|
Брестской крепости, где и погиб.
Отец служил в разных местах. Так что я и на Дальнем Востоке учился. Потом меня закинули к бабушке. Там под Новоржевом есть большой посёлок Бежаницы. В нём жили мои дедушка, бабушка и другие наши родственники. Отец отправился в Узбекистан. Потом его перевели сюда в Ленинград. Такая судьба командира (тогда офицерами не называли – командиры были).
В семье я был единственным ребёнком.
1937-й год, слава Богу, никого из моей семьи всерьёз не коснулся. Мои дедушка, бабушка, тётя Ханна и её маленькие дети жили очень скромно, занимая половину дома. А во второй половине жили мои друзья, Руслан и Вадик, со своей мамой. Они были детьми белого офицера, дворянина. Когда отца арестовали, они были вынуждены уехать из Ленинграда.
Убежали с другом воевать в Испанию
Как вы знаете, в 1937 году шла гражданская война в Испании. С Русланом мы были одногодки. Мы накопили сухарей и убежали воевать в Испанию. В шести километрах от Бежаниц находится станция Сущёво. Мы добрались до станции, сели в поезд, проехали остановки три или четыре и нас с поезда сдали в милицию. Ну и привезли домой. На этом кончился наш поход. Это я говорю к тому, что всё было переплетено, то есть определенная, серьёзная закваска, в хорошем смысле этого слова, была у нас. Она бродила, несмотря на всё, что творилось вокруг. Я всегда хотел почему-то командовать. Сохранилась фотография. Кажется, тогда я учился в пятом классе. Стоит моё «подразделение» в деревне. Все босые в будёновских шлемах, деревянный пулемёт «Максим» на колёсиках, как настоящий. Тогда нам даже казалось, лучше настоящего. Мы играли и в этих играх получали определенное мировоззрение. Все хотели быть только «красными». Играть за «белых» никто не хотел. Мы уже знали, кого надо бить, кого надо убивать и где должны быть мы.
В 1938 году родители снимали две небольшие комнаты в Пулково. Тогда это была огромная деревня. Где развилка сейчас, поворот на Пушкин. С правой стороны там стояли дома. Она вся сгорела во время войны, вся. Помню, как мимо проезжали на машинах испанцы, ехавшие в Пушкин. Мы тогда носили такие испанские пилотки с кисточкой впереди. И когда они проезжали, все мы поднимали правую руку, сжатую в кулак, и приветствовали их: «Но пасаран!» (исп. они не пройдут) Все в школе знали эти слова. Так что всё-всё это я помню.
«Хотелось очень сестренку!»
Поскольку я один был у родителей и требовал сестру, они поехали в Пушкин. Там разбирали детей, которых из Испании привезли. Отец сказал: «Будет у тебя сестра», и они уехали. Когда родители вернулись, я был в саду. Отец спокойно мне рассказал, что они выбрали девочку, хорошую девочку, испанку, но подошла бездетная семья, муж и жена. И они упросили отдать девочку им. Я помню, какой я устроил скандал. Я заскочил в дом, закрыл дверь (благо, хозяйки не было), захлопнул окна и долго не пускал в дом родителей. Хотелось очень сестрёнку.
«Юный Ворошиловский стрелок». Натер ртутью медаль
Ещё очень хотел получить значок «Юный Ворошиловский стрелок». Летом 1940 года я отдыхал в пионерском лагере под Лугой. Помню, там с нами занимался пожилой военрук. Для получения значка требовалось выбить из мелкокалиберной винтовки сорок очков из пятидесяти. У меня всё никак не получалось. Мне было обидно и стыдно. Очень хотелось получить этот значок: привинтить его и показывать всем. Как-то приходит военрук и говорит, что привезли боевые винтовки Мосина. Он отобрал ребят покрепче, в том числе и меня. Чтобы уменьшить отдачу, у нас были специальные подушечки. Надо было на расстоянии 50 метров выбить 35 очков из пятидесяти. Несколько раз мы стреляли, и, наконец, мне удалось выбить 42 очка. А значков почему-то не оказалось. Военрук жил на улице Халтурина. Я его истерзал: приходил к нему каждые две недели, выклянчивая положенный мне значок. Наконец весной 1941 года он мне этот значок вручил. До сих пор он хранится у меня дома. Эта история имела продолжение. После ранения в 1944 году я лежал в госпитале 10 14. Это Герценовский педагогический институт, моя будущая «альма матер». Я потом в нём учился. Когда мы оклемались и начали ходить, то стали бегать в самоволки. Вот когда вы смотрите на Казанский собор, на его правое крыло, правее, через дорогу – арка. Это вход в Герценовский институт. Между этой аркой и красивой решеткой была щель, которая была закрыта клубком колючей проволоки, чтобы не пролезть было. Мы с товарищем на нормальную одежду надевали халат. Крюком вытаскивали эту проволоку, снимали халаты и выходили на Невский. Перед этим заранее договаривались с товарищем, чтобы он нас поджидал через некоторое время, и тем же путём возвращались обратно. К тому времени у меня была уже медаль «За отвагу». Я ею очень гордился. Помню, ребята разбили градусник и посоветовали мне ртутью натереть медаль, чтобы она ещё сильнее блестела. Я натёр и красные буквы «За Отвагу» выпали... Но дело не в этом. Вот я в очередной раз пролез, вышел и решил посидеть на скамейке, понаслаждаться в садике перед Казанским. Вдруг кто-то: «Альтшуллер Рэм?» Подходит мой военрук в форме с узкими погонами административной службы. Он подсел. Я, конечно, ему левую грудку подвинул... Он медаль увидел и говорит: «Ну, что, помогло, значит?» Я говорю: «Помогло». Это просто такая деталь. Понимаете, воспитывали, не знаю каким образом, но вот получалось так, что мы не просто медали хотели, а хотелось и в деле побывать, и чтобы наградили. А почему бы нет? Помните, как у Тёркина про медаль?
«Я вздрючу своего писаря!»
Когда я служил в морской пехоте, уже в Восточной Пруссии, помню, вбежал к нам писарь и говорит, что меня, Сашку Курунова, Панкратова Лёшу и Германова представили к награждению орденами Славы. Это было после боя. Мы там кое-что сделали серьёзное. А нам так хотелось получить медаль Ушакова. Она была такая, круглая, как медаль «За отвагу», но из-под неё выглядывал якорь и была серебряная цепочка. У меня была окончена семилетка, и я был самый грамотный во взводе. Подходит ко мне Сашка и говорит: «Пойдём к командиру бригады. На кой нам эти ордена? Вот медаль если бы дали“. Мы пошли. Пришли, откозыряли и говорим: «Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться!» Он говорит: «Обращайтесь». Предложил сесть. При этом он ещё так внимательно смотрел на нас. Это я помню. Мы говорим: «Нас награждают орденами Славы. А вот нельзя ли нам медаль Ушакова?» Он говорит: «Во-первых, я вздрючу своего писаря. А во-вторых, не положено: это во флотском экипаже надо быть. Но главное не в этом. Уже всё подписано». Видите, сочеталось и детское, и война. Всё перемешалось... Вот как мы далеко ушли от значка «Юный Ворошиловский стрелок». Он, кстати, до сих пор хранится у меня дома.
Погибший класс
Перед войной я окончил седьмой класс 22-й неполной средней школы, которая до сих пор стоит на Благодатной улице Санкт-Петербурга. Когда въезжаете с Московского проспекта на Благодатную улицу налево, то с правой стороны будет двухэтажное здание моей школы. Как это ни удивительно, но лет 15 назад мой директор всё ещё был директором этой школы. Ему 24 года было перед войной. Из моего класса войну мало кто пережил. Большинство мальчиков погибли на фронте, а девочки поумирали от голода в блокаду.
