Было ясно, что брит-милу, обрезание сына мне придётся совершить самому.
Ко времени рождения нашего первенца за моей спиной уже было несколько десятков мальчиков введённых мною в Завет Авраама. Не только надежда на личный опыт, практика тысячелетий и обетованное благословение Небес обязывали меня. Просто не было тогда в Ленинграде кого-либо другого, кому бы я мог доверить исполнение этого обряда, возложенного Законом на отца.
Всё происходящее в те дни было на столько само собой разумеющимся, неотвратимым и естественным, как роды, что я даже не испытывал страха, а только ждал предначертанного и неизбежного с трепетом и волнением.
Это было редкое и дивное чувство предвкушения Великого Чуда, которое вот-вот произойдёт, сейчас, здесь, со мной и с нами. Чудо, которое, возможно, изменит, перевернёт всё мироздание, весь Б-жий мир. То была радость погружения в заповедь, в мицву, растворение в ней, то был детский наивный восторг от сопричастности к вечному и святому.
Ещё в период застоя, ещё до перестройки, ещё на пике советской власти, ещё в ненавистной советской «давильне», ещё в безысходности побега, в нескольких сотнях метров от исчадия КГБ на Литейном – у «Большого дома» – происходило вневременное, свершалось невозможное: как установлено Законом, мне предстояло ввести своего сына в Завет Авраама.
Сын родился в понедельник, 11 ноября 1986 г. (тет Хешван) – значит, и заповеданный восьмой день приходился на ём шени – второй день недели по нашему календарю. День особый, его называют «паамаим ки тов», «дважды хорошо», потому что при Творении мира Всевышний дважды сказал в этот день, что мир хорош.
Таинство обрезания совершалось в нашей, ещё бабушкиной-прабабушкиной комнате, в
Александр Шейнин с женой и сыном в коммуналке на ул. Чайковского
| коммуналке на улице Чайковского, 24, кв. 18 , где вещи, мебель да и сами стены помнили так много и столь многих. Все они, наряду с почти осязаемыми ангелами, собрались тогда в нашем доме. С фотографий смотрели предки, деды и прадеды, моя маленькая бабушка, быховская и сеннинская родня. Прадед мой, Менахем-Мендл, моэл, шойхет и меламед, сгинувший в блокадном Ленинграде, в хасидской ермолке и в лапсердаке снова торжественно восседал на стуле в кругу семьи. Прадед Азриэль, прославленный фельдшер, казалось, строго следил за порядком. На старинной картине «Канун Йом Кипур» в комнате, похожей на нашу, в подсвечниках горели свечи и старик-еврей благословлял детей и внуков. На стене, той, что в направлении Иерусалима, светилась карта Эрец Исраэль. Старинные часы из ковенской синагоги били свой бой, зазывая и тревожа убитых в Девятом Форту. Любавический Ребе, тоже Менахем-Мендел, смотрел на нас с книжной полки. За окном над серым двором-колодцем нависало асфальтовое небо.
Было понятно, что сына мы назовём Менахем-Мендел. Менахем значит «Утешитель». Мы пригласили самых преданных и верных друзей: Даню и Сарру Фрадкиных, Мишу Бейзера, Сашу Шмушкевича и Нехаму Ковалерчик, а также немногих родственников (дедушек, бабушек малыша, прадеда со стороны его мамы Льва Василевского), нескольких наших учеников. На почётную должность сандека был приглашён р. Авром-Аба.
Изя Коган с семьёй буквально за несколько дней до этого улетел в Израиль, но успел сделать свою прощальную шхиту и вручил мне перед отъездом язык молодого бычка: «Пусть будет на брит! В знак моего присутствия с вами». Сарра Фрадкина спекла лекех. Вино мы тогда уже делали своё.
«Мазаль тов! Мазаль тов!», – приветствовал вошедший Авром-Аба, которого все уже ждали. Ему был приготовлен почётный стул возле большого стола в центре комнаты.
На столе уже лежали необходимые инструменты, прокипяченные в дедушкином ещё
Инструменты для обрезания сына Александра Шейнина, контрабандой доставленные из-за границы
| стерилизаторе. Специальный ножик, чтобы не затупился, хранился в банке со спиртом. Дощечка-решетка, к которой предстояло припеленать малыша, была покрыта матрасиком и застелена. Видавшие виды бокал для вина и молитвенник-сидур с русским переводом 1901 (5662) года тоже были на столе.
Младенца на матрасике вынесли из комнаты и тотчас снова внесли, передавая из рук в руки. Женщины остались в коридоре. - Благословен грядущий! Барух а ба! Я рад слову Твоему, как тот, кто обретает большую добычу...
Малыша водрузили на Кресло Элиягу, а потом на стол – для удобства. Авром-Аба, покрытый талесом, склонился над ребёнком, крепко держа его, словно обнимая. - Благословен ... , который освятил нас законами Своими и дал нам заповедь об обрезании! - Амейн! Благословен ... заповедавший нам ввести его в завет Авраама, отца нашего! – ответили присутствующие…
Пока я возился со всеми необходимыми этапами: милой, прией, мцицей, молитвами и процедурами, перевязками и пеленанием, Авром-Аба подбадривал, одобряя и подсказывая, где надо, слова. - ...Я проходил мимо тебя и видел тебя попираемою в крови своей, и Я сказал тебе: вопреки крови твоей живи! И Я сказал тебе: вопреки крови твоей живи! – малыш пригубил с соски вина. - Сей малый Менахем-Мендел будет великим. Как он вошёл в завет, так да грядёт он к Торе, брачному балдахину и к добрым делам!
За окном был Ленинград, была промозглая осень, был ноябрь.
«Хорошо, хорошо, только надо бы немного побыстрее», – оценил Авром-Аба мою работу, улыбаясь. Он возложил руки на голову Менахема и благословил его благословением коэнов: «И благословит тебя, и сохранит, и озарит, и даст тебе мир...».
Потом, всё ещё прибинтованный к доске, Менахем-Мендл с мамой Мариной были отправлены на кушетку в угол, отделённый от комнаты старинным буфетом, а гости приступили к традиционной праздничной трапезе с нигунами и «Лехаим!».
Убедившись в моей компетентности, р. Авром-Аба стал рекомендовать меня тем редким, не связанным с религиозно-отказной компанией евреям, кто приходил в синагогу в поисках моэла.
Так, по его «наводке» мне довелось познакомиться с совершенно незнакомыми мне образами ленинградских евреев, которые втайне, не напоказ, среди, казалось бы, полного национального забвения, тем не менее свято соблюдали именно эту заповедь, что достойно особого описания.
И вот, что примечательно: клиенты, «сосватанные» мне Авром-Абой, очевидно, не без его участия, отличались неизменным настоятельным желанием вручить мне конверт с гонораром значительно большим того, что предполагался, как символический для обозначения участия родителей в исполнении обрезания. Вероятно, возможность личного участия в заповеди представлялась Авром-Абе положительной в самых разных аспектах этого явления.
Вскоре, незадолго до нашего отъезда на Святую Землю, я удостоился быть моэлом правнука Авром-Абы. А спустя три года р. Авром-Аба подстригал кудряшки Менахему-Менделу на его халаке уже в Иерусалиме. |