… Я не помню, как увозили тело деда. Зато помню радость от того, что мама вернулась! После похорон Изи она слегла – казалось, окончательно. Я, благодаря своему счастливому возрасту (блокаду легче переносили дети в возрасте от 7 до 11-12 лет, не достигшие периода бурного роста), еще был в состоянии подняться и ходил иногда по комнате, как сомнамбула… И тут пришел дядя. Он открыл дверь комнаты и увидел, что все мы лежим. С собой он принес еды, благодаря которой мама вскоре пришла в более нормальное состояние. Дядя стал убеждать ее: - Если меня завтра убьют, что будет с вами? Подготовьтесь к эвакуации. Мама на следующий день отправилась на Нарвскую заставу – начала по месту прописки оформлять эвакуационные документы. Дядя заходил изредка – заносил еду. Немного увеличили пайки… К эвакуации мы оказались готовы только в 20-х числах апреля. Дядя нашел попутку – довез нас до Финляндского вокзала. Потом он ушел – надо было возвращаться в часть. Он дальновидно оставил маме несколько пачек махорки. Именно за них один шофер, который возвращался из Ленинграда порожняком, взял в нас в кузов машины, накрыл брезентом и приказал не высовываться. Мама с младшим братом Сашей сели в кабину. Он сказал всем нам: - Лед на Ладоге хрупкий. Машина в любой момент может начать тонуть. Если увидите, что выпрыгиваю из нее, прыгайте тоже. И мы тронулись с места. Бабушка молилась и плакала. Ей, честному человеку, было стыдно, что она оставила ценности Лихачевых… Бабушка, как и дед, была очень религиозна и по-еврейски довольно образованна. Учитель в хедере говорил ей, что никогда ни у кого не видел такого красивого почерка: - Минна, если бы ты была мальчиком, ты бы стала сойфером!.. Вообще, я до сих пор верю в силу бабушкиных молитв. Несколько раз в день в течение всей войны она молилась за моего отца – он вернулся живым и более-менее здоровым. Один из двадцати знакомых, которые уходили на фронт вместе с ним. В 1946 году у меня родился еще один брат… Мы без приключений добрались до Кобоны. Через неделю мы отправились опять в путь – на этот раз, в Башкирию, где через сорок дней соединились с семьей дяди Миши, которые успели вовремя выехать из Псковской области… В 1943 году жена дяди получила похоронку: Моисей Самуилович Рассин погиб при выполнении боевого задания. Дяде было 32 года: он был больше, чем в два раза моложе, чем я сейчас.

Илья Залманович Майзлес сохранил благодарность дяде на всю жизнь

* * *

Семью дяди постигла ужасная судьба. Дочь его Белла умерла от болезни вскоре после войны. Сын Боря в 1951 году в Псковской области подорвался на мине, оставшейся в земле со времен Великой Отечественной.

Сын дяди Миши Боря (впереди, слева). 1949 г. Через два года он подорвется на мине… Его двоюродный брат (впереди, справа), выживет, но останется без обеих ног…

Письмо семье от дяди Миши. 1941 г.                                                              Письмо. 1942 г.

После смерти его жены к нам пришла посылка, которую вдова дяди Миши, по всей видимости, попросила кого-то отправить нам после ее кончины. В посылке были письма, которые она получала с фронта, фото дяди и похоронка, полученная в 1943 г».

Мария Конюкова