Аресты. Как из нас воспитывали бойцов
Я помню хорошо 1940-41 годы. Часто мы приходили в класс, и кто-то входил заплаканный, девочка или мальчик. От него отсаживались в сторону, потому что хорошо понимали, что произошло. Кого-то из родителей, а может быть, и обоих ночью арестовали. Это мы отчётливо понимали. А поскольку у меня отец был военным, то дома не раз вёлся разговор на эту тему. Смысл беседы был в том, что не нужно заниматься разговорами на эту тему, не нужно откровенничать. Если даже что ты думаешь, пожалуйста, для этого есть дом. Это достаточно серьёзно и опасно. Говорили как со взрослым. Не только со мной, и с другими. Поэтому в те времена, эти страшные времена, вот так вот и поступали. Приходили и отстранялись от этого одноклассника или одноклассницы. Тем более что иногда позже и они исчезали, а иногда и сразу они не приходили – и становилось ясно... Но с другой стороны, к нам приходили на уроки военные. Рассказывали о себе, агитировали за сбор металлолома. Показывали большие такие плакаты танков, самолётов. Говорили, что это делается из этого металла. Рассказывали, как они воевали на границе – и такие были. Я бы сказал так, что они воспитывали – и это бесспорно, для меня, по крайней мере – в нас убеждение в том, что война обязательно будет. Они зачастую об этом не говорили. Может быть, им не рекомендовали говорить об этом, а может быть, это и не надо было. Тем более что в 1939 году мы с Германией были в очень приятельских отношениях, к сожалению. Но они воспитывали в нас это чувство. Я бы не назвал его патриотизмом. Они исполняли свой долг. Они готовили наше поколение к тому, что придётся каждому мальчику, а в будущем мужчине, защищать страну, в которой он живёт, землю, на которой он живёт, и всё это, с моей точки зрения, сыграло не последнюю роль. Поэтому вот эти военные, я полагаю, делали благое дело, нужное дело. Не было там никаких лозунгов особых. Ну, где-то всуе, где было необходимо, они повторяли имя Сталина, еще что-то такое. Но, в сущности, их рассказ действовал на нас очень серьёзно. Я по себе это понимал. После этого мы не просто ходили консервные банки или металлолом какой-то собирать, а уверены были, что это мы делаем для оружия, которым, возможно, придётся пользоваться и нам и так далее.
В разговорах между собой мы говорили о своих родителях. Мы же обменивались, кто из какой семьи, кто, как... И если узнавали, что у кого-то папа не служил, это считалось серьёзным дефектом. А как же так? Мужчина должен быть обязательно воином.
Начало войны
Летом 1941 года мы с мамой отдыхали в Псковской области, рядом с бабушкой. Там было радио, и я помню сообщение о начале войны. Там был репродуктор, а не мощный громкоговоритель. Что там – деревня, посёлок. Его вынесли из дома, поставили на подоконник, и собралась толпа. Кто сидел на траве, кто… Молча. И я там был и услышал эту речь его о том, что началась война. Я бы сказал неправду, если бы утверждал, что в этот момент понял, какое несчастье грядёт.
Помню, как через несколько дней местные парни с мелкокалиберными винтовками и дробовиками побежали на гражданский аэродром, куда немцы выбросили десант. Оттуда никто не вернулся. Ну, это и понятно
Помню, как мы с мамой приехали к бабушке, и мама буквально требовала, кричала, плакала. Настаивала, чтобы они поехали с нами в Ленинград. Несмотря на это, они остались… Тогда ещё не знали, как немцы относятся к евреям…
Через горящий Псков – в Ленинград. Диверсанты в поезде
С последним эшелоном, через горящий Псков, мы с мамой вернулись в Ленинград. Когда мы сели в поезд и ехали, к нам подсели двое военных. Примерно в районе станции Сущёво они подсели в наше отделение плацкартного вагона. Сели, разговорились. Любезны очень. Обменивались чего-то там, откуда едут и прочее. Они в командировку едут и так далее. Я это ещё потому так хорошо помню, что у одного из них была медаль «За боевые заслуги», и это меня очень заинтересовало. Помните, как у Тёркина, медаль хотел получить? Помню, когда я начал воевать, наш полк стоял в районе Белоострова, меня ввели в палатку, где я увидел у Саши Кронова медаль «За отвагу», я не мог оторваться от неё. Он поймал мой взгляд и спрашивает: «Ну что? Хочешь получить?» А мне очень хотелось получить такую медаль. Я говорю: «Да». Он говорит: «Ну, не то получишь». Саша был из Акуловки и позднее погиб. Ну так по поводу тех военных. Часик поговорили, потом они встали и ушли. Буквально через десять минут прибежали НКВД. Синие фуражки у них такие. Бежали по вагону и спрашивали буквально у каждого, у каждого, у каждого, не видели ли двух военных. Когда дошла очередь до нас, они к маме обратились, и она сказала: «Да. Только что сидели здесь. С нами разговаривали. Они говорят: «Обрисуйте». Она стала описывать. Они сказали: «Да, это они. Мы их ищем. Это диверсанты...» Эти двое абсолютно свободно говорили по-русски, без всякого акцента. Вот это я помню. Это сильное впечатление произвело.
На Урал
Когда рано утром поезд подъезжал к Ленинграду, все очень боялись налёта. Как я уже говорил, когда мы проезжали Псков, он уже горел, недалеко от вокзала. Мы видели по краям дороги воронки, какие-то разбитые машины и представляли, что нас ждёт, если налетят немецкие самолёты. Ленинград со времени нашего отъезда почти не изменился. Кроме патрулей на улицах, ничего не напоминало о войне. Наш дом обезлюдел: кто ушел на фронт, кто уже эвакуировался. Мы с мамой хотели остаться в Ленинграде, но наши знакомые и дальние родственники приезжали и буквально потребовали, чтобы мы уехали. Ну, ожидали, что город может не выдержать и немцы войдут. Поэтому мы быстро приехали и довольно быстро уехали отсюда на Урал.
Мои побеги
Прибыли мы на станцию Тёплая Гора. Там располагался трест «Уралзолото». На его фабриках из руды извлекали алмазы. Они были нужны для оборонной промышленности. Жили мы в посёлке Кусья-Александровская. Мама устроилась в какую-то контору машинисткой. Я попытался учиться, но это оказалось невозможным. Пайки были небольшие. И я пошел работать. Сперва трудился на конвейере, потом в открытом забое. Мы на вагонетках по узкоколейке возили руду. Мальчишек было мало, и меня начальник треста направил в Нижний Тагил на курсы шоферов с тем, чтобы после окончания я вернулся работать в трест. Там я закончил курсы, получил «стажерку», отстажировался и получил права шофёра третьего класса. Практику я проходил на газогенераторной машине, кажется, ЗИС-5 или ЗИС-5А – уже не помню. Они работали на древесных чурках. Машины были маломощные по сравнению с обычными, которые на бензине, но это была необходимость: не было горючего. Я на такой машине работал достаточно долго. Целыми днями возил продукты. Это был такой соблазн. В кузове сидят два автоматчика, а ты везёшь продукты, голодный. Но нас кормили там всё-таки. Потом я вернулся, и меня заставили шоферить на трест. Трест «Уралзолото» был военизированной организацией, и поэтому у меня была бронь. Я два раза бежал на фронт. Первый раз, в начале 1942 года, просто подсел в воинский эшелон. Солдаты отнеслись ко мне хорошо. Подкормили, там было сено, чтобы поспать. Но проехав километров двести, мне понадобилось выйти, меня поймали и вернули. Второй раз я списался со своим приятелем Ваней Гавриловым. Он жил под Москвой в посёлке Дулёво – это недалеко от Орехово-Зуево. У него был дядька, воевавший под Москвой и часто им писавший. Мы договорились, что мы тоже к нему поедем воевать. Я выкрал чистый командировочный бланк, заполнил его, что я еду в Дулёво якобы по делам семьи. С этим удостоверением я спокойно проехал Свердловскую, Молотовскую, кажется, ещё Горьковскую область и оказался в Орехово-Зуево. Там пересел на узкоколейку и приехал в Дулёво. В Дулёво вышел и сдуру подошел к стоявшему на перроне милиционеру и спросил у него адрес, где жил мой приятель. Он попросил показать мои документы, спросил, зачем приехал. Я что-то ему наплёл. Он ничего, ничего. Объяснил, как пройти. Я пришел. Приятель меня встретил, накормил, всё хорошо. Мать его спрашивала, зачем приехал. Что-то я и ей сказал, неправду какую-то. А с ним мы пошли гулять и решили завтра, он уже знал куда сесть и куда ехать. Ночью я проснулся от яркого света в лицо. Пришла милиция… Ну, всё. Ночь я просидел в милиции. Днём допрашивали. На следующее утро меня на поезд. Поручили кондуктору, и те передавали с рук на руки. Вернулся домой. Вот и все мои побеги.
В 1943 году, когда блокада Ленинграда была уже прорвана, к нам из Ленинграда приехал какой-то инженер, и я узнал, что проводится набор мужчин на работу в какую-то организацию, снабжающую Ленинград продуктами по воде. Я выложил перед ним свои водительские права. Он с удовольствием схватился за них и сказал: «Беру». Я говорю: «А у меня мать». Ну, не очень ему хотелось, но тоже взял. Я уже тогда знал, что не буду у них работать, а сбегу на фронт. Приехали в Ленинград. Я был определен мотористом на катер. Короче говоря, недели через две я пришел в первый отдел треста «Ленвод» и попросил снять с меня бронь. В этот раз он просто разорвал моё заявление. Ещё через две недели я снова пришел с заявлением. На этот раз он меня усадил и сказал примерно так: «Вот когда кончится война, скажешь мне спасибо». Скомкал моё заявление и бросил в корзину.
На фронт… за водку! Выдал идиш за немецкий
Тут на талоны выдали водку. Я получил свою бутылку, ещё приятель дал мне свою. Я положил водку в карманы фуфайки и пошел пешком в Белоостров, на фронт. Меня остановил военный патруль. Начали меня «терзать». Я расплакался. Сказал, что у меня все погибли. Поднаврал про себя там многое. Они на меня махнули рукой, и я пошел дальше. Вышел второй патруль во главе с сержантом Ваней Барановым. Недавно Иван Павлович Баранов умер. Он был полным кавалером ордена Славы. Ну, и остановили. Приём был тот же самый. Я пустил слезу, опять стал плакаться… Ну, не один я был такой «умный“. Многие бежали на фронт. И все старались, где нужно, там приврать, где нужно – разжалобить. Они стояли, слушали, а потом Иван говорит: «Вот что. Поворачивайся-ка и топай обратно в город. Уходи». Я повернулся и они увидели, что у меня груди как у дородной женщины. Ребята спрашивают: «А что у тебя там?» Я говорю: «Водка». Они спрашивают: «Как водка? Ну-ка, покажь». Вынул я бутылку. Они смотрят, водка. Говорят: «Открой… Отхлебни». Я тогда ещё не пил, но немножко отхлебнул. Забрали они эту бутылку и говорят: «Вот видишь этот лесок? Там увидишь, стоят много-много солдат и там «купцы“. Придёшь, встанешь в строй. Может тебе повезёт. Но не вздумай сказать, что мы тебя пропустили“. Я не знал, что такое «купцы», но не стал спрашивать и пошел. Они говорят: «Стой, стой, а там что?» Я отвечаю: «Тоже бутылка». Они говорят: «Отдавай». Ну что, молодые ребята, находились в относительном тылу – всё правильно. Я подошел к этой группе. Там стояли выздоровевшие солдаты из госпиталей. И шли «купцы“. Купцами называли офицеров, которые набирают солдат в свои подразделения. Вот они двигаются, двигаются и дошли до меня. Впереди этой группы шел заместитель моего будущего комбата. Спрашивают рядом стоящих солдат: «В пулемётную роту хочешь?» Тот отвечает: «Хочу». Следующего спрашивают: «В пехоту?» Тот мнётся: «Не-е-ет. Я миномётчиком лучше». Понятно, люди после ранений, страх-то всё равно жил в каждом. Потом это были, с моей точки зрения, старики. По 30 лет им было, а кто и старше. Когда очередь дошла до меня, они что-то презрительно посмотрели. Ну, не презрительно, а так, мимо посмотрели, повернулись и пошли. Я понял, что «горю сизым пламенем». Куда деваться? Обратно возвращаться?.. Я же сбежал, а это военизированная организация… Всё, конец. Тогда я им говорю: «Дяденька, дяденька. Я знаю немецкий». Дело в том, что когда я год был у дедушки и бабушки, то постиг идиш, еврейский язык. Он очень близок к немецкому. Я говорил на нём достаточно свободно, а понимал всё. Тогда этот Залман Каминский повернулся и говорит: «Шпрехен зи дойч?» Я отвечаю: «Йя-йя». Ну, ещё несколько фраз… Тогда он говорит командиру первой роты, капитану, кажется, по фамилии Сергеев. Он был с Кировского завода и потом погиб при мне: «Говорит. И понимает. Забери его к себе, пригодится». Мне показали палатку, в которую надо было идти. Там спрашивают документы. У меня было временное удостоверение личности. Сперва к нему отнеслись недоверчиво, но потом все-таки взяли. Так я оказался там. Став рядовым первого батальона, которым командовал тогда капитан Сироткин Валерий Ефремович. 129-го Гвардейского Ленинградского стрелкового полка, 45-ой гвардейской ордена Ленина Краснознамённой Красносельской стрелковой дивизии, 30-го Ленинградского гвардейского стрелкового корпуса, которым командовал генерал Симоняк. Короче, взяли меня в первую роту, стрелком. Выдали мне обмундирование, ботинки с обмотками, кожаный ремень, каску… Смертных медальонов тогда уже не было. Противогазы нам выдали только во время боёв в Прибалтике, но мы их тогда же выбросили. Лучше было взять в эту сумку картонную коробку с патронами: она весила столько же, сколько и противогаз, или пару гранат вместо этого… Накой этот противогаз? Выписали красноармейскую книжку, вручили ППШ с диском. Один раз нас вывели на стрельбище.
Курсы снайперов
Наверное, через недельку, к нам пришел офицер, нас построили и он спрашивает: «Ребята, кто хочет на курсы снайперов?» Ну, как же?! Я шагнул вперёд. Я вообще был о себе высокого мнения и считал, что с моим приходом в Великой Отечественной войне произошел перелом. Только после ранения это мнение изменилось. Курсы были краткосрочные. Выдали мне нашу трёхлинейную винтовку с немецким, цейсовским, оптическим прицелом. Трёхлинейка – это прекрасная винтовка. Если пристрелять её – ну, что вы? Безотказное же оружие и очень просто сделанное. Прицел ближе к прикладу, выходил довольно далеко, и поэтому рукоятка затвора была согнута ближе к цевью, чтобы не мешать прицелу. Немецкий прицел считался лучше нашего тем, что имел гуттаперчевый наглазник. Наш был несколько подлиннее и не имел смягчающего наглазника. Поэтому при выстреле ребята опасались отдачи, и от этого страдала точность стрельбы. Оптика же наша была не хуже немецкой. На курсах теоретические занятия чередовались с практическими. Сначала на сотню метров стреляли, потом на две… 400 –это предел. Мишени были поясные: силуэт в немецкой каске. Нас учили пристреливаться днём. Делали деревянные рогатки, последний выстрел делали с рогатки в какое-то определенное место на тот случай, если ночью появится огонёк или фонарик. Немцы же с комфортом воевали с фонариками. Нас учили стрелять, чтобы поразить цель вот таким вот образом. Преподавали маскировку, передвижение и как делать запасную позицию... Работать учили в парах. Меня прикрывала Парфёнова Соня, сибирячка, 1923 года рождения, родом из Томска. Она к тому времени уже потеряла двух напарников. Я был третьим. Соня была такая крупная, дородная девица, а я, прямо сказать, был не гвардейского телосложения. Помню, когда меня ей представили, она так с сожалением на меня посмотрела. Как я понял уже через много лет, ей попросту было меня жаль. Её задача была ни в коем случае не стрелять. Она не должна была этого делать. Это была моя работа, а её задача состояла в том, чтобы прикрыть меня в тот момент, когда это необходимо. Но это было уже потом.
Женщины на войне
Здесь уместно поговорить о женщинах на войне. Можно говорить о слове патриотизм, но мне не нравится, когда его часто употребляют. Они шли на фронт, понимая, что это война, потому, что им было чисто по-женски, а это значит – нестерпимо жаль мужчин, которые туда уходили. Они шли с ними, чтобы разделить то, что им там придётся хлебнуть, а хлебнуть пришлось под завязку – дальше некуда. Что касается отношения мужчин к ним, то оно было разное. Мужчины были здоровые, молодые. В 1944-45 годах их хорошо кормили… Заглядывались, конечно, на этих женщин. Завидовали тем, кто имел с этими женщинами какие-то дружеские отношения. Многое надумывали об этих отношениях. Разговоры были разные до самых неприличных. У старших офицеров, командиров полков и так далее были такие женщины, с которыми они жили. Но в основном женщины стирали наши портянки и гимнастёрки, таскали нас, искалеченных, с поля боя. Вот это была их основная работа.
Винтовочка и маскхалат
После окончания курсов я вернулся в свою первую роту, но уже со своей винтовочкой. Винтовка была не новая, но лучше, чем новая. Прежним владельцем она была хорошо пристреляна. Там уже если хорошо прицелился и сам во время выстрела не выдохнул раньше времени, это очень важно было, то попадание было очень хорошее. Я очень доволен был ею. Патроны мы использовали самые обычные, но нас научили тоненько очень их смазывать, потом вытирать. Патроны мы берегли. Зимой снайперы согревали их на груди, потому что если ты берёшь патрон из сумки холодный, то погрешность будет значительной, особенно на большое расстояние. Прямо скажу, за такое короткое время обучили нас не плохо. Летом камуфляжные маскхалаты нам не давали – воевали в обычной форме. Зимой выдавали очень тёплое нижнее бельё, фуфайку, ватные брюки, валенки, маскхалат с капюшоном. На винтовку давали белый чехол, на прицел – марлю. На прицел обязательно, потому что от оптики могут идти блики и по ним немец может тебя «шлёпнуть», пока ты ползёшь. Когда выползешь на позицию, то марлю, конечно, снимаешь. Задача нашего корпуса и дивизии, как я понимаю, состояла в том, чтобы пробить дырку в обороне противника для прохода через неё танков… Потери у нас были очень большие, поэтому снайперских групп у нас не было. Снайпер также должен был идти в атаку, говорили, что сзади немножко, но какой там сзади, когда бежит Ваня Бударин, мой взводный… Господи, ну, о чём говорить?
Финны. Выборг
Десятого июня 1944 года началось наступление на Карельском перешейке. Очень хорошо помню, как нас выдвигали на рубеж, ночью с девятого на десятое. Через р. Сестру мы переправлялись на понтонах. Никакого противодействия со стороны финнов не было. Во-первых, наша артиллерия очень хорошо обработала их передний край, во-вторых, финны очень хорошо умели воевать, поэтому в неравное единоборство не вступали. Они подстерегали нас на просёлочных дорогах, в лесу, на бывшей линии Маннергейма. У них были очень подвижные отряды, они хорошо знали местность, физически хорошо были подготовлены, хотя их не очень хорошо кормили, немцев лучше (ну, немцы ограбили Европу так, что им было легче).
Мы наступали по Средне-Выборгскому, а потом на Приморское шоссе вышли. Через десять дней боёв мы вошли в Выборг. Наш полк в город не входил. Мы обошли Выборг и встали там, где сейчас посёлок Гвардейское. Потери у нас были значительные и при стычках с финнами, и от подрывов на минах. Мин было очень много. Бывало, заходишь в оставленный дом, а там под половиком небольшая мина. Мин-сюрпризов было тоже много. Линия Маннергейма была в основном разрушена нашими войсками в 1940 году. У финнов, конечно, не было возможности восстановить эти укрепления. Они поступили иначе. Поставили свои огневые точки между этих руин. Там у них были пулемёты, скорострельные английские, французские, шведские пушки – чего только у них там не было. Вот чего не было, так это «кукушек». Лезть на дерево – это же самоубийство. Один выстрел – и тебя засекут. Так что этого мы не встречали. В этих боях приходилось стрелять не так много и не часто.
Каша для пленных
Запомнился один случай: это я хочу рассказать об отношении к финнам. Я не помню это место. Бой затих. Финны отошли, а мы не продвигались что-то. Наверное, ждали приказа. Вызывает меня командир моей роты, капитан Смирнов. Я прихожу. Стоят пленные финны. 12 человек. Не связанные, ничего. Стоят в своих мундирах, лето. Командир мне говорит: «Возьми с собой парочку человек и отведи их в тыл, на сборный пункт“. Мы повели их по просёлочной дороге. Кажется, это было где-то четырнадцатого- пятнадцатого, примерно так семнадцатого июня. Километров так десять надо было идти или восемь. Идём мы, уже хочется есть, и тут видим, стоит полевая кухня. На ней, наверху, стоит повар в белом колпаке и белой куртке и раздаёт черпаком в котелки... У нас были с собой котелки. Мы подошли, нам каши навалили и очень обильно. Не спрашивали, кто мы, откуда. Такие же солдаты, как все. Финны сидят, мы едим, и тут я уловил их взгляд. Они на котелок так смотрели – ну, голодные же. Здоровые мужики. Я Сашке говорю: «Надо бы поделиться, что ли». Он говорит: «Ну, делись». Я думаю, что делать-то. Сашка был умнее меня и на самом деле намного. Это мой друг был. Саша погиб в конце войны. Он на меня посмотрел и говорит: «Так, вываливай мне из котелка кашу». И другому говорит: «Вываливай мне свою кашу». У нас образовались два пустых котелка. Он говорит: «А теперь иди к кухне и набери оба полностью, доверху». Котелки у нас были такие большие, круглые. Я подошел и говорю: «Слушай, тут ещё есть ребята». Не сказал, что для пленных. Повар нас и не видел: лес. Мы сидели в метрах полтораста. Он навалил. Я говорю: «Давай полнее“. Он: «Что вы там, облопаетесь». Я говорю: «Давай, давай, Ложки есть?» Он говорит: «На. Принеси только». Ложка «святое дело» было: всегда за голенищем или за обмоткой носили. Дал ложки, ещё две буханки хлеба. Мы кашу с хлебом тогда ещё ели. Я принёс. Финны так внимательно смотрели. Я показал, ложки дал. Мы сидели, ели, и они ели. Поели мы, потом я подошел, они отдали, что-то по-фински говорили... Я, конечно, ничего не понял. Финский мы не изучали. А вот потом, в Эстонии изучали эстонско-русский военный разговорник. Кстати, нас учил эстонскому языку Арнольд Мери. Слышали про такого? Да, он был тогда майором. Потом уже стал Героем Советского Союза. Я до сих пор помню (извините за хвастовство): «Цейс»- стой, «гяйд юэалс»- руки вверх, «имбэр бэрэд»- кругом, «рельвад маха»- бросай оружие, «куссон вэзи»- где вода...
Пшенка со стихами
Ну, а пленных финнов мы благополучно довели, сдали (помню такой большой сарай), получили расписку и возвратились в роту. Как я сказал, у меня была хорошая память. Вот и теперь заговорили о каше, и я вспомнил: нам выдавали кашу в брикетах. Этот концентрат можно было положить в горячую воду, и через несколько минут уже готова каша. На пачках этих концентратов были напечатаны короткие стишки. На пшенном: «угощайся кашей пшенной, а врага корми стальной, чтобы враг неприглашенный не топтал земли родной». На другом брикете был нарисован немец, спускающийся на парашюте. Такой со свастикой на рукаве и, пардон, с огромным задом. Внизу стоит красноармеец. Он держит штык и немецкий зад уже в нескольких сантиметрах от штыка. Под картинкой было написано: «Ты на советском рубеже искал посадочной площадки. Лети, лети – тебе уже готово место для посадки“.
Ещё я помню песню нашего полка:
«Споём друзья про славные походы
О том, как пал туман у наших ног.
О том, как шел к Синявинским высотам
Краснознамённый наш гвардейский полк.
Вперёд, гвардейцы! Вперёд, вперёд!
На подвиг смелый страна зовёт.
Победы зори вдали горят.
За нашу Родину вперёд, солдат!
За город Ленина вперёд, солдат!
У нас в полку отважные ребята.
На подвиг смелый каждый встать готов
Ну, где найдёшь разведчика, солдата,
Как наш бывалый товарищ Лизунов?».
Был у нас такой разведчик. Он, кажется погиб. Да…
Комбат Сироткин. Сколько царей Иванов было на Руси?
Хочу сказать о своём комбате. Сироткин. Это человек неординарный. Сам он новгородский. Кончил десять классов. Прошел финскую войну. 22-го июня начал войну в Литве. Полк «разнесли» вдребезги, не помнит, как очухался в Колпино. Тогда он был сержантом, потом стал офицером. Прошел войну до 1944 года. В 23 года он был награждён тремя орденами Красного Знамени, орденом Красной Звезды, Отечественной войны» 1 степени и орденом Суворова 3 степени. Представляете, орден Суворова? Человек поразительный. Мало того, что он, что называется «военная косточка», гвардии полковник, после войны служил на Сахалине и так далее. У него была одна из лучших в мире коллекций почтовых марок «Искусство Франции». Он блестяще знал историю России. Мы с ним дружили после войны. Часто встречались, ходили на книжные развалы. Я мог слушать его часами. Как-то я его спросил: «Валерий Ефремович, сколько в России было царей Иванов?» Он посмотрел на меня так, и говорит: «Вам не стыдно задавать мне такие вопросы? Где Вы живёте? 6 было Иванов, 6. И вообще Вам пора собирать библиотеку по истории России“. Человек потрясающий. Он меня всегда поражал. И пять ранений, пять ранений. Прошел всё, прошел ад кромешный, и остался таким, каким был. И он так жалел нас. Помню, как-то мы были на Ленинградском радио. Записывали беседу с известным в Ленинграде журналистом Александром Ивановичем Солдатовым. Правда, к сожалению, этот кусок вырезали, не дали это на радио. Солдатов спрашивает Сироткина: «Вот тут сидит ваш солдат, а я хочу спросить Вас как командира батальона. Вот как было с рядовыми солдатами?» Сироткин говорит: «К сожалению, вошло в характер офицеров не суворовское отношение к солдатам. Если хотите, я сформулирую одной фразой: нет солдат – и нет проблем. То есть гибнет, например, рота, а ротный остаётся целым и с ним десятка два-три, а может, и меньше солдат. Отводят в тыл. Пока формируют, пока что. В это время, говоря солдатским языком, можно погуживаться неплохо, повеселиться, попить и всё...» Тогда же Солдатов задал мне вопрос: «Сколько у Вас на счету вражеских солдат?». Я ответил: «5, на шестом я попался. Много не успел. К сожалению, так получилось». Он спрашивает: «Валерий Ефремович, а что Вы по этому поводу можете сказать?» Он отвечает: «Если бы те немцы, что были записаны за снайперами, были бы действительно убиты или ранены, то война кончилась бы в 42-м году максимум. Приписывали вовсю: и по сотне и по полторы, и награды давали, и всё.… Вот Рэм Соломонович сказал Вам правду по двум причинам. Во-первых, он человек порядочный и не врёт, а во-вторых, потому что всё же я здесь сижу. При мне он не скажет, что 25 за ним записано». Сироткин сам был с юмором, но характер у него был дай Бог. Его трижды представляли к званию Героя Советского Союза, но Симоняк очень не любил нашу 45-ю дивизию и, как говорили, произнёс такую фразу: «Пока я жив в этой дивизии героев не будет». На первых двух представлениях рукой Симоняка было написано: «Наградить орденом Красного Знамени». А на третьем: «Наградить орденом Суворова».
В начале девяностых я втайне от Сироткина собрал нужные документы и послал в канцелярию президента Ельцина. Но из неё был переслан ответ в горвоенкомат. Мне позвонили, что получен ответ, и я пришел в горвоенкомат. Там горвоенкомом сидел генерал-майор, бывший командир нашей дивизии. Послевоенный, конечно. Он спрашивает меня: «Какое вы право имели писать…». Я ему отвечаю: «По тому праву, что я гвардии рядовой и воевал под его командованием. Я написал то, что думают мои друзья, кто остался жив. Мы благодаря ему живём. Потом он действительно достоин». Тут военком стал переходить, прямо сказать, на неприличный тон. Я его оборвал: «Какое вы имеете право? Вы командир нашей дивизии. Хотите, я вам скажу, что я думаю? Это я вам эти погоны подарил генеральские. Доля золотого на ваших погонах – это моя доля и таких солдат и командиров, как Сироткин“. Тогда он сбавил тон: «Надо было в организацию пойти... От имени организации…» Я говорю: «Ну, давайте завтра я приведу к вам десяток наших ребят. Вы напишете письмо президенту Ельцину. Мы подпишем его. Вы первым подпишете как бывший командир нашей дивизии. Направим письмо, что мы не удовлетворены неприличным канцелярским ответом из его канцелярии и что Сироткин достоин присвоения звания Героя России». Военком тут же в кусты... Жалко, конечно, жалко. Потому, что Сироткин достоин был этого. Он и финскую прошел, ужас такие вещи рассказывал…
За что ротные не любили снайперов
Вообще, ротные очень не любили снайперов. Особенно в обороне. В обороне более или менее спокойно жилось. Солдаты обживались. Немцы вообще любили комфорт, ну, и мы тоже были не против. Вот приведу такой, весьма распространённый, пример: между нами и немцами колодец, единственный. Днём ходили по очереди за водой. И вот прибывает такой тип, как я, положим. Ему надо начинать охоту. У снайпера два принципа: первое – это сохранить себя. Значит, нужно выбрать место, с которого можно быстро убраться, если что. Второй: такое найти место, чтобы фрицы были поближе и беззаботны. Сами понимаете, если все настороже, то сам можешь легко стать тем, за кем охотятся. Стрельнул такой тип из своей берданки с оптическим прицелом немца у колодца и всё, прощай, спокойная жизнь. Немцы обрушивают шквальный огонь из миномётов, своих «ишаков». Знаете, у них были такие шестиствольные на колёсах. Это ужас. Всем приходится лезть в «лисьи норы», в землянки. Не высунуться, ничего.… И это из-за какого-то одного фрица, а может, в него ещё и не попали. Поэтому недолюбливали, недолюбливали.
Лет через двадцать после войны на одной из встреч я увидел своего земляка, который тоже охотился. Я увидел у него два ордена Славы. Разговорились. Я спрашиваю: «Федя, сколько ты положил фрицев-то?» Он посмотрел на меня, засмеялся и говорит: «Ни одного». Я говорю: «Да как, что?» Он отвечает: «Мне сказал замкомбата: „Не нарушай наш покой. Мы что надо сделаем. Зарубки на прикладе у тебя будут, награду получишь, не волнуйся». Так он получил один орден и второй. Ну, не знаю, может, у него и были, может, он немножко утрировал. По крайней мере, такое было. Понимаете, на фронте были такие же люди, какими обычно они бывают и в мирной жизни. Само же снайперское движение было всё же серьёзным, всё же сделали они много. И наш Смолячков – ему ещё памятник есть на Выборгской стороне – он действительно больше сотни немцев уложил. Была ещё такая Людмила Павличенко в морской пехоте на Украине. Она под Одессой, под Севастополем три сотни уложила. Мне рассказывали ребята из морской пехоты, которые знали её.
СМЕРШ
Помню, когда мы обошли Выборг, наш полк остановился в районе нынешнего города Светогорска. Приказали окапываться. Мы расположились, построили землянки, стали получать пополнение и ждать, куда нас забросят. С пополнением к нам пришел один парень. Фамилию его я уже забыл. Он был ленинградец, со средним образованием, на год или два старше меня. Он спросил: «Тут есть ленинградцы?» Ну, я сказал: «Я». Он подошел, и мы познакомились… Спустя недели две меня вызывают в «СМЕРШ». Сидевший там майор спросил, знаю ли я такого-то. Я рассказал ему, как мы познакомились с этим солдатом, когда тот пришел с пополнением. После этого мы с ним виделись раза два на ходу, но разговора не было. Сказал, что помню, что он живёт на Моховой. Ничего больше я не знал, действительно. Он спрашивает: «Ну, а если бы встретил его, узнал?» Я отвечаю: «Ну, конечно». И тогда он говорит: «Вот, что. Поедешь ты, ещё один автоматчик и с вами сержант. Поедете в Ленинград. Сержант тебе по дороге объяснит зачем». Ну, приказ есть приказ. Через день за мной пришел сержант. Пришли мы снова к начальнику «СМЕРШ». Пришел ещё один солдат, и он нам объяснил: «Поедете в Ленинград на десять дней, придёте к нему домой. Если его там нет, спросите, есть ли у него родственники, где живут? Есть ли знакомые, где живут? Днём будете ходить по улицам и смотреть». Я очень хорошо помню, как мы пришли к нему домой, и разговаривали с его мамой. А дело в том, что его как имевшего среднее образование взяли работать помощником картографа. Он копировал карты. Через несколько дней после этого он сбежал, дезертировал. И вот я помню, как мы пришли к нему домой, в коммунальную квартиру. Помню, как была удивлена его мама. Я помню даже, что у неё на окне был вбит гвоздь без шляпки и на него были нанизаны его письма. Сержант попросил нас выйти, поговорил о чём-то с ней и забрал эти письма. Помню, как мы ещё заходили по какому-то адресу на Васильевском острове. Этот сержант был тоже из «СМЕРШ». Это была их работа, и она нужная была, бесспорно. О них в наше время говорят то, чего не было, а то, что было – не говорят. Это же контрразведка, она в любое время, в любой армии во время войны была. Без неё же нельзя. Короче, походили мы, походили, и на этом всё кончилось. В один из дней сержант дал нам передохнуть. Шел я по городу, и меня потянуло на Петроградскую сторону. Там за стадионом Кирова на Неве на плаву стояли домики канцелярии организации, в которой я служил до побега в армию. Я иду, и вдруг меня окликают. Оборачиваюсь и вижу, стоит тот самый, что рвал мои заявления. Между нами говоря, я конечно струсил. Я вынул и показал ему свою красноармейскую книжку. Он попросил меня с собою пройти. Куда деваться? Пришлось идти. Пришли мы в его комнату. Я ему всё объяснил. Он куда-то звонил, что-то говорил – я не слышал. Минут через 20 он подходит ко мне и говорит: «Во-первых, меня из-за тебя хорошо вздули, а могли и ещё, и очень серьёзно. Я оформлю тебя как ушедшего в армию по призыву. Вообще, тебе повезло. Если бы ты в армию не попал, то пошел бы под трибунал, а дальше понимаешь, что было бы с тобой?»
После взятия Выборга боевые действия прекратились. Начались переговоры. Помню, что в расположении на деревьях висели большие листовки, призывавшие к бдительности и предупреждавшие остерегаться финнов-лахтарей, что могут стрелять, что могут быть, как теперь говорят, террористические акты и так далее, но этого ничего не было. «Лахтари»– так называли снайперов финских или солдат, не знаю. Я помню только это слово.
«Мы с тобой могли прервать фамилию!» – Как Рэм Соломонович Альтшуллер воевал против Соломона Альтшуллера
Я несколько раз ездил за границу: в Швецию, Данию и Финляндию. Собирал материалы о судьбе еврейских общин этих стран. Она разная. В Дании евреев почти всех спасли, переправив в Швецию. Швеция была нейтральной и даже торговала с Германией. Финны воевали против нашей армии... Все воевали. Это известный факт. Я там останавливался, ходил в музеи, в библиотеки, рылся в документах всюду – искал этот материал. В синагоги ходил, потому что там собираются старики моего возраста, кто воевал. Меня и это интересовало не в последнюю очередь. Когда я первый раз был в Финляндии, мне сказали, что в синагоге Хельсинки есть интересный материал и там время от времени собирается совет ветеранов евреев, которые воевали в ту войну. Ну, вообще, это вещь не просто парадоксальная: евреи, зная о Холокосте, воевали в армии, которая сотрудничала с немецкими войсками и воевала бок о бок. Я пришел в синагогу. Меня проводили и стали показывать материалы. Материалы, действительно, интересные. Там я увидел фотографии евреев, воевавших в царской армии ещё в 1905 году. Я работаю, прошу переслать мне найденные материалы. Тут подходит ко мне прихожанин. Мы начинаем говорить. Подошел другой. Мы с ними разговаривали, а когда стали прощаться, он говорит: «Так давайте хоть познакомимся». Я назвал свою фамилию. Вдруг они переглянулись и по-фински заговорили, а до этого разговаривали на английском. Я говорю: «Э-э. Вы, что делаете? Я же финского не знаю». Они отвечают: «А мы тебе сюрприз готовим“. Я говорю: «Если дорогой, то не надо». Они сказали, что это серьёзно. Договорились, что встретимся здесь же через день. Прихожу я послезавтра, сидят за столом человек 15. Все со значками участников войны. Все они воевали. Причём на фронте у них была в палатке устроена специальная синагога. Рядом с полком СС. У меня фотография есть. И они рассказали об этом. Они не подчинялись немецким войскам. Маннергейм такую политику своеобразную вёл. Короче, много интересного они рассказывали. Потом подходит один ко мне и говорит: «Слушай. Подойди и сядь напротив этого человека». Посадил меня напротив старого еврея. Я старый, а тот очень старый. Девяносто ему было уже тогда. Ну, я сел. Мне говорят: «Ещё раз расскажи, где ты воевал». Я рассказал, как начинал воевать на Карельском перешейке от Белоострова до Выборга. Он спрашивает: «Кем воевал?» Ну, я ответил, что начинал автоматчиком, а потом снайпером. Он слушал, а потом говорит: «Я родился в Выборге“. Ну, родился и родился. Мне-то что? Рассказал я, как брали Выборг, как я занимался своим ремеслом, охотился. И что войну с Финляндией мы окончили в городе Светогорске, тогда называвшемся Энсо. И вдруг он заплакал… Смотрит на меня и говорит: «Ты знаешь, мы с тобой могли прервать фамилию». Я спрашиваю: «Каким образом?» Он отвечает: «Я тоже воевал. Я тоже охотился. Зовут меня Соломон, а фамилия Альтшуллер». И я вам скажу, что пережил очень тяжелое чувство. Потом, позже я понял, что это было сказано с определенным подтекстом: что творит война, когда люди одной национальности стреляют друг в друга, и вообще убийство само по себе вещь отвратительная. Хотя защита своей земли есть защита. Война, действительно, иногда преподносит такие сюрпризы. Так что очень сложные чувства испытал, очень.
«Идиот, граната!» - Симоненко, раненный в зад
Во время боёв на Карельском перешейке я получил лёгкое осколочное ранение. Оно было по касательной. На правом боку порвало верхние ткани. Меня отправили не в госпиталь, а в ППМ, полковой перевязочный пункт. Они, как правило, были при медсанбатах. Там я отлёживался примерно три недели. Мне ещё не было восемнадцати лет, поэтому всё затягивалось мгновенно. К этому надо прибавить свежий воздух, хорошее питание. Все жили в землянках, а мы в палатках. Как выражались ребята, мы там припухали. Нас навещали товарищи из роты. Рядом со мной лежал такой Симоненко. Над ним потешались... Перед тем мы ворвались на вражеские позиции, заскочили в финскую землянку, сели там. Смотрим, стоят консервы. Кухня за нами не успевала. Хотелось есть. Открыли, смотрим мясо. Стали есть. Сидели на нарах, сколоченных из толстых досок. Сидевший рядом со мной Симоненко спрашивает Курунова: «Сашка, что это такое?» Показывает штуку, похожую на большое яйцо. Он там что-то такое крутанул, и тут Мишка Гофман, одессит, заорал: «Идиот, граната!» Тот кинул её под доски. Мы выскочили все, кроме Симоненко. Он растерялся. Ахнуло это дело там. Мы вбежали в эту землянку, он стоит на карачках и держится за ягодицу. Осколки ему не попали. Набило щепок. И вот ребята приходили к нам на ППМ. Ему было уже лет 27. Помню, он всё ругался и переживал: «Как я в полк вернусь? Скажут, что в зад попало, да ещё таким образом“. Так мы там отдыхали. Было много финских велосипедов. Ребята катались, а я до сих пор не умею. Когда нас выписали из ППМ, пришли офицеры и, не спрашивая, погрузили на машины, потом на поезд и привезли в Ленинград на Карла Маркса, 65 в распред.
Тела в колодцах. «Рэм, не полезу! Сдохну, а не полезу!»
В связи с этим расскажу вам одну «небоевую» историю… С моей точки зрения, славянское население и особенно молодежь Украины, Белоруссии, и в особенности России, обманывают. Или… Ведь выступал недавно президент Медведев, говорил, что не надо искажать историю и так далее… Ну, так говорите всё тогда. Говорите правду. Что я имею в виду. Помните Александр Владимирович, мы с вами говорили о плане «Ост»? Вот в 1944 году после излечения я попал в распред на пр. Карла Маркса, д.65. Там нас собрали из госпиталей. Тех, кто уже отдышался, оклемался. Мы там неплохо жили. Кормили хорошо. Ждали, когда наполнят побольше, и тогда направят на фронт. И вот в один из тёплых дней приказали построиться во дворе. Вышли старшины, приказали откинуть у стоявших тут же машин борта и разобрать лежавшие там лопаты. Разобрали. Приехала другая машина, в которой лежали широкие пожарные пояса и бухты толстых верёвок. С палец толщиной. Всё это тоже разобрали. Ещё приказали взять противогазы. Мы удивились, но взяли. Нас накормили, построили и повели на Витебский вокзал. По приготовлениям нам было ясно, что едем не на фронт. Посадили в вагоны и повезли. Всего нас было человек 200-300, не меньше. Ехали целую ночь. Я до сих пор не знаю название той деревни, но никогда не забуду, что там увидел и делал. Помню, что это была ещё российская территория, возможно Псковская область. Поезд остановился в чистом поле. Команда: «Выходи!» Выходим из теплушек, погода солнечная. В руках эти верёвки, у каждого противогаз и лопата. Выкатили полевые кухни. Тут же были ребята в синих фуражках из НКВД. Поезд ушел. Подошли офицеры стали назначать командиров взводов из солдат. Не знаю почему, но офицер подошел ко мне и, указав пальцем, назначил меня командовать взводом из сорока человек. Ну, хорошо… Мы ничего не понимаем. Нас накормили. Потом командиры разложили карту и стали назначать: «Тебе туда, тебе туда, тебе туда…» Моему взводу показали деревню. Не помню её название: то ли Берёзки, то ли… Но ничего ужаснее я не помню. Я был в Освенциме и много чего видел ещё, но то, что я видел там… Вот мы протопали километра два, поднялись на этот пригорок. Перед нами открылось бывшее село. Дворов 400. Печные трубы, поломанные изгороди, разбросанное, скудное барахлишко и всё. «Чистота». Народа нет. Ну вот, остановились. Подходит офицер из НКВД или откуда ещё, я не знаю. Отводит меня в сторону и говорит: «Сейчас разделишь их на небольшие группы. Назначишь в каждой группе старшего – будете из колодцев вытаскивать тела...» Ну, а дальше рассказывать… Ну вот, я подошел к колодцу. Со мной человек восемь ребят. Один обвязывается пожарным поясом с привязанной к нему верёвкой. В левую руку берёт такой же пояс с верёвкой и спускается. По двое-трое держат каждую верёвку. А в колодце тела: женщины, старики, дети, мужики молодые. Лежат уже не первый день. Поэтому и выдали противогазы. Обвязывали тело ремнём, застёгивали и поднимали наверх. Столько было случаев, когда солдат говорил: «Рэм, не полезу. Сдохну, но не полезу. Всё, больше не могу». Что вы, люди плакали, чуть с ума не сходили. Люди отказывались. Подскакивал этот лейтенант. Я говорю: «Всё, у меня никто не идёт». Он: «Расстреляю сволочь». Ну, его ж тоже понять можно: у него приказ – он должен его выполнить. Я ему говорю: «Поди, разочек спустись сам. Вот поясок тебе, милый. Я вот встану рядом с ребятами. Спустись туда». Он: «У меня другая задача». И мы неделю этим занимались. Мы ничего не ели. Кухня стояла. Как говорится, ешь от пуза, но ничего не хотелось. И вот мы чистили эти колодцы… Не могу понять. Не могу понять! Телевидение находится в руках нашего правительства – это факт. Почему не говорят правду? Ведь это же было!
Увезли с собой всю станцию
Существовал один очень хороший приказ Сталина, чтобы раненые гвардейцы после излечения возвращались в свои части. Благодаря этому я снова оказался в своей роте.
Из-под Выборга нас отвели в район нынешней станции Кирилловская. Как она тогда называлась, не помню. Зато очень хорошо помню, как мы оттуда уезжали. Подогнали эшелон, а в вагонах ничего нет. Стали строить самодельные нары из снятых дверей, оконных рам… Помню, как бегал начальник станции и кричал: «Не дам вам уехать! На рельсы лягу, но не дам!» Мы же увезли всю станцию с собой, когда отправлялись.
Прибыли мы в Псковскую область. Расположились недалеко от Псковского озера. Именно тогда с нами занимался эстонским языком Арнольд Мери. Стало пребывать пополнение. Нас, кто более опытен был, распределили по взводам. Я остался во взводе у Вани Бударина. Это был замечательный командир, и при этом фронтовой долгожитель. Ведь солдатская мудрость гласит: «Взводный живёт полторы атаки».
Ложная тревога. «Лечь! Бегом! Марш!»
Погода стояла хорошая, сухая. И вот ночью: «Подъём! Боевая тревога! В ружьё!» Хватаем автоматы, сапоги – всё, выбегаем из землянок, строимся. Взводный, подсвечивая фонариком карту, говорит: «Объясняю боевую обстановку». Надо в такое-то время прибыть туда-то. И вот бросок. Это что-то невероятное. Если б вы видели. Бегут. Взводный кричит: «Быстрей, быстрей! Почему у тебя котелок гремит?! Бегом! Обстановка боевая, пистолет заряжен!..» Он только грозил, но, конечно, никогда бы не выстрелил. Я тогда не понимал, зачем он нас гоняет как Сидоровых коз. А он командует: «Лечь! Бегом! Шагом! Быстрым шагом! Бегом!» Часа через три: «Лежать! Приготовиться, автоматы к бою! Отставить! Встать! Бегом!» Потом возвращаемся, ложимся спать и, конечно, кости перемываем своему взводному и старшине Филимоненко. Шикарный старшина, кстати, я первый и последний раз видел старшину с четырьмя медалями «За отвагу». Он получил их за дело. Он воевал вместе с нами. Потом я про него расскажу. Только когда мы форсировали Псковское озеро, я понял, зачем нас так гоняли.
Позор с минометом. Генералы в шинелях плюхнулись в грязь
Я был очень любопытный, везде лазил, интересовался разными механизмами, любил трофеи. Благодаря этому интересу я получил свою первую медаль «За отвагу». Потом расскажу, как это случилось. Зная такую мою слабость, Ваня Бударин как-то сказал: «Слушай, ты там чего-то интересовался этим «полтинником». Научился бы стрелять. Мы бы прихватили миномёт. В обороне пригодится». И вот когда ходили на стрельбы, то тащили с собой миномёт. Минки у него маленькие. Весят 900 грамм. Я довольно быстро научился. Это нехитрое дело. 50мм. миномёт лёгкий, маленький. Круглая плита, ствол, прицел и маленькие сошки. Он даже не разбирался. В самом низу ствола поворотная шайба, играющая роль крана. Когда опускаешь в ствол мину, накалывается капсюль – происходит выстрел, и она вылетает из ствола. Если эту шайбу закрутить, то мина летит очень далеко, потому что все пороховые газы уходят на выстрел. Чем больше откроешь кран, тем ближе она упадёт, потому, что часть газов уходит. Учили нас хорошо, даже с применением боевых снарядов и мин при отработке наступления за огневым валом. Расскажу, как я опозорился с этим миномётом. Как-то мы были на стрельбище. Шел мелкий дождик. Стреляли по мишеням. Я из винтовки, ребята из автоматов. Поясные мишени находились примерно в 150-и метрах. Там была вырыта траншея, в которой сидели солдаты, державшие шесты с мишенями. Если было попадание, то они должны были покачать ею из стороны в сторону. Тут прибегает ротный и говорит, что к нам с проверкой едет командир корпуса Симоняк с командирами дивизий и другим начальством. Ваня оборачивается и командует: «Быстро миномёт сюда». Ребята притащили миномёт. Рядом положили несколько мин. Подходят генералы, полковники… Ваня докладывает: «Гвардии лейтенант Бударин. Взвод на огневой позиции проводит учения». Генерал говорит: «Ну-ка, покажите, как вы стреляете». Мы показали, сделали несколько выстрелов. Они уже собрались уходить, вдруг Бударин говорит: «Кроме того, у нас есть огневая поддержка». Генерал спрашивает: «Какая поддержка?» Ваня отвечает: «Вот у меня один солдат освоил специальность миномётчика». В это время я завороженно смотрел на них. Впервые в жизни я видел генералов. Целая кавалькада – и рядом, в пяти метрах. Он говорит: «Покажите». Ваня вынул свисток и свистнул два раза. Те, кто сидел с мишенями в траншее воткнули их в землю и ушли. Он говорит мне: «Рядовой Альтшуллер, покажите». Повторяю, я в это время зачарованно смотрел на генералов. Я взял в левую руку мину, а правой полностью открутил вот эту самую шайбу, через которую отводились газы. Стоя на одном колене опустил мину в ствол. Капсюль щелкнул, и она лениво полетела. Газ вышел. Генералы были всё же боевыми офицерами и, поняв, что происходит, все они так и плюхнулись в грязь, как были в своих шинелях. Бударин и солдаты тоже залегли. Один я остался стоять, как был. Мина упала на самом близком расстоянии, на какое мог стрелять миномёт. Мина рванула, они поднялись, обматерили моего взводного и пошли в машины. (рассказывает, улыбаясь) Мне тогда, конечно, влетело, но никаких особенных последствий этот случай не имел.
В Эстонии
Мы форсировали озеро и высадились в Эстонии. Есть такой город – Калласте. Дальше наступали севернее Тарту. Это было 17 сентября 1944 года. Через озеро нас перебросили на мотоботах и рыбацких шлюпках. Рядом с городом Клога мы ворвались в лагерь. Там было шесть костров. На сложенных и облитых соляркой брёвнах лежали расстрелянные в затылок люди. На них лежали снова брёвна и опять люди. В 3-4 яруса. Высадился нас всего лишь один взвод. В этом лагере попалось нам тридцать с лишним фрицев, эсэсовцев. Большинство из них были эстонцы.
Утопили пленных немцев в г… «Ты еврей или нет?!»
Друг мой Сашка подошел к какому-то сараю и открыл ворота. Ему было 22 или 23 года. И вот когда он открыл ворота, я увидел, как человек стареет. Он не поседел – у него спина сгорбилась. Я подошел и ещё ребята подошли. Мы увидели в этом складе рядами выложенные детские тапочки, женские волосы, лежавшую стопочками детскую одежду. Ну, представляете, что это – такое увидеть. Подошел Ваня Бударин. Посмотрел. Когда он обернулся... Я такого страшного лица больше некогда не видел. Он говорит: «Видал там сортиры?» Недалеко стояли огромные деревянные туалеты, очков на двадцать. На стене был наверно пожарный щит. Там висели ломы и лопаты. Ваня говорит мне: «Берите ломы, лопаты. Скажите немцам, чтобы они сорвали доски с этими очками». Подошли к немцам показали, объяснили. Они сделали это. Тогда он сказал, чтобы мы нарезали проволоки. Показал, какого размера. Затем приказал немцам, чтобы они руки назад. Потом говорит нам: «А теперь свяжите им руки». Они орут, а куда деваться. Когда руки у пленных были связаны, он повернулся ко мне и говорит: «А теперь веди их туда и всех утопить в говне». Я стою. И вдруг он яростно: «Ты еврей или нет?!» До меня тогда ещё не полностью доходила трагедия, случившаяся с моими. Я тогда ещё всего и не знал. Поэтому я стоял как вкопанный. Ваня говорит: «Сейчас же всех их туда». Подошли ещё ребята, человек пять и мы… Благо, они со связанными руками. В это время высадился второй десант. Бежит майор Кондратенко. Подбегает и спрашивает: «Где пленные?» Когда мы высадились, то по рации сообщили, что захвачены пленные. Бударин говорит, показывая на сортир: «Вон там». Майор кричит: «Кто это сделал?!» Не знаю, что меня толкнуло, но я сделал шаг вперёд. Он в такой ярости – стал рвать кобуру. Тут Ванька шагнул между нами, и говорит: «Товарищ майор, это я ему приказал. Подойдите к сараю». Тот кричит: «… твою мать! На кой мне этот сарай!» Бударин говорит: «Подойдите, подойдите». Майор зашел в сарай… Вышел оттуда и говорит: «Как фамилия?» Я говорю: «Альтшуллер, а что?» Он говорит: «Если уцелеешь и будешь представлен к награде, своими руками разорву лист. Если в следующий раз по твоей вине не останется пленных, шлёпну, не задумываясь, и никакой командир тебя не спасёт. Понял?» Развернулся и ушел. Я рассказал это вам, чтобы вы хоть немного поняли, что война – это действительно страшное дело. Страшное на самом деле, не в том дело, что он мог меня расстрелять, а в том, что вот такие коллизии – не человеческое это всё. Это не нуждается в оправдании. Мы делали то, что надо было делать. То, без чего страну нельзя было бы спасти, но вспоминать об этом сверхтяжело.
Для эстонцев река, для нас – ручеек
Севернее Тарту нам предстояло форсировать реку Эмайыги. «Мать-река» по-эстонски. Перед тем, как начать выходить на исходные позиции и спускаться к реке, взводный приказал, чтобы каждый солдат из первого отделения взял по три мины к моему миномёту. Когда мы скрытно заняли окопы на берегу, то каждый боец, проходя мимо, клал рядом со мной мины. В отделении было человек 12, так что образовалась приличная горка из мин. Слева от нас стояло разбитое двухэтажное кирпичное здание. Утром началась артподготовка. На том берегу стояли стога, и я видел, как там бегали немцы. Когда артподготовка начала стихать, немцы открыли по нам огонь из мелкокалиберной скорострельной пушки. Несколько снарядиков попало в стоявший рядом с нами дом. Моя рука лежала на минах, и один осколок пролетел между пальцами. Тут я пережил страшное мгновение, потому что пролети он чуть-чуть правее, то он попал бы в мины, и можно себе представить, что бы со мной было. Иван закричал: «Стреляй!» И я начал стрелять... Потом миномёт мы бросили, а реку форсировали быстро. Это для эстонцев была река, а для нас так, ручеёк.
Самое тяжелое физическое воспоминание о войне
Когда началось наступление, стояла хорошая погода, но вскоре она резко испортилась. И вот самое тяжелое физическое воспоминание у меня о войне связано с этим наступлением. Дело в том, что пошел мелкий, такой противный дождь, который не прекращался всю ночь. А всю ночь батальон шел очень быстрым, форсированным маршем, чтобы немцы не смогли закрепиться, тогда потери бы были большие. Это я уже потом комбата расспрашивал, после войны, почему нас так… Ну, это невероятное что-то было. Дороги в Эстонии более или менее хорошие. Лучше наших, надо отдать должное. Шли с полной выкладкой. Миномётчики несли на себе кто плиту, кто ствол. Пулемётчики, кто станок, кто сам пулемёт, другие несли коробки с боеприпасами. При этом у каждого автоматчика было при себе по 400 патронов и по 3-4 гранаты, сухари, консервы… Я просто помню, как идёт батальон, мелкий дождь и такой сплошной, тяжелейший храп. Перенапряжение дикое, потому что за ночь километров 40-45 проходили. Запомнился один эпизод. Очередной бросок на несколько километров. Команда: «Стой!» Батальон встал. Помню такой широкий пригорок и слева огромное картофельное поле. Команда: «Налево. 10 шагов. Ложись! Привал». И все легли в межи в грязь. Под дождём в шинелях. Тут прибегает Ваня Баранов с разведчиками и докладывает комбату: «Товарищ майор. Вот в ста метрах выше огромный сарай с сеном. Проверили, не минировано, ничего. Давайте туда ребят». Тут я первый и последний раз видел, как комбат упрашивал, умолял буквально. Ну, это надо было знать Сироткина. И вот он ходил по этому картофелю, между нами и тормошил: «Ну, ребята. Ну, поднимитесь, ну, немножко наверх. Вот сарай там». Привал был минут 30-40. Ни один не встал, ни один. Потом поднялись и пошли дальше. Невероятное напряжение, повторяю, это за гранью вообще всех возможностей. То есть если бы мне до войны сказали, что в 18 лет такое вынесу, я бы не поверил.
В начале этого марша единственная лошадь была у комбата. Он посадил на неё радиста с рацией. Единственная связь у батальона была эта рация. Тяжелая такая рация у него за спиной всегда была. Вот он ехал на лошади. Его берегли. Когда все стали выбиваться из сил, то конфисковали у эстонцев лошадей с телегами. Сложили миномёты, автоматы на телегу, а сами идём и за край телеги держимся. Потому, что уже ноги не идут. Кто-нибудь идёт, зашатался и в канаву упал – заснул на ходу. Ну, подумайте вторые и третьи сутки не спать. Это же невозможно. Его из канавы вытаскивают, тряханут, ставят в строй и бегом. Такой перегрузки дичайшей я не представлял себе никогда.
«Надо снова идти, опять, опять идти, ой…»
Ещё запомнилась одна маленькая деталь. Очередной марш-бросок. Солнышко поднимается. Батальон идёт по лесу. Идём из последних сил, как говориться, на зубах. Лес кончается, поворот дороги, справа поднимается огромная поляна и вдалеке лес. Смотрим, сверху, метрах в восьмистах, прямо на нас бежит густая цепь... Комбат кричит: «В канаву! К бою! Приготовиться!Без команды не стрелять!» Я лёг. Рядом Сашка Курунов. Ну, ждём… Отчётливо помню, что лежу и думаю: «Господи! Сейчас бы начался этот бой, да полежать бы часа два». Ну, невозможно же больше было идти, невозможно. Всё, лежим, замерли. Такое наслаждение… И вдруг: «Подъём! Строиться!» Тут подбегает эта огромная цепь. Оказалось, что это наши девушки, которых немцы угнали на строительство каких то сооружений. Немцы ушли. Откуда-то девушки узнали, что идут красноармейцы и вот они ринулись к нам. Подбежали, обнимаются, целуются, плачут, смеются, а ребята чертыхаются, отталкивают их. Надо снова идти, опять, опять идти, ой… |
